Государь! Я прошу справедливости. Коль скоро ни забота о благе общественном, ни мои резоны министра поторопить не могут, пусть сделает это власть! Честь национальная в том заинтересована даже больше, что благо Дерптского университета.
Паррот,
ректор
23. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Санкт-Петербург, накануне 8 августа 1803 г.][318]
Государь,
Известно мне о несчастье, Ваше семейство постигшем[319]; разделяю Ваше горе и жестоко себя корю за то, что в такую минуту смею Вам на графа Завадовского жаловаться, но иного выхода безжалостная судьба не оставляет. Вы знаете, Государь, сколько обязательств вынужден я нарушить оттого, что отсюда уехать не могу, а ведь я уже три недели как все дело о нашем Уставе с Главным правлением покончил! Когда был этот Устав передан министру, дабы он его на одобрение Вашего Величества представил, генерал Клингер министра заклинал не медлить и приводил все весомые причины, какие имею я для скорейшего возвращения в Дерпт. Несколько параграфов, которые мы за недостатком времени обсудить не успели, вверены были попечению министра, и он их несколько дней спустя со мной и товарищем моим согласовал. Казалось бы, дело сделано. – Но нет, он документ от себя не отпускает, вносит в него множество изменений, без моего ведома и без ведома Правления. Наконец, в прошлое воскресенье счел я, что все кончено; передали мне немецкий оригинал: нахожу в нем очередные поправки.
Посоветовавшись с господами Новосильцевым и Клингером, решил я по причине миролюбия своего и дабы получить наконец возможность из Петербурга выехать, не возражать, в надежде постараться после несколькими особливыми законами исправить те ошибки против логики, какими министр наш труд уснастил. Ничем мне умеренность моя не помогла, и нынче узнаю я, что он за новые поправки принялся и что правилам для студентов и правилам для нашей училищной комиссии та же участь грозит. Весь труд наш будет на себе нести отпечаток его гения.
Государь! Что делать? Он такие взял меры, что почти невозможно ему на его ошибки указать; пренебрегал на заседаниях всеми формами, какие декретам Правления могли бы долговечность сообщить. Только одно осталось средство покончить дело в короткое время: забрать у графа Завадовского все мои бумаги и поручить их рассмотрение господам Новосильцеву и Клингеру, как то с актом постановления уже было сделано[320].
Государь! Благоволите это исполнить; иначе весь семестр потерян будет и для нас, и для блага общественного. После стольких попечений, жертв и трудов Ваших собственных имеете Вы право пожелать, чтобы завелся в Ваших обширных владениях хотя бы один университет, в полной мере обустроенный.
24. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Санкт-Петербург, 15 сентября 1803 г.]
Воскресенье, 5 утра[321]
Государь!
Поскольку по воле обстоятельств <провел я здесь вынужденно больше двух месяцев> в течение трех долгих месяцев, какие я здесь прожил, не имел я счастья увидеть Вас вторично до отъезда, не остается мне другого средства удовлетворить потребности сердца моего. Дерптский университет благодарить Вас должен за все то доброе, чем Вы его одарили, и долг свой исполнит как признательный сын. Но я Вас благодарить должен за тот способ, каким Вы нас этим добром одарили. Муж, достойный любви! Примите же мою благодарность; идет она от сердца, которое Вас так любит, что этого словами не выразишь. Нынче покидаю я Петербург и здешние дела, чтобы вернуться к карьере ученого, и потому меньше представится мне случаев Вам говорить о глубоком чувстве, Вами мне внушенном, а когда бы даже и представился случай, останется мой голос без отклика. Те же причины, какие меня лишили наслаждения Вас видеть, ответов Ваших меня лишат[322]. – Впрочем, уверен я, что, невзирая на поток дел и на окружение Ваше, случатся порой такие мгновения, когда воспоминание обо мне оживет в Вашей памяти, и это, пожалуй, поможет мне разлуку снести. Но есть у меня к Вам одна просьба. Пускай мгновения эти сделаются для Вас источником сосредоточения! Проведите их вдали от потока дел, наедине со своими чувствами. Задумайтесь о дружбе, а главное, о добродетелях семейственных[323]. Не премините их себе усвоить все до единой. Не верьте софистам, которые скажут Вам, что они для Вашего возвышенного сана бесполезны. Они суть основание всех прочих добродетелей. От них вся наша нравственность зависит, ибо мы беспрестанно пренебрегаем обязанностями, какие они на нас накладывают. Имеют они над нами неумолимую власть привычки. О мой Александр! Вооружитесь сим могущественным рычагом великих дел, а если уже им вооружились, знайте, он есть драгоценнейшее сокровище Ваше. Даже друг, друг самый преданный, с ним не сравнится.
Вот мои слова прощания – надолго. Будьте счастливы в том возвышенном смысле, какой я в сие слово вкладываю, и да хранят Небеса как можно дольше жизнь счастливого монарха Российского.
Паррот
P. S.
Новосильцев на этих днях передаст Вам небольшой трактат моего сочинения, от публикации которого ожидаю я кое-какой пользы. Он уже на русский переведен[324]. Вы на вознаграждения так скоры, что считаю я себя обязанным Вам о нашем негласном уговоре напомнить. Для меня только одна есть на свете награда, и Вы ее секрет уж разгадали. В ход ее пустили так прекрасно!
25. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт, октябрь 1803 г.][325]
Государь,
Аристократия, которая поклялась Ваш Дерптский университет погубить, надменную голову свою вновь задирает и готовится на нас новые грозы наслать. Удалось ей даже нашего бравого Клингера заворожить, и он, желая беспристрастным быть, делается несправедливым по отношению к лучшим друзьям своим.
Дело коллежского советника Шпалькгабера, впрочем совсем простое, есть штандарт, который вверх вздымают, и до Вашего Величества слухи о процессе этом наверняка дошли. Государь! Долг мой Вас обо всем напрямую известить еще до окончания процесса, который наверняка официальные представления Университета подтвердит.
Знаете Вы, что истина – богиня, которой я ежедневно жертвы приношу. Впрочем, я не ректор и не член суда, который до сей поры сказанное дело рассматривал. Я лишь простой зритель, лично в исходе не заинтересованный. Если же окажется, что я Вас обманул, если документы этого процесса меня хоть в малейшей неправоте уличат, готов я лично Вашей немилости подвергнуться и всей строгости законов. Известно Вам, Государь, что для меня значат слова Ваша немилость. Ни один смертный Вас так, как я, не любит.
В обществе слухи ходили, обвинявшие Шпалькгабера в том, что он двух наших профессоров оклеветал <про одного рассказывал, что нашли его на улице мертвецки пьяным, про другого, что его домой снести пришлось по той же причине. Не хочу я говорить о сомнениях, какие вызывает нравственный характер человека, в клевете обвиняемого>. Профессора эти слухи презрели. Обвиняемый нашего внимания был недостоин. Студенты же, клеветой возмущенные, пожелали за репутацию своих профессоров вступиться и послали пятерых своих товарищей спросить у Шпалькгабера, пустил он в ход эту клевету или нет. Ответом его мало удовлетворенные, ушли восвояси. Шпалькгабер утверждает, что они вели себя при сем буйно, но доказательств не приводит. Подает жалобу Ректору, который рассмотрение ее принужден был отложить, оттого что в следующие два дня проходили заседания комитета, готовившего финансовый отчет попечителю, а также неотложное заседание училищной комиссии. Благоволите принять в расчет, Государь, что ректор нашего Университета – председатель девяти судов и комитетов, кои все действуют одновременно, а ведь он профессор медицины и должен также заниматься клиникой университетской и лекции читать[326]. Подобное обилие занятий, постоянно умножаемых по причине войны, которую мы со всем миром вести принуждены, должно бесспорно извинить трехдневную отсрочку, в других судах, которые только делами одного рода занимаются, столь обыкновенную. Между тем студенты собираются среди бела дня перед домом Шпалькгабера поблизости от кордегардии и кричат ему: «Pereat! Вон!» Ректор, об этой невоздержности узнавший из доноса самого Шпалькгабера, переносит дело, за пределами его персональных полномочий находящееся, на рассмотрение университетского суда. В доносе говорилось вдобавок, что студенты окно разбили, и одному из них обвинения предъявлялись особливо. В конце требовал доносчик, чтобы виновные немедленно предстали перед судом уголовным. Университетский суд, отыскав в Правилах для студентов параграф 34, служащий точным законом относительно оскорблений, нанесенных частным лицам, а также параграф 30 – о неблагопристойном поведении на публике, счел вполне основательно, что дело его расправе подлежит, а не расправе судов уголовных, и донос отклоняет, а доносчику советует для получения сатисфакции подать жалобу обыкновенным путем. Вместо того чтобы так и поступить, Шпалькгабер дважды письменно суд и весь университетский совет оскорбляет и вообще полномочия Университета признавать отказывается. Приговорил его суд за эту неучтивость к 20 рублям штрафа. Спустя короткое время решает Шпалькгабер полномочия Университета признать и подает жалобу, которую поначалу принимают. Суд ее начинает рассматривать в строгом соответствии с законом. Однако выясняется, что дело не только в оскорблении частного лица: генерал, командующий полком в Дерпте, заявляет, что крики «Pereat» раздавались вблизи от кордегардии, а это свидетельствует о неуважении к городской страже. Ректор за это виновных наказал в присутствии свидетеля, генералом по его, ректора, требованию, присланного, после чего заявил генерал, что более чем удовлетворен. Таким образо