— Ну вот, — ворчал Карлы, раздувая мехи, — я говорил тебе, чтоб пораньше пришел. А ты провозился в поле… Там Дурды и один бы управился. Невелика работа. А теперь придут за лопатами, что мы скажем?.. Не готовы… А почему не готовы? Вот и будут ходить к Реджебу-усса[15], а мы останемся без работы.
Мурад хмурился и молчал. Отец был неправ. В поле было очень много работы, оттого-то он и задержался и очень устал.
Вечером, как всегда, стал сходиться народ. Шахматисты сейчас же раскинули возле кузницы мокрую шахматную тряпку, выстроили на ней резные деревяшки и пошли в атаку друг на друга. А в кузнице пожилые усталые крестьяне курили чилим и уныло жаловались: вот посеяли и ничего не осталось — ни зерна, ни хлеба. Где его теперь добывать? У кого занять? А до урожая ячменя еще сорок с лишним дней. Вот задача-то! Как хочешь, так и живи теперь.
И так почти весь вечер сидели и обдумывали — у кого лучше занять муки или зерна.
— Э, — сказал один из крестьян, — оказывается, о таких, как мы, говорят: "Пока сыт, не думает о том, что будет потом". Надо бы с осени поменьше есть, растягивать помаленьку…
— Фу-ты!.. А что растягивать-то? — сказал другой крестьянин. — Я и всего-то намолотил четыре мешка, а у меня вон какая семья! Сколько ни тяни, ничего не вытянешь.
Все были очень расстроены, а тут еще пришел Жуллы Кривой и принес самую неприятную новость.
— Не понимаю! — с возмущением кричал он и размахивал руками, входя в кибитку. — Мне почему-то наложили подать на кибитку вдвое больше, чем в прошлом году. Это уж безобразие!
— Как наложили?! — заголосили сидевшие в кузнице. — Что ты городишь? Разве весною накладывают? Это осенью, когда урожай соберем.
— А вот наложили!.. Сейчас есаул принес… Война-то, говорит, уже третий год идет. Надо же солдат кормить, обувать, одевать… А то я не знаю, что ли, что весной не накладывают? А вот видишь, как получилось… Пришел и говорит: "Ты должен сейчас заплатить за кибитку…"
— Фу-ты! Да что это за разговор, когда сейчас у крестьян в карманах собаки воют! У нас и на табак-то нет ни гроша! Да что они, очумели, что ли? — заволновались в кузнице.
До шахматистов долетело слово "подать", и они сейчас же пустили его в оборот.
— Так ты подать собирать! Ладно, бери пешку, а я с тебя такую сейчас подать сдеру! Проворонил коня-то! Ха-ха!..
Карлы не понравилось, что у него в кузнице неодобрительно отзываются о начальстве, и он решил смягчить этот резкий разговор.
— Ай, ну что там, — сказал он кротко, — если и возьмут, так что полагается с каждой кибитки…
— Как с кибитки! — закричал Жуллы Кривой. — Говорю тебе — на меня наложили вдвое больше. У меня кибитка да мазанка, а с меня за четыре кибитки требуют.
— Не может этого быть! — спокойно сказал Карлы. — Ты что-то путаешь.
— А вот я посмотрю, как ты будешь путать, когда придет к тебе есаул. Верно говорю, ничего не путаю! И это все Кулман, говорят! — запальчиво кричал Жуллы Кривой. — Он будто бы прямо сказал: "Если я буду старшиной, так я животы-то подтяну этим лодырям!" Это нам-то всем. "Они забудут у меня о верблюдах и все свое добро будут грузить на курицу, а потом придут к моим дверям и будут просить: "Дай мучицы!"
— Ну, это-то брешут, — презрительно сказал Карлы.
— Да не брешут! Я тоже это слышал, — вступился за Жуллы один из крестьян.
— А я другое слышал, — сказал крестьянин лет тридцати пяти, с серьезным, умным лицом, с длинными усами и ровно подстриженной черной бородкой, который спокойно сидел до этого, внимательно слушал и не говорил ни слова. Его звали Баба Солдат, или просто Солдат, потому что он служил в наемных войсках, воевал с немцами где-то в Карпатах, там его ранили в ногу. Он вернулся несколько месяцев назад в родной аул и каждый вечер, прихрамывая, приходил к Карлы в кузницу и молча сидел, слушал разговоры крестьян.
— Я слышал, — неторопливо сказал он, — что Кулман хочет выслужиться перед начальством, получить награду. Он ездил в Ашхабад и там сказал: "Я не стану дожидаться урожая, сейчас соберу подати". Ну, там обрадовались, конечно. Им что? Не им платить подати. "Собирай", — говорят.
— Ну, конечно, — сказал Жуллы, — Кулман такой человек, что без выгоды для себя и шагу не сделает!
— Да, он гонится за двумя зайцами, — с досадой сказал Баба Солдат. — Во-первых, где сейчас взять деньги, чтоб заплатить подати? Волей-неволей пойдешь к нему и будешь умолять: "Какие хочешь возьми проценты, только дай ради бога!" Он хорошо наживется на этом деле. А во-вторых, медаль за усердие получит от начальства. Да еще и третьего зайца убьет. Вот писарь его Молла Клыч написал тебе — плати за четыре кибитки, а у тебя всего одна, да еще мазанка, вот и подсчитай, сколько он лишних денег соберет со всего аула? Не одну тысячу… И ты думаешь, он посовестится часть этих денег сунуть себе в карман? Он себя не обидит.
Баба Солдат горько усмехнулся и погладил свои длинные усы.
Эти слова сильно взволновали Мурада. Он невзлюбил Кулмана с того самого дня, когда он вечером, накануне выборов, так грубо накричал на отца, а теперь он его возненавидел с особенной силой. А к Баба Солдату он резко изменил отношение. Раньше Баба Солдат казался ему уж слишком угрюмым и даже озлобленным человеком, молчаливым, нелюдимым, а теперь он смотрел на него и думал: "А ведь он хороший человек, прямой, справедливый и верно говорит про Кулмана".
И беднягу Карлы сильно взволновали "резкие" слова Баба Солдата, но по-другому. Они напугали его. Он боязливо посматривал на дверь и думал: "А ну как войдет сейчас Кулман?" Но у него не хватило духу сказать гостям: "Э, бросьте вы эти разговоры! Давайте поговорим о другом!" К тому же он хорошо знал, что теперь народ уже трудно свернуть с разговоров о подати. Да и как можно о другом говорить, когда эта подать как гвоздь сидит у всех в голове.
И он только старался приглушить разговор: усиленно раздувал сиплые мехи, гремел без толку железом и ворчал на Мурада:
— А ты бей, бей! Нечего уши развешивать!..
— Вот видишь, Карлы, — сказал Жуллы Кривой, — где корень-то кроется! Баба Солдат правильно говорит, ты только послушай его! Теперь я понимаю, почему все баи и их дружки так глотку драли на выборах. Положить часть податей в карман — это неплохо!
— Э, плохо там иль неплохо, ничего я этого не знаю, — с досадой отмахнулся от него Карлы. — Все равно к нам с тобой в карман они не попадут, так и говорить о них нечего. Бей, Мурад, не ленись!..
Гости не замечали тревоги Карлы, а Мурад заметил, бил по наковальне с особым усердием и думал: "Чего он боится? Нельзя же всю жизнь спускать негодяям!.."
— Э, Солдат, — сказал Жуллы, — да неужели нет человека, который встал бы перед такими, как Кулман, и сказал бы им прямо в глаза: "Что же это вы делаете? Разве так можно?" Надо бы их одернуть.
— Кто ж их одернет? — мрачно сказал Баба Солдат. — У бедняка язык не повернется, а начальству только это и нужно. От Кулманов и им перепадает. Вон Кара-Буга нанял адвоката, и тот настрочил жалобу на Кулмана на тридцати листах. А Кулман смазал где надо, начальство и не приняло жалобу Кара-Буга.
— О-о! — удивился Жуллы. — На тридцати листах! И не приняли?.. Теперь он, должно быть, на шестидесяти листах настрочит…
— Ну, да ведь и Кулман может нанять адвоката и настрочить на ста листах. У него побольше денег-то, — отозвался кто-то из темного угла.
— Конечно, может, — согласился Жуллы. — У них старая вражда из-за колодца в песках.
— Колодец колодцем, — спокойно сказал Баба Солдат, — а главный раздор у них из-за должности старшины. Оба хотят собирать подати с нас. Вот и спорят. Да пусть себе спорят, лишь бы бедноте от этого была какая-нибудь польза!.. Надо домой идти. Темно уже…
Он встал и, прихрамывая, вышел из кузницы. Следом за ним потянулись и другие.
"Ну, слава богу! Наконец-то!" — вздохнув, подумал Карлы, прикрыл торопливо вход в кузницу обломком изгороди и пошел в кибитку обедать.
Во все времена года, в любую погоду Набат ежедневно в сумерки после захода солнца раскрывала настежь обе створки стареньких дверей своей черной кибитки и говорила при этом:
— Пусть в нашу кибитку войдут богатство и счастье!
Потом, повернувшись лицом на восток, усердно молилась на коврике и после этого, приговаривая: "Ну, счастье, которое должно было войти к нам, уже вошло", — закрывала дверь.
Она слепо выполняла древние обычаи дедов и прадедов. И если, утомленная дневными заботами, в суете и хлопотах она забывала это сделать, то всю ночь, бедняжка, ворочалась с боку на бок, вздыхала и терзалась: "Ну вот, я сама виновата. Сама преградила путь богатству и счастью".
В тот вечер, когда в кузнице Карлы шел разговор о податях, она не забыла раскрыть дверь, проделала все со всей аккуратностью, потом подложила в очаг под котел сырые виноградные прутья вместе с сухой верблюжьей колючкой и задумчиво села варить кашу из джугары, помешивая ее то и дело большой выщербленной ложкой, чтоб не пригорела.
Пришел Мурад из кузницы и устало сел у очага на торе. Вечерний свежий ветерок заносил в открытую дверь запах полей и рассеивал едкий дым над очагом.
Почти следом за Мурадом в кибитку, тяжело дыша от быстрой ходьбы, вошел есаул старшины в старом халате, в вытертой шапке и с пухлой пачкой бумажек в руке.
— А где кузнец? — спросил он, быстро посмотрев на Набат и Мурада.
— Он там еще, в кузнице, — сказала Набат и подумала: "Ну вот, может быть, богатство и счастье пришло к нам. Зачем ему Карлы?"
Есаул повернулся. Но как раз в это время к двери подошел Карлы и чуть не столкнулся с есаулом. У старика дрогнуло сердце. Он подумал, что Кулман уже знает, о чем только что болтал народ в кузнице, и вот он прислал есаула за ним, требуя к себе на расправу.
— Пришел! А я тебя ищу, — сказал есаул. Он попятился внутрь кибитки и протянул Карлы бумажку. — Вот, получай! Тебе надо заплатить подать за пять кибиток.