ибо я в его составлении самое малое участие принимал; как ни старался, не позволили мне здоровье и прочие обязанности столько времени ему уделить, сколько желал бы. Благоволите почтить сочинение сие Вашим одобрением, но таким одобрением, которое составит счастье двух малых народов, прославленных своими несчастьями и потому достойных отеческого Вашего попечения[285]. Главное же, благоволите увериться в том, что, если при Вашем царствовании добро лишь наполовину совершается, при другом вовсе совершаться не будет. Предрассудки и так называемые права угнетателей слишком долго неприкосновенными оставались, чтобы могли Вы, не употребив власть, свои права отстоять или, если угодно, свои обязанности Отца народов. Воспользуйтесь настоящей минутой. Будущее от Вас не зависит. Когда бы кровь мучеников могла для мнения доказательством служить, Государь, предложил бы Вам свою, дабы удостоверить правдивость того мнения, какое я на Ваше рассмотрение представил, и умер бы счастливым от сознания, что жертвой своей содействовал счастью множества людей и Вашему собственному.
Ожидаю возвращения Сиверса с нетерпением невыразимым. Надеюсь узнать от него о своей победе!
15. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт], 16 февраля 1803 г.
Государь!
Виделся я с советником Сиверсом, когда он здесь проездом был. Исполнил он приказание Вашего Императорского Величества, в отношении меня данное, и потребовал, чтобы я Вам об том доложил[286]. Чувства мои, когда узнал я, что на себя неудовольствие Вашего Величества навлек, изъяснить невозможно, а снисходительность и великодушие, с которыми Вы мне о том знать дали, не только меня не утешили, но лишь преисполнили душу горечью. Чистый образ сношений моих с Вашим Величеством, образ, который призван был составить отраду жизни моей, исцелять меня от всех несправедливостей, какие пришлось бы мне претерпеть, образ этот уже не прежний: есть на нем пятно! Пало на меня подозрение, что желал я живостью своей побудить Ваше Величество взять меры мало приличные. Не могу я ни слова произнесть в свое оправдание, будь я даже в самом деле виновен. – Виновен? В прегрешении против Вашей особы! – Быть может, однажды, когда не будет уже меня на свете, Государь, узнаете Вы настоящие чувства мои к Вам. Теперь Вы их еще не знаете. Известно Вам станет тогда, была ли особа Ваша для меня священной и возможно ли было, чтобы я виновным оказался.
Впрочем, сие в порядке вещей: для того, кто на вершине блаженства пребывал, на смену поре преуспеяния приходит время жертв. Дерзнув приблизиться к Вашему Величеству ради блага себе подобных, не заключил я с фортуной договора, и если Вы, Государь, забыли, что обещал я Вам даже репутацию свою принести в жертву общественному благу, мне об том нынче мой долг напоминает, и отправляю я с той же почтой письмо министру внутренних дел, дабы кончить дело, которое, как вижу я, только ценою моей жертвы кончено быть может[287]. Да заслужу я тем самым одобрение Добродетели.
Государь! Будьте счастливы! В этих словах самые заветные пожелания сердца моего.
16. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт], 16 апреля 1803 г.[288]
Государь,
Всего четыре месяца прошло с 12 декабря, дня, вдвойне драгоценного для наших сердец, когда Ваше Императорское Величество подписали акт, наш Университет возрождающий. Столько усилий приложили Вы, Государь, к составлению сего документа, что имеете бесспорно право дело сие завершенным считать.
Дворянство лифляндское иначе считает; усмотрев в наших правах покушение на его так называемые привилегии, располагает оно протесты подать[289]. Знаю я, Государь, что протесты сии попросту смешны. Дали Вы нам Ваше священное слово, я ему верю и верить буду до тех пор, пока способен буду благородные чувства испытывать. Посему не страх побуждает меня Ваше Величество предупредить. Страх никогда к слабостям моим не принадлежал. Но нападать станут на нас и в особенности на меня персонально, как это уже прямо на заседании ландтага учиняли, и если до начала расследования сочтете Вы, Государь, своим долгом истребовать оправдательный документ от Университета и от меня самого, тогда долг мой принудит меня Вам начертать картину управления наших бывших кураторов – поступок, от какого я до сего дня воздерживался, поступок, который я подлым счел в пору пребывания моего в Петербурге, поступок, который чувствительное сердце Вашего Величества опечалит, ибо заставит Вас те прегрешения карать, о каких лучше не поминать вовсе.
Вот, Государь, резоны, какие побуждают меня ныне воспользоваться тем особливым доверием, каким изволили Вы меня почтить.
Как невозможно весь Университет разом в неисполнении обязанностей упрекнуть, нападают на нравственный характер нынешних его членов и в первую голову двойные им предъявляют упреки. Утверждают, что, когда выбираем мы профессоров на вакантные места, только посредственностей нанимаем, чтобы самим посредственными не казаться. Государь, пускай Главное правление училищ на это бесчестное обвинение ответит[290]. Назовет оно Вам среди нанятых нами Гаспари, Шерера, Зонтага, Краузе, Изенфламма, мужей почтенных, которые любому университету сделали бы честь. Уже несколько месяцев предпринимаем мы усилия, чтобы из Штутгартского университета главную их опору в математике похитить, а из Гельмштедтского – наилучших профессоров. По части же юриспруденции, которую укомплектовать особенно трудно, обратились мы к Пюттеру, бесспорно в сей области судье самому знающему. Государь, две чаши весов перед Вами. Выбирайте!
Второй упрек, какой нам лифляндское дворянство бросает, их отношений с местными земледельцами касается. Утверждают, будто мы в сии отношения мешаемся. Не стану даже о правах каждого гражданина говорить, о том, что всякое существо нравственное имеет право судить публичные действия себе подобных, напомню лишь Вашему Императорскому Величеству, что при первом основании старого университета Дерптского генерал-губернатор Лифляндский, Эстляндский и Ингерманландский профессорам объявил от имени Густава Адольфа, что университет сей основан не только для дворян и мещан, но также и для сыновей крестьянских, которым до той поры никакого образования получать не было дозволено, и что затем, обращаясь к депутатам от губерний, при сем открытии присутствовавшим, прибавил он, что ничто лучше не может способствовать изгнанию варварства из сих губерний, чем сей университет, а кто сие благодеяние не оценит, будет неблагодарным считаться («История Ливонии» Кельха[291], с. 553).
Знаете Вы, Государь, права человека; они в Вашем великодушном сердце начертаны. Знаете Вы права человека в службе; Вы сами наш образец возвышенный. Вам судить, вправе ли мы равнодушно взирать на деспотическое угнетение в сих губерниях, коих образование нам вверено, образование, которого ни рабу, ни господину дать невозможно до тех пор, пока нынешние отношения в силе останутся.
Не должна Вас, Государь, горячность выражений моих в заблуждение вводить. Обвиняют Университет в том, что он на сей счет слишком много сделал, однако он в оправданиях моих не нуждается. Не сделал он ровно ничего. Пусть попробуют наши гонители сие опровергнуть. Я один напрямую за эти великие интересы человечества боролся, ибо я один по прежним моим сношениям в полной мере о сих предметах был осведомлен, и если была тут совершена ошибка, вина за нее на меня одного падает. Единственное деяние, к какому Университет причастен, это опровержение философским факультетом записки Циммермановой[292]. Но опровержение это не пошло дальше членов факультета, и публике его содержание неведомо. В остальном же мы в речах наших и лекциях сохраняем на сей счет самое полное молчание вплоть до той поры, когда страсти утихнут.
Что же до меня касается, коснулся я дважды сего деликатного предмета публично. Первый раз в речи моей, при открытии Университета произнесенной[293]. Узнав накануне сего дня, что надобно мне будет речь произнесть, и не будучи нимало к сему готовым, избрал я, дабы сей прекрасный день не омрачить, материю мне знакомую, и рассказать решил о том, как влияет изучение природы на умственное и нравственное образование человека. Под конец, упомянув о признательности, которую всякий человек вообще, особливо же человек молодой, питать должен к классу трудящемуся, чьи заслуги научаемся мы ценить благодаря познаниям в науках физических, обратился я к студентам со следующими словами, коих позвольте мне, Государь, Вам точный перевод сообщить:
«Юношество, чье образование есть отныне наш священнейший долг, в первую же голову вы, от кого будет зависеть однажды благополучие здешних земледельцев, забудьте, что судьба вас вознесла выше сего класса людей трудящихся, ваших отцов-кормильцев. Вспоминайте лучше о доступных вам средствах им больше наслаждений доставить. Ведь они вас от колыбели до могилы кормят. Все ваши удовольствия, все наслаждения ваши суть плоды их тяжелого труда. Не презирайте их за то, что мало они образованны. Будь у вас так мало средств, как у них, пребывали бы вы столь же отсталыми, а малая образованность класса трудящегося есть, к несчастью, необходимое условие вашего совершенствования. В то время как наслаждаетесь вы здесь всем, чем науки и художества вас снабжают, дабы двигались вы беспрепятственно по пути просвещения, земледелец ваше поле обрабатывает; трудится он тяжело днем, а нередко и ночью, ради вас, ради вашего просвещения, а о собственном просвещении печься возможности не имеет. Будьте же благодарны, почитайте класс людей, которые вам столько жертв приносят. – Не об угнетении веду я речь. Обращаюсь я к юношам, чьи сердца, надеюсь, открыты покамест всем благородным чувствованиям. Да, убеждены вы, что ваши отцы-кормильцы право имеют на нечто большее, чем существование самое скудное, что право имеют они на вашу признательность, ваше уважение,