Рассказали мне, что Вы спасли ребенка тонувшего. Впору бы тут Вам вернуть упрек в чрезмерной живости, какой Вы мне так часто адресовали. Но я Вас упрекать не стану, не что иное, как нежная моя привязанность к Вашей особе, меня удерживает; да и разум не велит. Сердце мое желает Вас видеть по меньшей мере равным всему, что природа человеческая произвела великого, и если правда, что требует добродетель упражнения непрестанного, не должен Вас холодный расчет парализовать в те восхитительные мгновения, когда прекрасная природа в свои права вступает с возвышенной силой, заставляющей замолчать все прочие соображения. Знаете ли на всем белом свете существо, которое бы, Вас потеряв, потеряло так много, как я? Оцените по достоинству мой взгляд на вещи. О, Вы сами меня научили эгоизм глубоко внутрь загонять, в те закоулки сердца человеческого, перед коими на страже стоят, кажется, только чувства чистейшие. – Живите долго!
Паррот
32. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт], 13 ноября 1804 г.
Государь,
В одном из четырех писем, которые взял я на себя смелость Вам написать после последнего Вашего пребывания в Дерпте, сообщил я Вам о двойном затруднении, в каком Ваш Университет находится, и умолял Вас нам помочь. Подходит срок, когда следует меры взять, если не хотим мы интересами школ и Университета пожертвовать. Министр внутренних дел, по всей вероятности по требованию министра народного просвещения, вновь губернскому правлению Риги приказал представить перечень сумм, городами предоставленных особо на нужды образования. Все к тому клонится, чтобы эти суммы растворить в общей массе 118 000 рублей, какие благоволили Вы назначить училищам Дерптского округа. Доказал я Вам, Государь, что мера эта причинит народному просвещению урон почти неисчислимый.
Конец года приближается, а с ним Университет окажется в положении, когда едва ли сможет продолжать строительство своих зданий. Ассигнованных на это денег не хватит. Вот второе затруднение, которое осмелился доверить я Вашему великодушному сердцу.
В новом году четыре губернии, в коих Вы нам управление народным просвещением вверили, ожидают и требуют настоятельно открытия приходских училищ[343]. Полагаются они справедливо не только на потребность насущную в училищах такого рода, наиболее полезных из всех, ибо предназначены они для большинства нации, обыкновенно пренебрегаемого, но также и на Ваш указ от 24 января 1803 года, содержащий предварительные правила народного просвещения. Вот уже скоро два года, как сей указ благодетельный был издан, однако ж по причине отсутствия средств и, главное, времени ничего не смог Университет сделать для заведений этого рода, в коих нужда так велика. Ныне, когда штат университетский укомплектован полностью, когда все работы по порядку производятся, ныне, когда известно наверное, что в конце года устроятся гимназии и уездные училища повсюду, где состояние зданий сие позволяет, долг предписывает нам с удвоенным усердием печься об училищах приходских. Некоторые опыты, заранее предпринятые, вселяют надежду на то, что препятствия менее серьезными окажутся, чем ожидалось.
Государь! К сим предметам множество других прибавляется, коих обсуждение также почти невозможно обыкновенным путем. Частенько мы с Главным правлением во мнениях не сходились, оттого что друг друга понять не могли, ведь знания всеобъемлющие и существенные целого ряда предметов сообщены быть могут лишь посредством множества деталей, которые переписка вполне передать не умеет. Вдобавок есть то, что ничем в мире заменить невозможно, – собственная Ваша особа, Ваш образ мыслей и чувствований, Ваша к человечеству страстная любовь; все сие в подобных обсуждениях, кои довершить должны устройство народного просвещения, необходимо нужно. Благоволите же, Государь, приказать мне третье путешествие в Петербург предпринять в конце декабря, дабы сии труды в январе начать, ибо я в это время могу в Петербурге находиться без ущерба для прочих моих занятий. Мне официальный приказ не нужен, довольно мне знать будет, что Вы на сию поездку благоволите согласие дать; прочее совершится обыкновенным порядком; разумеется, не честью быть призванным в столицу я дорожу. У меня интерес частный, который с общественным связан: буду иметь счастье Вас вновь увидеть. – О Александр! Слезы на глаза наворачиваются. – Мой Герой! Совершите Вы много добра в грядущем январе. Да хранят Вас Небеса ради рода человеческого и ради
Вашего Паррота.
Приложение
Г. Ф. Паррот – князю А. Чарторыйскому
[Дерпт, 13 ноября 1804 г.]
Князь,
Известно Вам, что наш дражайший Император позволил мне ему писать время от времени и даже к тому побуждал. Имею я в настоящий момент настоятельную нужду воспользоваться сим позволением, к какому уже несколько месяцев не прибегал. Г-н Новосильцев любезно согласился письма мои передавать. Как он нынче в отъезде[344], осмеливаюсь просить Вас о сей важной услуге, убежден будучи, что по-прежнему так же Вы ко мне добры, как и раньше. Примите уверения в признательности моей, для каковой имею столько оснований.
Паррот
33. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт, 11 декабря 1804 г.][345]
Государь!
С чувством глубочайшей печали пользуюсь я полученным от Вас позволением, сердцу моему столь драгоценным, Вам писать. Советник Сиверс приказ Вашего Величества исполнил. Сказал он мне, что с прискорбием видит, как на Университет жалобы сыплются, и назвал предмет сих жалоб; сообщил также, впрочем, все, что Вы, по причине отеческой Вашей доброты, прибавили для нас утешительного. Итак, тайная война, какую нам враги наши два года назад объявили, продолжается. Злобные и лживые наветы продолжают истощать доброту и великодушие, с коим Вы нас защищать благоволите. Намерение Университет в другое место перевести, столь ловко задуманное ради того, чтобы сей нарождающийся институт погубить, живо до сей поры, стремятся его в исполнение привести с превеликим усердием, и последняя жалоба никакой иной цели преследовать не может.
Государь! Как я не член Университетского суда, запросил я бумаги, до обсуждаемого дела касающиеся[346]. Они передо мной; позвольте мне Вам из них короткий экстракт сообщить. За верность его отвечаю всем, что только имею дорогого на этом свете.
Вечером после концерта несколько студентов встречают на мосту двух подмастерьев, которые распевают студенческие песни (таковые существуют). Студенты заговаривают с подмастерьями и говорят, что тем негоже петь эти песни, потому что, коль скоро студентам на улице петь запрещено, их же в том и обвинят. Подмастерья отвечают грубо, студенты так же. Один из подмастерьев замахивается палкой на студента, студент валит его на землю; студенты уходят. Минуту спустя другой студент, который в перебранке не участвовал, проходит по мосту. Подмастерья, там остававшиеся, нападают на него, и, судя по всему, грозит ему опасность быть сброшенным в реку; он зовет на помощь, товарищи возвращаются и его освобождают. После чего студенты призывают городскую стражу, чтобы подмастерьев арестовать. Является дозорный офицер в сопровождении патруля, который всех участников ссоры окружает. Офицер расспрашивает о случившемся; студенты, поскольку по-русски плохо говорят, объясняются с трудом. Офицер в кордегардию уводит и подмастерьев, и студентов. Последние пытаются ему втолковать, что по законам университетским должен он их к ректору отвести. Мещанин, поблизости случившийся, переводчиком служит. Тем временем по дороге в кордегардию один из студентов офицеру по-русски говорит: «Брат!» Офицер злится и отвечает самым грубым русским ругательством. Студент его за грязную брань упрекает; офицер в ответ утверждает, что грязно бранился сам студент. Профессор, знающий русский, проходит мимо, слышит спор и пытается офицера образумить, но тщетно, тот ему отвечает неучтиво, однако же задерживает только подмастерьев и отводит их в часть.
Офицер жалуется генералу: якобы его один из студентов оскорбил и за грудки схватил. Генерал у Университета требует сатисфакции и велит студентов наказать за нарушение общественного спокойствия. Наш суд немедля дело расследует. Офицер на мещанина, служившего переводчиком, сослался как на свидетеля. Мещанин письменно свидетельствует, что на шум много народу сбежалось, толпа дозорным пройти мешала, а также описывает ссору вышесказанную из-за слова «брат», но ни о каком оскорблении офицера словом или действием не упоминает.
Суд, этим показанием не удовлетворенный, допрашивает двух задержанных подмастерьев по поводу оскорбления, офицеру нанесенного. Те, хотя со студентами враждуют, объявляют официально, что не видели и не слышали ничего общего с тем, на что офицер жалуется.
Суд генералу сообщает о результатах проведенного следствия. Тот настаивает на необходимости наказать виновных в нарушении общественного спокойствия, оскорблении офицера, в службе Его Императорского Величества состоящего, и в неуважении к городской страже. Суд, могущий приговоры выносить только на основе фактов доказанных, постановляет: Что двое студентов, бывших зачинщиками потасовки с подмастерьями, невзирая на принесенные ими извинения, будут в тюрьму посажены на двое суток. Что на черной доске помещено будет объявление, строго напоминающее студентам о том, с каким почтением обязаны они относиться к военным вообще, а в особенности к дозорным Его Императорского Величества. А также что Университет в магистрат жалобу принесет на подмастерьев, которые позволили себе напасть на студента, в ссоре не участвовавшего.
В объявлении значится также, что в связи с жалобой генерала Университет предписывает студентам под страхом самых суровых наказаний никогда больше не вступать с офицерами стражи ни в какие переговоры и безмолвно их приказам подчиняться, ко всем действиям дозорных относиться с почтением, а касательно дальнейшего положиться на попечение ректора.
Вот, Государь, и все событие как оно есть; комментариев к нему не требуется. Вам судить, заслуживало ли оно доклада официального или частного российскому монарху, коего каждое мгновение общественному благу посвящено.
Но Вы надеялись, что Университет Вас от подобных неприятностей оградит, сумеет врагам нашим повода не давать для подобных жалоб. Государь! Вы нас бесчисленными милостями одарили и наверняка еще одарите, а посему заветное наше желание есть таких происшествий избежать. Однако возможно ли сие в нашем окружении?
Враги на каждую шалость одного из наших студентов внимание обращают и всем без исключения ее приписывают; ссылаются на происшествия выдуманные или представленные куда более предосудительными, чем требуется. В Дерпте местной полиции нет. То, что полицией называется, сделать ничего не способно за недостатком средств. Мы по сему поводу много раз переговоры вели с магистратом, который просил тщетно, чтобы поместили в городе два десятка казаков, чье содержание город оплатить готов. Предоставили их на несколько недель, когда городу поджигатели грозили, а затем убрали. Часто здесь рабочие толпой собираются и студентов подстерегают; Университет ни прав, ни средств не имеет на то, чтобы их разгонять. Влиять может только на студентов и делает в сем отношении все, что может. Ректор все мыслимые способы пускает в ход; суд за проступки карает строго (его постановления тому порукой). В публичных наших речах никогда не забываем мы студентов призывать к поведению добродетельному и благопристойному. Предыдущий генерал-губернатор князь Голицын лишил нас возможности основать общество, где студенты под нашим присмотром наслаждались бы удовольствиями дозволенными и приличными, однако ж мы все, что в наших силах, делаем, чтобы их от дурных обществ отвадить: в наш собственный круг их допускаем. Сам я, например, каждое воскресенье держу открытый стол на несколько студентов; между пятью и половиной шестого пополудни, в единственное время, когда я себе позволить могу предаться отдыху, открываю доступ в свой дом любому студенту и из-за этих трат лишаюсь любых других удовольствий, какие при скромных моих доходах мог бы себе позволить. Многие другие профессора так же поступают. Впрочем, Государь, если благоволите Вы бросить взгляд на труды наши, увидите, что выше человеческих сил сделать больше. Служба наша обыкновенно лишь в половине десятого вечера заканчивается.
Государь! Тайная война, которую против нас ведут, скоро не закончится. Мстят не за то или иное действие Университета, мстят за дух университетский. Наши студенты этим духом проникаются; знают они права человека и их уважают. Один из них, например, был еще год назад простым латышом, крепостным дворянина лифляндского. Хотя сей простой латыш не усвоил еще манер утонченных, с ним обходятся дружески и предупредительно все студенты, дворяне и мещане; многие от развлечений отказались, чтобы ему деньгами помочь, в коих очень он нуждался по приезде сюда. Вот преступление Университета, преступление студентов, которого нынешнее поколение не простит никогда.
Пугает меня длина сего письма. Но, Государь, уделите мне еще несколько мгновений. Университет получил Вами одобренные уставы для гимназий, училищ уездных и приходских[347]. Для первых двух видов учебных заведений довольно будет несколько изменений внести, сообразных с местными условиями, и Вам на утверждение представить. Но в том, что касается училищ приходских, сей устав в здешних условиях вообще непригоден. Вероятно, составлен он для губерний сугубо русских, но положения физического, нравственного и гражданского наших крестьян не учитывает вовсе. Опыт показал уже, что подобные меры результата не приносят; императрица Екатерина нечто подобное предпринимала. Власти вглубь этого лабиринта проникнуть не способны. Меж тем училища сии суть предмет первой необходимости; от него зависеть будет успех всех мер, какие взяли Вы, дабы несчастных крестьян лифляндских и эстляндских от гнета и произвола избавить. Позвольте мне, Государь, остановиться на правиле, которое, кажется, в основании всех действий Ваших лежит. Законы монарха живут столько же, сколько он сам, и там только, где он за их исполнением следит; такой монарх простыми указами ограничивается. Лишь воздействуя мощно на дух нации, можно этим законам бессмертие и всеобщность сообщить. Именно в духе нации должен монарх искать препоны непреодолимые против вероломства потомков и безвестных индивидов, кое от его взора ускользает. Именно к этому, Государь, должно клониться устройство приходских училищ и работа их. Именно из стен этих училищ выйти должны приходские попечители, школьные учителя, а главное, судьи местных судов[348]. Если не будут училища устроены таким образом, все сии должности, особливо последняя, презренными сделаются, как были при императрице Екатерине, и тогда уничтожен будет оплот, благосостояние земледельца защищающий, – единственный оплот, который императорская власть воздвигнуть может против деспотизма частных лиц.
Государь! Досадую я сам на себя за вечную мою докучливость. Но благоволите вспомнить, что докучаю я Вам только ради блага общественного. Разумеется, более прилично бы было, если бы после столько благодеяний, коими Вы нас осыпали, после стольких счастливых минут, кои Вы моей душе подарили, ограничился я одной лишь благодарностью. Однако значило бы сие Вас предать, и хотя тяжко мне Вам столькими просьбами докучать, пока долг мой меня к тому призывать будет и пока Вы мне дозволять продолжите, повторять их стану до тех пор, пока Вы возвышенной цели, кою Вам сердце Ваше внушило, не достигнете. Вас усталость минует. Вы людей любите, и сия любовь Вам поможет и дрязги врагов общественного блага снести, и докучливость его друзей.
Завтра день рождения Вашего. Год назад отмечал я его в уединении, проникнутый чувствами, коих не испытывал доселе[349]. На сей раз проведу его в тягостной неопределенности. До сих пор не благоволили Вы дать мне знать, позволяете ли в Петербург приехать.
Да наградят Вас Небеса своим милостями! Сие есть желание самое заветное, самое неумолчное
Паррота.
Приложение
Г. Ф. Паррот – князю А. Чарторыйскому
[Дерпт, 11 декабря 1804 г.]
Князь!
Приказ возлюбленного нашего монарха, касательно которого обязан я ему дать отчет незамедлительно, вынуждает меня Вас вторично потревожить. Благоволите прибавить к множеству услуг еще одну – передать как можно скорее адресату письмо, при сем приложенное, и принять уверение в почтении моем и признательности.
Паррот