Считайте, о мой Александр! письмо это моим завещанием. Кто знает, когда еще буду я иметь счастье Вас видеть?
Всецело Ваш Паррот
72. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт], 5 июня 1805 г.
Государь!
Возвратился я в свою келью, вернулся к прежним занятиям. С собой привез много, очень много счастья, коего Вы есть единственный источник. Пребывание мое в Петербурге видится мне одним из тех пленительных снов, от которых пробуждаешься с сожалением, которые длить хочется, чтобы ими действительность заменить. Забыл я все, что претерпел; помню только моего Александра, сего мужа возлюбленного, который умеет людей любить, который меня любит! Мой Благодетель! Мой Герой! Будете ли Вы меня всегда любить? – Кощунственно подобный вопрос задавать после того вечера пленительного, единственного в своем роде, когда мы друг другу в последний раз душу излили с той безграничной щедростью, какою нас природа наградила. Да, чувствую я, будете Вы меня любить до тех пор, пока продолжу добродетели поклоняться. Вы ей поклоняетесь, и сердце Ваше, чистейший из алтарей, какой ей природа воздвигла, сохранит память о Вашем друге. – Счастлив я; единственное, о чем могу Вас молить, – не меняйте никогда наших внешних сношений. Сохраняйте вечно друга, над которым события не властны, который у Вас никогда подозрений не вызовет, друга, который Вам другом останется при любых обстоятельствах, который сможет всегда Вам в глаза смотреть не только с простодушием невинности, но также и с абсолютным доверием. Знаете Вы, что не бывает дружбы без равенства; единственный способ это возвышенное равенство завести – не разрушать отношений, судьбою установленных. Возвысив меня, Вы меня унизите. Пусть не соблазняет Вас мысль, что на посту более высоком смогу я большую принести пользу общественному благу. Меня ею не соблазнить, и буду я всегда такому исходу противиться решительно. Единственная участь, для которой сделаю исключение, – та, о которой осмелился я Вам некогда уже говорить: готов я победить или погибнуть подле Вас. Скажите только слово! – и полечу на тот пост, какой обстоятельства, мой гений и моя любовь к Вам мне укажут, и сделается для Ваших врагов дерптский профессор Бонапартом дружбы. – Простите мне столь великую веру в собственные силы. Там, где осторожность требовалась, робел я часто общественного блага ради, но если потребуется обстоятельства превозмочь, ход событий изменить, тогда узнаете Вы меня, о мой Возлюбленный!
На следующий день после моего возвращения был я избран ректором. Сладостное чувство испытал при мысли о том, что, подписывая назначение мое, Вы улыбнетесь[401]; с еще более сладостным чувством о том думаю, что по прошествии года будете Вы довольны тем, что назначение подписали. Действовать намерен согласно Вашим правилам. Сделаю все возможное, чтобы Ваше юношество воспитать таким, каким Вы его видеть желаете, любящим порядок, но сохраняющим благородную энергию, которая послужит однажды благу государственному. Последние беспорядки, в которых были наши студенты замешаны, доказали мне, как много можете Вы ожидать от этой энергии юношества, если ее в нужное русло направить. Молодой Будберг, которого закон покарал как зачинщика последних событий, который по уставу нашему исключен был из университета и лишен возможности занять должности, доступные только людям с образованием университетским, – этот молодой человек невиновен. Он на себя добровольно вину взял, чтобы спасти товарища, чье несчастье бы жизнь целой семьи омрачило, беспрекословно наказанию покорился, а когда все было кончено, прощаясь с одним из наших профессоров, сказал ему: «Покидаю Университет и Отечество, зная, что невиновен и доброе дело совершил; повсюду, где люди живут, сумею людей отыскать и жить для блага общественного». Примерное существование в течение почти трех лет, примерное и поведением, и усердием, доказало бы истинность его героизма, когда все его товарищи то же самое бы не подтверждали. Государь! Не подумайте, что я осуждаю суровый приговор, ему вынесенный. Даже зная о его невиновности, я бы действовал в согласии с законами и формами судебными, я бы его осудил, хотя бы ради того, чтобы доставить ему пленительное сознание, что он собою пожертвовал ради дружбы. В двадцать лет такой поступок всю жизнь определяет, и мы этого юношу человечеству дарим, даже если потеряли для самих себя.
Клингер будет иметь счастье Вас видеть; не знает он, что ждет его счастье еще большее; но я знаю, что Ваше щедрое сердце ему авансы сделает, что приручите Вы этого редкостного человека: к нему приступ труден, но душа у него чувствительная и благородная. Останетесь Вы довольны его докладом об Университете и наших школах и не станете себя упрекать за предпочтение, нам порою оказываемое. Он это письмо привезет и через Гесслера передаст.
С великой надеждой на Вас и жизнь Вашу смотрю. Ничего у Провидения не прошу, кроме как продолжить ее течение. Остальное сами сделаете, а Ваш Паррот счастлив будет за Вашим царствованием наблюдать, пребывая в уверенности, что Вы от любых нравственных зол защищены надежно. Будете великим, будете счастливым, как я Вам того желаю.
73. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт], 11 июня 1805 г.
Государь!
Надежды мои сбываются. Уже посетили Вы один из приютов человеческой нищеты, и явление Ваше, без сомнения, в сердца этих несчастных пролило целительный бальзам, какого никакое искусство предложить не способно. Разумеется, сами Вы только о том помышляли, чтобы злоупотребления заметить и исправить, а тех, кто жизнь свою посвящает нелегкому труду – облегчению беднякам их страданий, – ободрить. Но совершили Вы, конечно же, нечто большее. Вижу я, как Вы по этим залам проходите, останавливаетесь у постели несчастных, расспрашиваете всех сочувственно. Вижу на лице Вашем выражение (так хорошо мне известное) глубокой чувствительности Вашего сердца. Прочли ли Вы на лицах страдальцев то впечатление, какое на них сделали? Ощутили ли, насколько их страдания облегчили? Могу ли в этом сомневаться? О, прошу Вас, расскажите мне об этом. Опишите мне без ложной скромности, без утайки чувство, Вашей душой владевшее. К чему скромничать? Все равно никогда Вы себя таким прекрасным не изобразите, каким я Вас вижу. Предстали перед Вами в этой больнице все разновидности бедствий, которым человечество подвержено: бедствия физические, бедствия умственные, бедствия нравственные. Вы повсюду следы своего присутствия оставили. Когда бы Тит одну из таких больниц посетил в день, который он потерянным объявил, не сказал бы он прославленной фразы, которую нам история сохранила и которая монарху должна служить вечным укором[402].
Не могу я больше в Петербурге трудиться над делами, дорогими Вашему сердцу и бесконечно дорогими моему. Но Вы можете. Не забывайте, что только на Вас надеюсь, только Вам доверяю. Употребите Клингера, чтобы двухмесячная отлучка министра даром не пропала.
Приветствую Вас всей душой, мой Герой! Люблю Вас – куда больше, чем самого себя.
Паррот
Одно слово, прошу Вас, о предмете письма, которое я Вам перед самым отъездом написал. Без этого не могу я отчет в своих расходах дать вовремя. Простите мне эту просьбу, как, надеюсь, простили мне прежнюю о предоставлении средств[403].
74. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт], 10 июля 1805 г.
Государь,
Я по-прежнему только Вами занят. Сердце мое и ум все, что я чувствую, все, что делаю, с моим Возлюбленным связывают. Вы также обо мне думаете, о наших беседах. Это мне сердце подсказывает. Но Вы мне об этом ничего не говорите. До сих пор ни единого слова от Вас не получил. Оставляете Вы меня в неведении касательно своих занятий, а как я от своих идей отступиться не могу (для этого пришлось бы мне прекратить Вас любить и любить добродетель), вынужден я Вам напомнить о вещах, которые Вы без сомнения и сами помните. Мой Александр! Продолжайте ценить наши сношения. Ведь их источник – сердце Ваше.
Знаю я, разумеется, что Вы заняты постоянно. Но ради себя самого, ради Вашего сана обязаны Вы себе доставлять минуты сосредоточения, когда душа Ваша, оторвавшись от всего, что ее окружает, над Вашей Империей воспаряет, от отдельных предметов удаляется, чтобы лучше их все вместе обозреть. О нескольких таких минутах я Вас и прошу. Посвятите их дружбе. Знаете Вы, сколь они для меня священны. Ужаснулся бы одной только мысли их во зло употребить. О мой Александр, когда любишь, все страсти умолкают.
Какова судьба Комитета по принятию прошений[404]? Когда бы я во всем свете не любил лишь Вас одного, мучил бы Вас напоминаниями о нем. Когда бы любил одно лишь человечество, мучил бы Вас еще сильнее. Судите же сами о моих убеждениях и о нетерпении моем, задержками распаляемом. Быть может, Вас внезапная кончина Рота останавливает, на коего оба мы рассчитывали. Меня это несчастье опечалило глубоко, и по сей день судьба этого несчастного из ума не выходит. Коварные враги отца его изгнали и память изгнанника опорочили. Юноша, едва выйдя от отроческого возраста, отправляется вглубь Империи, чтобы на пропитание несчастного родителя заработать. Затем без связей и покровителей является в Петербург адвокатским ремеслом заниматься. Собственным талантом добивается места секретаря генерал-губернатора Нагеля. Когда тот в немилость попал, получает место гражданского цензора в Риге, которое прежде подлый Туманский занимал. После Вашего восшествия на престол просит о реформе сей цензуры, беспримерное устройство которой его собственным правилам постоянно противоречило. Не добившись реформы, в отставку вышел и возвратился в Петербург к прежнему своему занятию. Видел я там, как он права угнетенных отстаивает и собственными деньгами несчастным помогает по несколько лет – и в ответ только неблагодарность получает. Министр юстиции Державин к нему обратился с просьбой начертать проект новой корпорации – императорских адвокатов. Коварство врагов лишает его одной из тех должностей, каких он по стольким причинам заслуживал. Работал он над актом постановления для нашего Университета, переводил устно и письменно. Затем я его помощью пользовался, когда составлял в подробностях проект Комитета по принятию прошений. Сообщил он мне существующие формы, потом частично проект написал и целиком перевел. – В тот миг, когда предстояло ему получить должность, чувствам его и знаниям подобающую, в тот миг, когда мог он получить вознаграждение за жизнь, полную превратностей, смерть всему конец положила. Простите мне этот очерк жизни человека несчастливого, который, трудясь столь долго на поприще, где все другие богатели, оставил вдову с четырьмя детьми без средств, без помощи и в страхе, что вот-вот ограбят ее окончательно те самые, кому ее муж столько пользы приносил. Обязан был я о его жизни рассказать, поскольку открывал уже Вам его добрые свойства, которые люди могущественные, из корысти на него клеветавшие, очернить стремились.