м, Университет сатисфакцию принес публичную, а теперь стремится доставить сатисфакцию частную, однако Шпалькгабер время тянет, желая преступление выказать более тяжким, но доказательств не предоставляя.
Вот что в Дерпте произошло. Все шло по правилам. В Петербурге картина меняется. Шпалькгабер генерал-губернатору Лифляндии подает жалобу[327]. Тот, не выяснив, относится ли это дело к сфере его полномочий, не спросив, имел ли Университет причины действовать так, как действовал, не узнав, какому суду рассмотрение такого дела подлежит, через попечителя передает Университету приговор, какой он вынести должен. Попечитель требует, чтобы постановление, Шпалькгабера осуждающее, из судебного реестра было вычеркнуто.
Все, что в Петербурге сделали, против правил грешит. Дело о частной сатисфакции есть дело чисто судебное. Между тем относительно всех судебных дел, касающихся до лиц или имущества, говорится в параграфе 6 Акта постановления и параграфах 154 и 155 Устава университетского, что апелляция на решения университетского суда идет в университетский Совет, а оттуда в Правительствующий Сенат. Кроме того, собственный Вашего Императорского Величества указ (коего дату теперь не припомню) запрещает всем особам высокопоставленным и вообще вышестоящим предписывать судам, какие им следует выносить приговоры, и невзирая на это генерал-губернатор диктует попечителю приговор, какой наш суд вынести обязан. Не ведаю, Государь, насколько генерал-губернатор может пределы своей власти расширять или сужать, но очевидно, что не должен он при этом таким множеством именных указов пренебрегать.
По закону следовало Шпалькгаберу вначале признать право внести жалобу в Университет, затем дождаться решения суда и апелляцию подать, если желает, в наш Совет, а затем в Правительствующий Сенат. Государь! В случае несравненно более серьезном, когда виновный письменно Ректора оскорбил и весь Университет, поднял руку на воинскую команду Вашего Величества, бунтовал чернь, студентов соблазнял восстать против начальства, ждем мы уже целый год первого приговора суда низшей инстанции, которому виновный подсуден[328]. А в деле куда менее важном, где публичная сатисфакция была уже дана посредством примерного наказания, Ректору нашему, изнемогающему под тяжестью дел, в вину ставят отсрочку на три дня, из коих один вдобавок на воскресенье пришелся!!! Мы наших студентов тотчас наказали за невоздержность, допущенную не против воинской команды, но только лишь в ее присутствии, меж тем как человек, который чернь призывал к бунту против военных, другими судами еще ни к какому наказанию не приговорен. Мы готовы наказать шалость юношескую, направленную против человека, который, как в обществе убеждены, сам оскорбление на себя навлек и в жалобе своей несколько раз против истины погрешил явственно, а между тем виновный, который наше юношество соблазнял против начальства пойти, вот уже целый год как над Университетом смеется и над его стараниями добиться справедливости. Государь! Вот как генерал-губернаторы и суды с Университетом обходятся.
Наконец, отыскали благовидный предлог, чтобы Университет очернить: ставят ему в вину, что суд Шпалькгабера приговорил к 20 рублям штрафа (в пользу бедных) за оскорбительный тон, каким он себе позволил к судье обращаться. Утверждают, что как Шпалькгабер юрисдикции Университета не подлежит, то и наказан быть не может. – Государь! Когда бы суд, оскорбленный посторонним частным лицом, должен был жалобу подавать в другой суд, всякий гражданский процесс между частными лицами превратился бы в процесс об оскорблении между судом и той из сторон, которая бы его оскорбить пожелала, и об уважении к суду забыть бы пришлось. Потому законы всех стран, особливо же те, какие в Лифляндии действуют: римское право, законы шведские, лифляндские и русские – требуют, чтобы наказан был преступник немедленно оскорбленным судом, а уж после может он на суд искать управу. Скажу больше: указ, на зерцало Петра I наклеенный[329], наказаниями грозил тем судьям, которые от этой обязанности уклоняться станут, а чтобы не прикрывались они неведением, другой указ, на то же зерцало наклеенный, предписывает, чтобы первый указ во всех судах был вывешен от Сената до суда самой низкой инстанции и чтобы все они его исполняли неукоснительно.
Трудно Вам, Государь, во все сказанное поверить. Но благоволите вспомнить о жалобе, которую на нас министр внутренних дел в июне Вашему Величеству подал от имени Дерптского магистрата в связи с землями Университета[330]. Если этой жалобе поверить, мы суть грабители, разбойники, с оружием в руках собственностью мирных дерптских мещан завладевшие. Приказали Вы земли измерить. Измерили их, и со вчерашнего дня есть у меня официальная бумага от магистрата, гласящая, что ни в чем не вышел Университет за пределы земли, ему из казны пожалованной; есть и доказательства неопровержимые того факта, что магистрат о нашей невиновности так же прекрасно прежде знал, как и ныне!
Государь, вот новый пример несправедливостей, на какие идут люди, желающие в Ваших глазах погубить институт, который с самого своего рождения всякий миг существования посвящал попечениям о благе общественном. Государь! Если бы могли Вы войти в наше положение! Отказались мы от всякого вознаграждения за экстраординарные труды для Университета и училищ, отдаем силы и время для того, чтобы обязанности свои выполнять и перевыполнять (пишу эти строки в три часа пополуночи), а между тем срамит нас часть публики, оскорбляют частные лица, осмеивают суды, у которых требуем мы справедливости, а когда студенты наши, задетые членом привилегированной касты, по легкомыслию своему его оскорбляют, все власти за него встают горой, а против нас со всех сторон вопли раздаются.
Государь, от решения этого дела зависит, будет у Вас в Дерпте университет или нет[331]. Положение наше невыносимое. Продолжаться оно не может. О, сколько всего должен был бы я Вам еще сказать, особливо насчет училищ! Но длина этого письма меня самого пугает. Благоволите вспомнить главное из того, что писал я Вам прежде об общем образовании Вашей нации. Сколько всего нужно сделать! И кто будет это делать, если наш Университет не устоит? У кого достанет смелости работать после нас, если мы падем жертвой аристократии? Меня уже эта участь постигла; здоровье мое подточено. Но пусть хотя бы жертва моя не сгинет втуне; извлеките из нее, о возлюбленный монарх, всю возможную пользу для своего народа.
26. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт], 12 декабря [1803 г.]
12 декабря
Государь!
Империя Ваша нынешний день посвятит мыслям о Вас[332]. Миллионы чистых душ и прямых сердец вознесут к Верховному Существу молитвы за одну чистую душу, за одно прямое сердце, которому Существо это позволило на престол взойти. Покамест солнце не встало и все живое не пришло в движение, отъединяюсь я от мира, чтобы в одиночестве более прочно слиться с той громадной массой, которая Вас любит, чтобы думать о Вас, любить Вас безусловно, безраздельно, чтобы сказать Вам, что я Вас люблю, чтобы говорить с Вами о том глубоком чувстве, какое Вы мне внушили. Александр! Сердце Ваше чувствительно; оно познало дружбу; прочтете Вы с удовольствием эти строки, продиктованные чувством самым нежным и самым чистым.
Быть может, в этот миг Вы и сами уединились, чтобы без помех воздать благодарность Верховному Существу за любовь, которую к Вам питают миллионы Вам подобных. Как сладостно мне видеть моего Александра, моего героя, проникнутого этим возвышенным чувством! Подобная гармония между ним и его народом должна нравиться божеству. Империя с одной стороны, Александр с другой! Оба у ног божества, оба ему благодарны. Ничего лучше не может человечество принести в дар.
Как Вы счастливы! О, желал бы я твердить Вам эти слова изо дня в день, напоминать Вам их беспрестанно и особливо в те горькие мгновения, когда сердце Ваше страдает от невозможности сотворить все то благо, о каком Вы мечтаете. Велико число бедствий, от которых Вы человечество уберегаете. Мысль о том, что посвящаете Вы себя целиком этому возвышенному занятию, должна служить Вам неисчерпаемым источником блаженства.
Как Вы счастливы! – Не подумайте, что в словах моих кроется утонченная лесть, какую внушила мне помимо моей воли нежная моя к Вам привязанность. Известно мне, сколько еще предстоит Вам совершить, чтобы получили эти слова абсолютный смысл, знаете Вы сами, что драгоценнейшие из идей Ваших далеки еще от воплощения и что потребуются Вам еще годы сражений, упорство, постоянство самое непреклонное, дабы часть их привести в исполнение. И тем не менее повторяю: Вы счастливы, счастливы оттого, что, взойдя на престол или незадолго до этого, прониклись идеями возвышенными. Счастливы оттого, что твердую имеете решимость их воплотить в жизнь. Счастливы оттого, что в характере своем отыщете силу, необходимую для преодоления всех препятствий. Счастливы оттого, что неустанно трудитесь ради исполнения долга своего. Счастливы, наконец, потому, что всеобщую ощущаете благодарность.
Как счастлив был бы я сам, будь я уверен, что глубокое чувство, Вами мне внушенное, сделавшись в каком-то смысле взаимным, также и Ваше счастье упрочило! Ведь кто любим, не любя, счастливым не бывает. Наслаждаемся мы лишь собственным чувством. О Александр! В этот миг образ Ваш в сердце моем оживает. Вижу я, как встречаете Вы меня в первый раз в Петербурге, вижу лицо Ваше, полное сочувствия и вселившее в меня пламенное желание быть Вами любимым. – Слезы навернулись на глаза. О мой Герой! Друг человечества! Смертный, всем людям столь драгоценный. Если желанию моему не суждено сбыться, если предпочтешь ты моему сердцу чье-то другое – не думай, что сделаешь меня несчастным.