нашу признательность, наше уважение».
Государь, имей я необходимость в оправдании сих правил, нашел бы его во впечатлении, ими произведенном: все тронуты были. Не у одного человека жестокосердого по окончании сей речи глаза увлажнились, и лишь по размышлении, когда эгоизм заставил чувствительность замолчать, поставили мне сей пассаж в вину.
Во второй и последний раз помянул я крестьянина на публике, когда Ваше Величество к нам пожаловали, и тем немногим словам, какие имел я неизъяснимое счастье дерзнуть к Вам обратить при сей оказии, обязан я, по всей вероятности, и Вашим особливым доброжелательством, и ненавистью дворянства. Вызвал я сию ненависть по своей воле, ибо за несколько минут до приезда Вашего пригрозили мне ею кураторы неприкрыто. Много хуже бы мне пришлось, когда бы ошибся я в том мнении, какое о Вашем Величестве составил. Одно роковое слово всю мою участь, все существование мое в Ваши руки отдавало. Осуждение Ваше узаконило бы ненависть дворянства, и не мог я рассчитывать даже на тайную привязанность людей честных, которые о причинах действий не по событиям судят. Начали Вы уже в ту пору становиться отрадой Европы.
Но миг тот священным был. Нуждалось в нем человечество. Дерзнул я его ему предоставить, дерзнул принудить нашего тайного советника Вас принять как главу Университета если не способом, Вас достойным, то, по крайней мере, таким, какой нашу признательность за честь, нам оказанную, мог бы выразить[294]. Несколькими часами раньше располагали еще Императора Всероссийского встретить, поднеся сухой доклад! Не знали Вы всех этих подробностей, Государь, но великое сердце Ваше меня оправдало; не осудит и теперь, когда Вы их знаете.
С тех пор воздерживаюсь я от рассуждений о сем предмете на публике (все речи мои в руках Вашего Величества) и даже в частных своих беседах со студентами в нынешних обстоятельствах его не затрагиваю. Впрочем, самое малое 14 часов в день посвящаю я исполнению обязанностей ректора и профессора; время трапез и остаток вечера семье отданы, так что, явись даже у меня такое намерение, не смог бы я в обществе те правила проповедовать, в приверженности коим меня обвиняют.
Вот, Государь, что могу я сказать в оправдание Университета и меня самого, не нападая персонально на гонителей наших. Если допустил я ошибки в сей оправдательной речи, если где-либо забылся, благоволите, Государь, принять в расчет, что известна Вам самое большее десятая часть тех подлых мер, какие против нас взяты были: скрыл я их даже от достойнейшего защитника <Клингера>, какого Вы к нам прислали. Простите мне невольные порывы чувства. Но могу ли Вам писать, сердце свое сдерживая? Противно мне, что принужден с Вами о коварстве человеческом говорить. Истинное царство Ваше не от мира сего.
Паррот
17. Александр I – Г. Ф. Парроту
[Санкт-Петербург, конец апреля – начало мая 1803 г.][295]
<…>[296] занимающий положение наиболее удобное, для того чтобы судить о чувствах, к Вам питаемым,
<…> но человек событиями проверяется, а он тем временем
<…> заверяю Вас в искреннем моем уважении, каким пользуетесь Вы по праву.
Александр
18. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт, май 1803 г.]
Государь!
Передо мною письмо Ваше; перечитываю его, наверное, в десятый раз. Не меньше оно меня трогает, нежели при первом прочтении, и не знаю я, что отвечать. Мысли и чувства, воспоминание о пребывании моем в Петербурге, счастье, коим меня присутствие Ваше переполнило и кое сильнее оказалось, чем дерзнул бы я желать в самых пылких мечтаниях, – все в голове моей и в сердце мешается – писать нет сил. Как счастлив я ныне! – Но скоро придется к делам возвратиться, и должен я Вам, Государь, ответ сочинить, продиктованный одним только разумом.
Верьте, Государь, и не сомневайтесь, что в самом деле проник я сквозь пурпур, коим Вы одеты, что люблю в Вашей особе только Вас самого. Вскоре после восшествия Вашего на престол первые указы Ваши вселили в меня восхищение монархом, который людей любить умеет, а при проезде Вашем через Дерпт, когда имел я счастье сказать Вам второпях несколько слов, продиктованных, разумеется, чувством очень чистым, видел в Вас еще не более чем орудие, от коего благополучие сорока миллионов людей зависит. Знакомство с Вами дальше меня завело, чем я предположить мог. Ответ Ваш так звучал, что уверился я: содержится в нем нечто более выразительное, нежели официальные речи, кои я в протокол заносил. Начал я ощущать, что я Вам принадлежу. Однако же продолжал колебаться. Опасался я влияния монарха. Так трудно собственные чувства проверить. В Петербурге, где сердце Ваше изволило к моему обратиться, предался я Вам без сомнений, без боязни, уверившись, что отныне ни одно чувство эгоистическое не запятнает того, что я к Вам испытываю. Уверенность сия делает меня счастливым, смягчает горечь, какою стараются жизнь мою отравить; быть может, сделает она меня в сем отношении неуязвимым. Позвольте же мне чувство сие питать во всей полноте, Государь. Позвольте мне Вас любить по-моему, а когда пробьет час – вспомните обо мне, как обещали. Заплачу я свой долг как человек, чья душа нежных чувств полна, но слабости не ведает.
Государь, размышления Ваши о благополучии, превратностях и привязанности меня поразили. Прежде всего, с восторгом вывел я из них, что Вы себя счастливым почитаете. По правде говоря, государи, кои на троне себя счастливыми чувствуют, нередки. Многие из них знают, как своим подданным счастье даровать, нимало себя не затрудняя, и находят сие времяпрепровождение весьма приятным, тогда как государи, которые свой народ по-настоящему любят, тем грешат нередко, что возвышенное свое призвание не любят, ибо утомляют их препятствия, на сем пути встречаемые. Первые от самих себя слишком мало требуют, вторые слишком многого от человечества. Ощущаете Вы, Государь, без сомнения, все неудобства положения Вашего; но знаете, что человек сильный их сносить обязан, что обязан он из рук Провидения принимать и зло, и добро, не ропща, с радостью в сердце. Следует великодушно с природой обходиться, ибо она с Вами великодушно обошлась. Великодушны Вы, Государь, и с восхищением вижу я, читая Ваше письмо, что Вы себя счастливым почитаете. Будьте же счастливы, о дражайший из смертных, будьте счастливы беспрерывно в том смысле, какой я в это слово вкладываю. Лишь враги Ваши могут Вам пожелать счастья беспрерывного в смысле заурядном[297].
Сообщили Вы мне максиму, бесконечное меня обрадовавшую. В ней заключена правда поразительная. «Человек событиями проверяется». Неумеренная вера в собственные силы, а проще сказать самонадеянность, есть отличительная черта нашего века. Имею право так говорить, потому что и для себя исключения не делаю. Не единожды за собой этот изъян замечал, происходящий от необходимости постоянно во все дела вмешиваться, презирая опасности. Когда в своей доброй воле уверен, очень легко на себя полагаешься, и эта неумеренная вера в себя нередко порядочных людей к безнравственности приводила, потому что, дабы достичь целей самих по себе весьма достойных, становились они, из-за невозможности действовать честно, в средствах неразборчивы. До сего дня еще ни разу не нарушил я моего правила не добиваться цели, пусть даже самой благородной, средствами подлыми. Оттого много страдал, особливо в ту пору, когда характер мой еще не окреп.
Однако, Государь, обвиняя себя самого в самонадеянности, не уменьшаю ли я доверие, коим Вы меня почтили, особливо в отношении того, что благоволите Вы называть моими предложениями? Не знаю. Но знаю, что обязан правдивым быть, и питаю на сей счет одно-единственное желание, – чтобы, велико ли Ваше доверие или мало, сильно или слабо, Вы слово свое сдержали, если случай представится.
Второе Ваше правило, согласно которому не что иное, как события, помогают нам тех узнать, кто к нам искренне привязан, куда менее верно, чем предыдущее. По видимости одно из другого вытекает самым естественным образом. «Если нуждаемся мы в опытности, чтобы научиться самим себе доверять, как же другим довериться без сего просвещенного проводника?»
Отвечу просто: здесь случай совсем иной. Чтобы из одного или нескольких опытов пользу извлечь, следует, как в морали, так и в физике, знать досконально, в каких они условиях произведены. Так вот, разве неправда, что узнать сии условия применительно к чужим действиям несоизмеримо труднее, чем к своим собственным? Самая безупречная логика – проводник весьма ненадежный, когда надобно определить причины действий другого человека. Одинокому уму, борющемуся против тысячи других, суждены, конечно, победы, но также и поражения, да и победы его зачастую весьма сомнительны. Здесь, как и в политике, затягивают часто «Те Deum» с обеих сторон по поводу одной и той же битвы[298]. Но как же быть при такой неуверенности? В Вашем положении, когда род человеческий с восторгом Вас лицезрит, будут Вам часто мучения причинять и Ваши правила, и мои комментарии. Не знаю я состояния хуже неуверенности, ибо она человека сильного парализует, превращает в раба будущего, хотя мог бы он этим будущим по праву командовать. Но кто поверит, что Природа оставила человека нравственного, к какому бы сословию он ни принадлежал, в сем прискорбном состоянии? Конечно, не должна была она и не могла человека монарху уподобить. Но если творение ее совершенно, монарх должен себя в человеке обнаружить, особенно в человеке превосходных достоинств; исключение только злодей составляет, к какому бы он сословию ни принадлежал. Владеете Вы, Государь, в высшей степени тайной способностью, Вам потребной, – способностью читать в сердце человека посредством чувства. Не однажды приходилось Вам к ней прибегать, и когда бы постарались Вы каждое из суждений Ваших освободить от любого влияния, чувству чуждого, наверняка бы не ошиблись. Только суждения смешанные могут неточными быть. Чистое сердце нам сохраняет во всей полноте ту деликатную сметливость, которую природа нам даровала, чтобы нам подобных узнавать. Благоволите, Государь, прочесть в «Абдеритах» Виланда главу под н