еринское сердце ужаснет, лишь только она о ее существовании узнает, но которая в ее особе более нуждаться не будет, когда без ее ведома, но с опорой на нее в силу войдет[393]. Ваша партия, партия разума и человеколюбия, отступает повсюду, она уже с врагом в переговоры вступает, и переговоры эти, которые при других обстоятельствах хорошим бы предзнаменованием служили, в сем случае предвещают крах благородного дела, ибо на уступки идет лишь одна сторона. Враг теперь в силе; Вы его хотите силы лишить, но только и делаете, что защищаетесь, вместо того чтобы нападать!!!
Екатерина, которая своим женским гением мужчинами повелевала, нападала на вельмож и их предрассудки, хотя у нее множество имелось причин оборону держать. Умножила она число так называемого жалованного дворянства, фаворитов выбирала себе в семействах безвестных и тем самым истребила ту страшную породу бояр, которую Петр лишь припугнул. Военные ее обожали, потому что она женщиной была и потому что командовали ими ее избранники, которых она поддерживала деятельно. Но виды она имела слишком личные и потому успеха лишь для себя добивалась, но не для человечества. Потому Вам в наследство оставила она гидру еще более могущественную, чем та, с которой сама сражалась; фавориты ее и их сыновья боярами сделались. Павел I солдата еще более могущественным сделал, дав ему его важность почувствовать, и в итоге Вы с Вашими правилами, с Вашей пламенной любовью к человечеству один на один очутились с общественным мнением и недовольной армией, не имея другой опоры, кроме трех-четырех людей, чей гений слишком скромен, чтобы подмогой стать.
Не можете Вы не чувствовать, как мучительно мне эту картину рисовать, которая еще ужаснее бы стала, когда бы омрачил я ее теми подробностями, какие узнал об управлении империей и об ее судебном ведомстве. Но должен ли молчать? Должен ли видеть безмолвно те полумеры, с каким прибегают более, чтобы Вас успокоить, чем чтобы зло истребить?
Упомянул я армию. Ваши адъютанты, больше стремящиеся Вам элегантных и вышколенных автоматов предоставить, нежели солдат воспитать, остерегутся Вас познакомить с духом этого грозного сословия. Не скажут они Вам, что система муштры, Павлом I введенная, вызвала недовольство, которое даже страх едва сдерживал. Вдобавок при сем абсолютном монархе офицеру этот страх знаком был куда больше, чем солдату. Нынче все наоборот: офицер солдата мучает из-за пустяков, а вину за эти мучения солдат отчасти на Вас возлагает, потому что убежден, что страдает из-за Ваших идей. Государь! Не заблуждайтесь насчет Фридриха II. Сей великий монарх в самом деле о мундирах и учениях много пекся. Но он новую тактику изобретал, которая одна лишь могла ему помочь выстоять против превосходящих сил Австрии, Франции и России. Сегодня эта новая тактика всем державам известна; большая или меньшая ловкость солдатская империю спасти не может, а вот дух солдатский на это способен. Видел я санкюлотов французских, которых полтора месяца военному делу обучали, а они разбивали равные им по численности или даже превосходящие их числом старые армии, славные мастерством тактическим. Пусть солдат гордится тем, что он русский, пусть обожает своего монарха и любит свое государство; тогда дисциплина и ловкость сами собой явятся, и победит он противника без этой палочной системы, которая его ослабляет и озлобляет. Противоположная метода из них преторианцев, янычаров, стрельцов сделает, в лучшем случае людей, к участи монарха равнодушных.
Возвращаюсь к соображениям общим; описав зло, поищем источники добра. Это значит к Вам приблизиться. Я хочу Вашу душу уловить, хочу Вам показать все, на что Вы способны, хочу исчислить Вам богатства собственного Вашего гения, а затем назвать первые способы его в ход пустить.
Я насчет Вашей особы не заблуждаюсь. Действия Ваши, когда имели Вы счастливую возможность самостоятельно действовать, явственное впечатление, какое моя первая речь на Вас сделала, меланхолия, которая, невзирая на юный Ваш возраст, основу Вашего характера составляет, а более всего мое сердце, которое только к тому стремиться умеет, кто сего заслуживает, все меня убеждает, все мне доказывает, что желала природа из Вас создать существо единственное в своем роде и потому наделила Вас той всепоглощающей любовью к добру, которая Вас не покидает ни на минуту. Сия любовь к добру есть Ваш фатум, судьба, о какой в древней мифологии говорится, абсолютная необходимость, Вашей душой, как и всем миром, распоряжающаяся. Признайте ее силу, ее непобедимость. Пустите в ход ее богатства и уверьтесь в том, что для души сильной хотеть – значит мочь. Взгляните на злотворного гения Франции. Он все то может, чего хочет. А он ведь не хочет добра!!! В Вашем распоряжении богатств больше, и зиждутся эти богатства на Вашей нравственности. Против Вас только развращенность вельмож действует. А против него – мнение Франции и Европы. Его ненавидят повсеместно; Вас люди благомыслящие обожают. Его рычаг могущественный – та решимость, та воля, которой и крушение рода человеческого нипочем; Вам только крушения людей злонамеренных надобно добиться. Итак, обязаны Вы свершить больше, чем он, и потомство Вас за поражение упрекнет справедливо.
Вот Ваши средства внутренние. Теперь бросим взгляд на Ваше окружение. Я этих людей на три класса делю. В первый те юноши входят, которые только и желают Вас позабавить, чтобы Вашей снисходительностью воспользоваться. Чувствуете Вы, что они Вас недостойны. Не соответствуют они ни той внутренней нравственности, которая Вас так сильно от прочих отличает, ни внешнему характеру, который Европа признает. Эти юнцы против добра борются, возможно, с бóльшим успехом, нежели отъявленные аристократы, потому что борются негласно, да и сами, пожалуй, не подозревают, что на стороне зла стоят[394].
Второй класс Ваши конфиденты образуют. Если только по характерам судить, выбор Ваш в основном хорош, потому что сердце Ваше – надежный проводник; но гения им недостает, чтобы над событиями возобладать; они противнику покоряются из страха все потерять; они Вам уступают из страха Вам не потрафить. А породили эту слабость Вы сами, когда их поддерживали без должной решимости. Слишком уверились Вы, что истинному величию почести не нужны. Сочли, что, если Вы их своим доверием почтили (а это, без сомнения, самая почетная награда, какую Вы даровать можете), они без знаков отличия внешних могут обойтись, которыми Вы других награждаете, иного языка не понимающих. Конфиденты Ваши тоже наград хотели; но вотще. Государь! Поверьте человеку, который от подобных знаков отличия отказался решительно; я Вам говорю о других, о тех особах, с которыми меня мои последние труды поссорили. Ошиблись Вы, когда никак не отличили этих людей, преданных общественному благу, и оставили в безвестности, которая презрение вельмож вызывает, тех вельмож, которые здесь и повсюду обожают только могущество, да что там – даже не его, а лишь знаки могущества! Чарторыйский совершил ошибку, человеку государственному не подобающую, когда орденскую ленту отверг. Никакой нации, а Вашей в особенности одного лишь нравственного величия хватить не может. Бонапарт ордена учреждает[395], а прежде него республиканское правительство выдумало демократические орденские ленты для представителей выборной власти. Их перевязями называли. Неужели хотите Вы в одиночку создать правительство сугубо нравственное для нации, которая покамест все только глазами оценивает? – Во главе этих конфидентов императора Российского стоит – Александр. Сей чистый человек знает, какую ошибку в сем отношении он сам совершает, но ее не исправляет! Предпочитает он жизнь философа на троне жизни монарха-философа. Но достаточно ли спасти личную нравственность, когда дело о спасении Императора идет?
Третий класс в Вашем окружении составляет горстка честных людей, коих редко Вы видите. Смею себя к ним причислить, и если после того, как Вы меня близко узнали, оставалось бы мне еще что-то Вам сообщить о моих правилах и взглядах, не заслуживал бы я чести хоть один раз к Вам приблизиться. Но на первое место в этом классе честных людей поставлю я Клингера, который более всех Вам необходим по причине твердого своего характера, подобного которому Вы при своем дворе не сыщете. Знаю его вот уже два года по нашим сношениям официальным, а в течение восьми месяцев день за днем его наблюдал в халате. Два недостатка его, излишняя живость по отношению к друзьям и педантичная любовь к порядку, вреда не причинят. Напротив, первый есть залог его искренности, а второй, встречая противоположный недостаток у прочих друзей Ваших, в дела внесет необходимую точность и золотую середину установит даже в тех случаях, которые служат исключениями из правил. Клингер обладает двойным преимуществом: он людей знает, а сам в одиночестве взрос, он в себе правила воспитал, которые у него в душе, а не на устах содержатся, и правила эти суть сокровище, к которому Вы прибегнуть можете во всяком трудном случае. Включите его в число тех, кого постоянно видите; пусть дверь Ваша для него в любой час будет открыта, и тем принудьте его Вам даже то сообщать, о чем Вы не спрашивали.
Пусть слова мои у Вас подозрений не вызывают! Нет у него таланта друзей заводить; если я ему друг, то только по глубокому убеждению. Вот и на днях он меня распекал сурово, а я и рад был, потому что мой рассказ Вам от сего тот вес приобрел, о каком я мечтал. Вам с этим редкостным человеком <Клингером> сблизиться нетрудно и по причине его сношений. Доверие вдовствующей Императрицы противовесом станет более чем достаточным всему, что вельможи против этого человека выскажут.
Другая мера неотложная есть устройство Комитета по принятию прошений. Это единственное возможное лекарство, какое предложить можно людям, остро нуждающимся в лучшем правосудии. Напрасно приказываете Вы спешно сочинить кодекс законов