азванием «Космополит» – прелестное рассуждение о сем предмете, какого в сем сочинении отыскать не ожидаешь[299]. Найдете Вы там немало резонов ввериться той драгоценной сметливости, которая целые столетия опытов заменяет и нас, можно сказать, всезнанием наделяет, присущим божеству.
Сей проводник, о природе которого ничего нам философия до сих пор удовлетворительного не сообщила, несравненно более надежен, чем опыт и рассудок – вассалы слабости нашей и покровители недоверчивости. Напротив, чувство, человеком чистым владеющее, располагает его сердце к доверчивости и снабжает непобедимым оружием против лицемерия.
Видите Вы впервые человека в положении, для Вас и для него важном. Желает он Вас обмануть. Если ум его слаб, пристальный Ваш взгляд, проникающий, можно сказать, вглубь его существа, в нем смятение производит, и обнаруживается обман едва ли не с первыми его словами. Если же подготовился он, если сердце его, к уважению привыкшее, против такого взгляда устоять способно, будет он являть либо неловкость человека нерешительного, либо неуверенность труса, который под натиском отступает, либо медоточивость льстеца, либо холодность человека, который все чувства отринул, либо, наконец, деланую откровенность. Кто сам сих пороков не имеет, в другом их угадывает мгновенно. Но человек, который с Вами теперь говорит, Вас обмануть не может, он о том же печется, что и Вы, ибо печетесь Вы оба только о благе. Он доверчив, потому что доверия заслуживает. Держится свободно; может неловок быть, но происходит такая неловкость от скромности или от робости. Взгляд у него открытый, быть может, чуть неуверенный, но никогда бегающим не бывает. Голос его с сердцем всегда в ладу. Занятый исключительно предметом разговора, не стремится он Вас покорить, но в сердце Вашем место себе находит, намерения такого не имея и прежде чем Вы сами ему туда доступ предоставите.
Таковы, Государь, отношения человека к человеку, когда не утратил сей человек драгоценного дара невинности. Узнает такой человек себе подобных, к ним влечется, а злодеем отторгается. Таковы Вы сами; позвольте мне Вас просить таковым пребыть. Употребляйте разум Ваш на то, чтобы о разуме, талантах, вообще о достоинствах умственных судить, но позвольте сердцу Вашему, собственному Вашему нравственному чувству о сердцах и нравственности других людей судить. Александр Македонский не проглотил бы снадобье подозрительное, если бы в тот важный миг слушался одного лишь своего разума. Что мог ему разум сказать в пользу друга, если бы допустил он, что друг сей на предательство способен? Александр чувству доверяется, бросает взгляд на друга, подавая ему письмо, и выпивает чашу, подтверждая тем самым, что носит по праву титул Великого, какой ему историки льстивые или легкомысленные присвоили; доказывает, по крайней мере, что был способен не только провинции разорять[300].
Письмо мое в целый трактат превратилось. Но его предмет длинноты извинит. Нет предела Вашей снисходительности, Государь, а я не так тщеславен, чтобы от нее отказаться, напротив, счастлив уверенным быть, что ее удостоюсь.
Жена моя, подобно мне, бесконечно благодарна за любезное воспоминание, коим Вы ее почтили, и ничто бы ее блаженство не омрачало, если бы не боязнь прогневить Ее Императорское Величество тем, что напрямую ей трико адресовала. Впервые в жизни робкою рукой выводила она строки, Императрице адресованные.
Сдержал я слово и жертву принес. Остался мне только пепел от письма Вашего. Следует ли думать, Государь, что письмо это фениксом обернется? Не стану говорить, что сердце мое того желает. Знаете Вы, что сие желание в словах выразить невозможно. Слишком естественно оно вытекает из чувств, какие я к Вам питаю. Не жалейте о том, что в сердце моем царите.
Паррот
19. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Санкт-Петербург, накануне 4 июля 1803 г.][301]
Государь,
Когда благоволили Вы мне подать твердую надежду, что буду я иметь счастье Вас увидеть, не имел я иной корысти, кроме как потребность сердца моего удовлетворить. Быть от Вас так близко, проходить почти каждое утро под Вашими окнами и не насладиться в течение нескольких мгновений Вашим присутствием есть жертва, которую не смог бы я принести Вашему распорядку. Рассчитывал вдобавок, что те несколько минут, что Вы бы мне уделили, для государства не остались бы без пользы. Мгновения эти укрепляют меня в намерении обязанности свои исполнять неукоснительно. Нынче вынужден я в сем плане кое-что изменить и кое-какую корысть к нему прибавить. Ради успеха миссии моей необходимо мне те несколько идей, какие должен я представить в субботу утром Главному правлению училищ, предварительно рассмотрению Вашего Величества подвергнуть[302]. Не о том идет речь, Государь, чтобы Вы между Главным правлением и мною арбитром становились. Мы почти во всем согласны; Правление и в особенности министр, по всему судя, миссией моей совершенно удовлетворены. Но есть несколько пунктов, по которым Главное правление высказаться не дерзает и которые не решается даже представить на официальное рассмотрение Вашего Величества.
Взял я на себя негласное обязательство попросить Ваше Величество касательно этих пунктов мнение свое огласить и о том известить министра и важнейших членов Главного правления заранее, дабы прямо на заседании все дело покончить и отослать меня назад в течение следующей недели, ибо иначе невозможно будет Университету сообщить о приказе до начала нового семестра, которое на 1 августа приходится.
Не удивляйтесь, Государь, моей дерзости. Сами Вы ее мне внушили. Должна она Вам доказать (если, конечно, Вам доказательства нужны), что, когда порой толкую я Вам о добродетелях Ваших, говорю языком не лести, а сердца и убеждения несокрушимого. Только Вы способны такое доверие внушить, а я более всего на свете хочу его оправдать. Государь, сгораю я от желания Вас видеть ради пользы общественной и ради собственного блаженства.
Паррот
20. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Санкт-Петербург], 6 июля [1803 г.][303]
Государь,
Позвольте мне удовлетворить настоятельную потребность сердца моего и высказать вам чувства, в меня давешними благодеяниями Вашими вселенные. Не сделал этого вчера, чтобы никакое постороннее обстоятельство к прекрасному делу, какое я Вам представлял, не примешалось и не могло бы показаться, что оно на Ваше решение повлияло. Поступили Вы как человек, других людей любящий со страстью. Пообещали Вы мне то, что невозможным казалось, и для Вас одного возможно. <Сердце Ваше превзошло то понятие, какое о нем Ваши министры, впрочем превосходно его знающие, имеют>.
Александр! Сегодня могу Вам высказать то, чего вчера сказать не мог, не совершая в некотором роде преступления. Вчера Вы для своей славы сделали больше, чем во все прежние годы. Учреждение училищ приходских есть пробный камень, по которому современники и потомки об истинности Ваших чувств судить будут[304]. Все, что Вы прежде для наук сделали, могло сделано быть Августом или любым другим Лицемером, который литераторов содержит, чтобы они ему в ответ фимиам курили. Даже старания Ваши, столь искренние и трогательные, большинству народов, под Вашей властью пребывающих, создать условия жизни сносные, могут быть простой жалостью объяснены, присущей всякому человеку, кто естественные чувства не отринул. – Но большинство народов фимиам курить не умеет; но голос благодарности пересекает редко порог хижины бедняка, дарами своего ангела-хранителя наслаждающегося. Между тем основание многих тысяч источников просвещения для презираемой части человечества доказывает, что Вы ее не презираете, что Вы уважаете Вам подобных, даже если были они варварски вычеркнуты из числа существ мыслящих.
Насладитесь сим прекрасным деянием, Государь, почувствуйте все его величие, и будьте уверены, что как бы ни велика была превратность вещей и мнений людских, отныне обеспечено Вам место среди первых благодетелей рода человеческого.
Не станете Вы от сего более счастливым в заурядном смысле слова. Напротив: на той нравственной высоте, куда Вы поднялись, обязанности Ваши многочисленнее становятся, а исполнять их делается труднее. Слухом о добродетелях Ваших земля полнится, а оттого возрастают ожидания и Империи Вашей, и потомства.
Александр! Дражайший из смертных, сделавшийся кумиром моего сердца, возложи на себя священную обязанность за самим собой надзирать с величайшим тщанием. Не ограничивайся добродетелями благотворителя. Исследуй свое сердце, выверни наизнанку свою душу, дабы из нее исторгнуть все то, что ее чистоту может осквернить. Усвой прочно, что всякая слабость ведет к пороку, что все добродетели меж собою связаны, что все пороки друг другу сродни. Слушай один-единственный голос, голос добродетели. – Сделай так, чтобы оставался мой герой безупречен.
Вот как моя признательность себя выражает. Меньшего давешнее благодеяние не достойно. Сказать ли больше? Жду вопросов. Отвечу сурово, как велит мне чувство возвышенное, ведь я люблю тебя больше всего, что на земле существует.
<Государь! Бросьте ныне взгляд на историю наших сношений. Могу я об этом взгляде просить с безмятежностью, для меня сладостной. Когда узнал я Человека любящего, которому мужчины льстят, которого женщины красивым находят, сказал сам себе: желает природа из него сделать героя добродетели. Мужчины, женщины и обстоятельства развратить его постараются. Но поклялся я Небом, поклялся добродетелью, которую еще больше, чем Вас, люблю, что либо мужчин, женщин и обстоятельства одолею, либо погибну.
Предвижу вопросы, какие Вы мне задать можете. Заранее на них отвечать не стану, но будьте уверены, что найдется на каждый из них правдивый ответ в моем сердце. Обязан я уехать не позже воскресенья. Уделите мне до этого час времени Вашего, дабы подписать трактаты, добродетелью нам продиктованные, и с Вами о здоровье Вашем поговорить. Примите заранее в расчет нынешний мой образ жизни. Я профессор дерптский и хочу им оставаться вечно. Одно лишь обстоятельство может меня заставить от сего призвания отказаться, и оно Вам известно. Тогда пренебрегу предрассудками, какие эта перемена пробудит, с той же легкостью, с какой опасности с Вами разделю[305].
Если содержание письма этого меня в Ваших глазах уронит, сожгите его, пепла не сохраняя[306], и забудьте навсегда
Паррота>[307]
Обязан я уехать не позже воскресенья. Еще час Вашего времени. Добродетель, священная любовь к человеку внушит нам те трактаты, какие нам заключить следует. Клянусь тебе той самой добродетелью, которую люблю еще больше, чем тебя, что нашим обязательствам верность сохраню.
В сем письме отдаюсь я без остатка моему чувству. Назвать ли его энтузиазмом? А коли так, осудите ли Вы меня, Государь? Если постигнет нас обоих такое несчастье, сожгите мое письмо, пепла не сохраняя, и забудьте навсегда
Паррота.
P. S.
Чтобы предметы посторонние к главному не примешивать, позвольте мне Вам напомнить предметы вчерашние, о которых можете Вы позабыть из-за множества других. Подарок молодому Унгерн-Штернбергу. Публичное изъявление почтения Сиверсу. Состояние школ в четырех наших губерниях[308]. Проект, касающийся русских университетов. Под конец позвольте напомнить об обещании Вашем касательно Вашего портрета[309]. Кюгельгена в Ревеле пристыдил я за недостаток терпения. Готов он воротиться, если будет знать, что пользу принесет. Государь! Надобно долги платить во что бы то ни стало.
Приложение
Записка об учреждении университетов в России[310]
Цель заключается в том, чтобы даровать русской нации университеты истинно национальные. Должно просвещение наконец местным сделаться. Для этого надобно воспитать множество людей образованных, которым можно обучение нации доверить, не прибегая к помощи иноземцев. Но первую группу именно иноземцы образовать должны.
Посему надобно отложить на шесть лет официальное открытие университетов, но деньги им сразу выделить и на это дело употребить. Даст это великое преимущество: не торопясь приготовить все необходимое, здания, коллекции, институты, а главное, студентов.
Чтобы составить корпорацию профессоров, выбрать надобно по всей территории Империи для каждого нового университета сотню юношей как можно более образованных и отправить их учиться в университеты германские под надзором Директора, который их нужды удовлетворять будет согласно правилам, ниже исчисленным. Юноши, за границу отправленные, будут особливо рекомендованы попечению этих университетов, познания же от сих юношей требуются обыкновенные филологические, и не более.
На первом году изучают они язык немецкий (без которого и в дальнейшем обойтись не смогут) и совершенствуют познание языков древних. На втором году могут уже слушать на философском факультете лекции по математике, естественной истории и проч.; в течение этого года продолжают учить немецкий, чтобы на третьем году самые трудные лекции наверняка понимать до конца и ничего не упустить. Опыт показывает, что русскому обыкновенно меньше времени нужно, чтобы иностранный язык выучить.
На третьем и четвертом году изучают они все науки без исключения в том порядке, какой им университетские профессора предпишут.
На исходе четвертого года Университет (но не Директор), где за это время узнали юношей вполне, устроит строгий генеральный экзамен и выберет из сотни тридцать самых способных, которые смогут места профессорские занять в русских университетах. Остальных на родину отправят преподавать в гимназиях и уездных училищах, таким образом, каждый новый университетский округ получит семьдесят учителей превосходно образованных.
Тридцать лучших проведут пятый год в том же университете, где предыдущие четыре года учились, а на шестом году перейдут в один или несколько других университетов, где получат степени академические <те, кто был в Гёттингене, отправятся в Йену, те, кто в Йене учился, переберутся в Гёттинген>. Для того сие задумано, чтобы посредством обучения в разных университетах дать им образование более совершенное, а между университетами возбудить нечто вроде соревнования. По прошествии шести лет новоиспеченные профессора возвращаются на родину и занимают места в новых университетах, причем дело поставлено так, чтобы они со всеми прочими смешивались и не сообщали русским университетам дух того или иного университета немецкого. Университетам, где студенты обучались, Его Величество присуждает вознаграждения почетные и прибыльные.
За время обучения студентов не все годовые суммы, выделяемые новым университетам русским, потрачены будут. Остаток пойдет на постройку зданий, на создание библиотек, коллекций и институтов необходимых, так что молодые профессора по возвращении домой найдут заведения, в полном порядке содержащиеся, и студентов, которые в течение двух лет готовились лекции слушать.
В обязанности директора каждой сотни студентов входит попечение об условиях их содержания, об их нравственности и усердии, а для сего время от времени устройство испытаний. Не станет он студентов на квартиры определять и кормить самолично, но будет им раз в квартал выдавать денежные суммы, нижеследующим штатом определенные, дабы ничем не отличались они от студентов иностранных, рядом с которыми им жить придется.
Штатная сумма этого предприятия