На место в Комитете, которое Роту прочили, поставить можно было бы графа Людовика Платера, коего я бы Вам и раньше предложил, когда бы предвидеть мог, что он в Петербурге обоснуется. До приезда его был я уверен, что он в Польше останется командовать дирекцией казенных лесов. Но как Вы ему уже две должности поручили, не достанет у него сил на третью. А между тем весьма желательно было бы юношу прямого и просвещенного в Комитет по принятию прошений назначить; посему попросил бы я Вас в число должностей, в параграфе 2 означенных, включить должность прокурора, то есть надзирающего лица. Не знаю я для Вас там лучшего представителя. Я с ним уже около семи лет знаком. Сражался он под началом Костюшко, а теперь будет русским патриотом. Глубоко людей любит и наделен в превосходной степени чувством справедливости. Могли бы Вы ему вместе с князем Голицыным первоначальное устройство вверить. Место, предназначавшееся Роту, мог бы занять молодой граф Георг Сиверс; ему около 27 лет, Платеру он близкий друг, имеет познания разнообразные и зрел не по годам. В течение двух лет он в Дерпте, можно сказать, у меня учился, хотя уже до коллежского советника дослужился. Вначале был Вашим пажом, потом гвардейским офицером; теперь он в Германии находится, но возвратится оттуда осенью с новыми познаниями. Если Вы его назначить согласитесь, ускорю его приезд. Покамест место его может свободным оставаться. Благоволите мне Вашу волю на сей счет сообщить как можно скорее.
Вот уже полтора месяца, как я из Петербурга уехал, а дело с приходскими училищами не сдвинулось ни на шаг. Последние известия из Риги гласят, что генерал-губернатор с нашим проектом еще дворянство не познакомил. Сами видите, что дело затягивается, а им только того и надобно. Мог бы я в свое время многое сказать об этой мере, Вам предложенной[405]. Но когда узнал я о ней, Вы на нее уже согласие дали, и решил я положиться на Вашу настойчивость и на то, что ход событий Вам глаза раскроет. Впрочем, уже взял меры к тому, чтобы, насколько возможно, сопротивление дворянства ослабить.
Оборот, который приняло дело о крестьянах, оправдывает и проект их нового устройства, мною Вам предложенный, и опасения мои. Угадал я все более чем верно. Оттого, что Вы дворянству слишком много уступок сделали, опять получите, к своему неудовольствию, новые протесты по поводу тех поправок, которых Сиверс добился. Будденброк и Герсдорф уже с этой целью в дорогу пустились. В работе комиссий ничего точно не установлено[406]. Дерптская комиссия вообще нашла более удобным и быстрым прямо в городе обосноваться. Закончится все очень скоро, и вот-вот попросят у Вас орденскую ленту за столь чрезвычайное усердие.
Меня все это в отчаяние приводит более из-за Вас, мой Герой, чем из-за блага общественного, ибо в конце концов Провидение сумеет отомстить за оскорбления, ему нанесенные. Но Вы – Вы большего успеха достойны.
«Молите Верховное существо наградить меня всем, чего мне недостает» – таковы были Ваши последние слова при нашем расставании. О мой Александр! Чего могу я просить для тебя у Того, кому мы поклоняемся? Только одна у меня просьба: чтобы внушил Он Вам обязанности деспота. – Страдаю я жестоко, видя, как приносят Вас в жертву системе уступок, которая пороку принесет вторую великую победу над человечеством, а Вам угрызениями совести грозит, меж тем не должны они быть известными душе столь возвышенной, как Ваша!!!
Боже всемогущий! Защити моего Возлюбленного.
Прижимаю Вас к сердцу. Любите вечно
Вашего Паррота.
75. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт], 10 августа 1805 г.
Государь!
Как благодарить Вас за новое благодеяние, нам оказанное? Обстоятельства, при коих это произошло, само это благодеяние едва ли не полностью заслоняют[407]. Сердце мое все угадало. Только мой Александр способен так поступить. Объявил я о сем новом доказательстве Вашей доброты в чужих краях, чтобы теперь, когда военные действия должны разрешить великую задачу, от коей зависит судьба держав европейских, могли иностранцы судить о внутренних силах России. Но, Государь, великая эта проблема, над разрешением коей Вы трудитесь, разрешится, быть может, не совсем так, как Ваш кабинет полагает. Позвольте мне Вам в записке нижеследующей сообщить мысли свои касательно нынешнего состояния Европы. Дали Вы мне раньше позволение с Вами об этом важном предмете говорить. Полагаю, что обязан продолжить, а если неправ я в выводах, простите Вы меня из уважения к чувству, мною двигавшему. По правде говоря, я с внутренним укладом кабинетов не знаком. Но внутренний их уклад редко прочные результаты производит. Ход вещей зависит по-настоящему не от деклараций или намерений, а от тех отношений, какие вытекают неминуемо из истинного положения держав, а чтобы об этих отношениях судить, довольно знать события предшествующие.
Видел я прославленного Франка, у нас проездом побывавшего. Желают его в Петербурге на службу принять, и совершенно справедливо. Но настоящую пользу он принесет, лишь если поставить его во главе медицинского ведомства. Вверить ему лишь одну из частей медицины – значит не сделать ровно ничего, а между тем следовало бы восхититься возможностью нанять такого человека, с мнениями которого врачи всех рангов согласятся охотно. Во всей Европе нет ему равных, и, что еще важнее, всей Европе это известно.
Лифляндское дворянство Вам прошение подаст об увеличении жалованья генерал-суперинтенденту Лифляндии[408]. Нынешний генерал-суперинтендент до сей поры вынужден был вторую должность занимать, чтобы жить достойно. Но для общественного блага неприлично и неполезно такое объединение должностей, да вдобавок не может оно долго продолжаться, потому что непосильной работы требует, особливо при Вашем царствовании, вдохновляющем всех на неустанные труды. Дворянство просит к должности суперинтендента присоединить аренду[409] на небольшое поместье Кольберг. Земля эта, правда, Университету отписана, но как дело с нашими гаками до сих пор не кончено, Университету не слишком важно, останется эта земля за ним или нет, и мы ее уступим охотно, чтобы духовенству потрафить, которое на приходские училища огромное будет оказывать влияние.
Употребил я несколько дней из моих так называемых каникул на посещение приходского училища, открытого предварительно восемь месяцев назад попечением пастора Рота. Отчего не могу я Вам передать все то, что при виде этого зрелища испытал! Отчего не могу в Вашу душу перелить то сладостное чувство, какое мне эти юноши внушили! Думал я о Вас, и мысль, что Вы никогда приходского училища не увидите, радость мою омрачала.
Умоляю Вас так пылко, как только могу, выпустить указ о сельских семинариях и городских приходских училищах[410].
Чувствую, что не должен я Вам теперь напоминать о Комитете по принятию прошений, поскольку, как мне из Петербурга пишут, Вы вот-вот в путешествие отправитесь[411]. О, если бы случился Дерпт на Вашем пути!
Приложение
Взгляд на современное состояние Европы в случае войны
Проведем линию от мыса Орсо на южной оконечности Венецианского залива через Констанц, Мангейм и Эмден до восточной границы Батавской республики <Бельгии>. Все, что по левую руку от этой линии находится, – Империя Бонапарта, хотя такого названия не носит, однако ж военной силой этих краев может он располагать. Ибо Португалия от Испании зависит, а та Франции подчиняется, равно как республики Батавская и Гельветическая и Северная Италия, что же до Центральной и Южной Италии, завладеет он ими еще до первого пушечного выстрела. Остальная часть европейского континента заодно с Англией заинтересована в том, чтобы этой единой монархии противостоять, ибо для нее оттуда, судя по всему, угроза исходит. Но Швеция и Дания, державы подначальные, вступать в борьбу добровольно не захотят, и придется их к тому принуждать, а Пруссия, которая с Бонапартом союз заключила против себя самой, не может равнодушной остаться к таким приманкам, как Ганновер, а в придачу к нему Гамбург, Любек и шведская Померания. (Прибавить следует и страх. Ведь если Пруссия на стороне Франции не выступит, Бонапарт замирится с Австрией, пообещает ей Силезию и Лужицу, а Венский кабинет тогда Пруссии объявит войну, несмотря на якобы великую его с Россией дружбу. Видали мы и более бесстыдные деяния.) Германская империя только земли и провиант может предоставить обеим сторонам. Итак, рассчитывать можно, в сущности, лишь на Россию и Австрию.
Остановимся ненадолго и присмотримся к Пруссии повнимательнее. По правде говоря, понимай она верно свои интересы, следовало бы ей предпочесть союз с Севером, как для того, чтобы свое политическое существование обеспечить, которое по смерти Бонапарта уязвимым сделается, так и для того, чтобы выйти из подчиненного положения, в каком ее Франция удерживает. Но берлинский кабинет после смерти Фридриха II все великие политические правила растерял. Захочет лавировать и очень скоро принужден будет взять сторону своего опекуна. Из алчности мечтает он о присоединении Ганновера и окрестностей. Рассчитывает всей Северной Германией завладеть, чтобы сделалась Пруссия державой подлинно первостепенной, каковой прежде только по случаю становилась. России придется без ущерба для своей безопасности это расширение стерпеть и даже ему способствовать. Она всегда больший вес имела и для Австрии с Пруссией третейским судьей служила. В настоящий момент она бы из этого расширения соседа даже пользу извлекла. Во-первых, не имеет значения, кому будут во время войны принадлежать Ганновер и окрестности, – Пруссии или Франции. Во-вторых, если Пруссия своей цели добьется, перестанет, быть может, в насильственном союзе с Францией состоять и предпочтет против этой державы выступить, вместо того чтобы ее честолюбивые планы поддерживать. Но кто за это поручиться может? Незачем ручательства искать; вообще все трактаты, касающиеся возможной войны, суть заблуждение нравственное и политическое; нравственное, потому что не должно правительство обещать силами целой нации защищать соседа, который глупостей наделает; политическое, потому что неверно связывать себе руки ради будущих сношений, теперь еще неизвестных. Следовало бы уже отказаться от мысли, что государства между собой в таких же отношениях состоят, как и индивиды. Два друга могут себя узами скрепить до самой смерти. Они сами собой располагают и за ход событий только перед собой отвечают. Но правительство обязано об интересах нации печься; сие есть его первейший долг, перед которым все прочие сношения отступать должны, включая так называемые связи соседские и дружеские. Единственный закон, какой оно соблюдать должно, – от завоеваний воздерживаться, а если кто-то другой этот закон нарушит и на землю соседа вторгнется, тогда и только тогда можно великодушие проявить и за слабого заступиться, причем сможете вы все силы в бой бросить именно потому, что не обязаны это сделать. Но если связаны вы обязательствами, тогда нет у вас выбора, а следовательно, нет и места для великодушия, а зачастую нет и могущества, потому что обыкновенно рассчитать свои силы только нападающий успевает. Если в историю заглянуть, увидим мы, что почти все наши войны прямо или косвенно трактатами были порождены. На всем земном шаре только те державы континентальные испокон веков неприкосновенными оставались, которые трактатов никогда не заключали, Китай и Япония, а также Варварийские народы, которые их никогда не исполняли.
Вернемся к случаю настоящему и, коль скоро война неизбежной представляется, посмотрим, как она пойти может, если исходить из предположения, что Пруссия рано или поздно против нас выступит. Главные державы могут без труда в бой бросить[412]
Вот приблизительная пропорция сил, которыми противники располагают. И та, и другая сторона могут численность войск умножить, но пропорция прежней останется. Чтобы понять, чем столкновение может кончиться, следует на место противника себя поставить и расчеты произвести исходя из его правил, сил, видов и плана кампании.
Бонапарт хочет у власти удержаться и ее преумножить. Политическая его мораль к тому сводится, что кто сильнее, тот и прав. Соседними странами он распоряжается в зависимости от своих интересов и сил. Внутри своей страны будет он власть удерживать до тех пор, пока вовне воюет, при условии, что не окажется война совсем неудачной и что достанет у него ловкости убедить свою нацию в том, что он жертва войны, а не ее зачинщик. В этом случае чувство чести, а отчасти и национальный интерес придут на смену любви к свободе; французские армии, воевать привыкшие, исполнят свой долг. Бонапарт во главе их поставит своих генералов, а сам если и вмешается, то при особенных обстоятельствах, чтобы свою военную славу упрочить. Сношения с Великобританией для него благоприятны. Булонская флотилия позволит все наземные силы этой державы разгромить[413]. Эскадры его на всех морях английские корабли преследуют и не дают им никакой важной экспедиции совершить. Русская же армия, если ее на суда посадить, французов не стеснит нимало, потому что море не земля и там лагерем встать невозможно, а высадиться на побережье Северного моря не удастся, потому что у Франции там сил слишком много. Армия, на суда посаженная, настоящую пользу принесет, только если придется с Пруссией сражаться.
Главный враг Бонапарта – Россия, единственная держава, которая с ним говорила решительно, которая гордость его сильно уязвила. Итак, именно на Россию направит он свой основной удар; принятые им меры, чтобы переговоры с Новосильцевым прекратить еще прежде их начала, доказывают, что жаждет он отомстить, но зачинщиком прослыть не желает, точно так же как отношения берлинского кабинета с петербургским доказывают, что Бонапарт очень ловко сумел воспользоваться единственным средством, позволяющим ему напасть, имея преимущество на своей стороне[414]. К средству этому, которое на первый взгляд единственным представляется, а при определенных обстоятельствах таковым и станет, в нынешних условиях многие другие прибавляются.
Ведь Бонапарт, еще ни одного полка вперед не двинув, уже полностью политическое положение России переменил, ибо прежде она в распрях на юго-западе Европы только как союзница или третейский судья участие принимала, а теперь главную роль играет и вынуждена сама себе союзников искать. Перемена эта, по правде говоря, на дипломатии пока еще не сказалась, но она существует, основывается на природе вещей, а я ее предвидел еще до поездки Новосильцева в Берлин. Потому-то высказывался я всегда решительным образом против войны, следствия которой, даже самые блестящие, никогда не восполнят понесенного ущерба.
Нынешние мирные заявления кабинета берлинского никого обмануть не могут. По причинам вышесказанным он имеет корысть против России выступить и выступит, когда Бонапарт этого официально потребует, то есть когда Россия с другой стороны выдвинет свои основные силы. При любом развитии событий следует России исходить из того, что она с Пруссией воевать будет. Наверняка заключен между этой державой и Францией некий секретный трактат, и коль скоро желает Россия непременно за оружие взяться, надобно ее дипломатам к Пруссии обратиться и потребовать декларации публичной и решительной касательно ее намерений, дабы можно было план операций составить и от Пруссии противодействия не опасаться.
Бонапарт, подкупив или принудив Пруссию, может Россию атаковать с северо-запада или с юга и наверняка так и поступит, если война начнется. Отправит он в Пруссию 50 000 человек с особенным удовольствием, потому что, имея целую армию в этой стране, больше уверен будет в ее преданности. Чтобы помешать Австрии на это направление перебросить силы слишком значительные, я бы двинул 50 000 человек через Мангейм и Франконию на Богемию, жители которой и без того голодают и не могут даже австрийскую армию прокормить. 140 000 человек поместил бы я на границе со Швейцарией, на берегах Адидже и По, дабы австрийскую Швабию атаковать, Тироль и Венецию. 160 000 отправил бы вдоль всей Италии до самого Отранто, из них 20 000 остались бы Италию сторожить, а 140 000 на рыбачьих или торговых судах переправились на албанский берег. 40 000 из этой левантийской армии[415] завладеют проходами к Македонии и Дарданеллам. Остальные двинутся на север и захватят устья Дуная и Днестра. В то же самое время часть французского флота, избегая английских кораблей, доплывет до Архипелага, а оттуда войдет в Черное море и лишит русскую армию возможности на тамошних берегах продовольствие добывать.
От мыса Орсо до малого залива Валонского всего 45 верст; слабость турецкого правительства, даже в мирное время ежедневно принужденного с мятежами бороться, и ненависть турок к австрийцам и русским предприятию обеспечат успех, которому способствовать будет и армия Северной Италии, если вперед продвинется, чтобы установить коммуникацию между двумя главными армиями через Далмацию, – коммуникацию, которая, впрочем, ввиду вассальной ничтожности Турции и возможности без труда это государство возмутить, необходимой не является.
Такой план кампании или любой ему подобный весьма вероятен, и значительно облегчит его исполнение Пруссия, которая на себя большую часть русской армии отвлечет. Без Пруссии он неисполним, потому что Россия, двинув основные свои силы на юг, куда скорее способна Турцию защитить, нежели Франция – ее завоевать.
Чтобы эту двойную атаку отбить, должна Россия двинуть на Пруссию по крайней мере 170 000 человек, а Австрия – 30 000, поскольку прусские и французские силы в Пруссии в общей сложности 200 000 человек равняются. Австрия должна под ружье поставить не меньше 50 000 человек во Франконии, 140 000 человек в Италии, а в Турции вдоль Венецианского залива до самого Корфу не меньше 30 000. Тем временем 80 000 русских через Молдавию и Валахию направятся к Дарданеллам, если турецкое правительство не согласится их туда морем допустить по доброй воле.
Кроме того, Россия, выдвинув основные свои силы против Пруссии, должна морем направить подкрепление на Корфу, содержать значительную армию на границах с Турцией, наблюдать из Корфу за маневрами французов в Южной Италии, потребовать, чтобы мощная эскадра английская у берегов Италии плавала, дабы Корфу поддержать при необходимости и доставлять туда известия, которые без промедления через Константинополь и Черное море в Очаков поступать будут. Придется даже отправить в Очаков полномочного посла, либо для того, чтобы времени не теряя с Турцией вести переговоры, либо для того, чтобы армии приказать двинуться, лишь только с Корфу известие поступит, что французская армия в Южной Италии уже более 30 000 человек насчитывает.
Только подобный план кампании позволит России предупредить нападение с этой стороны и даже крушение европейской части Оттоманской империи, а потому законен. Атаковать эту империю напрямую в настоящее время, из чистой предосторожности, было бы не только несправедливо, но даже бесполезно.
Есть и другой план – как можно раньше Пруссию атаковать всеми силами российскими, дабы к миру принудить[416]. Но, с одной стороны, Пруссию за полтора месяца не разгромить; с другой – будь это даже возможно хоть в какой-то мере, дела бы это не решило; Франция в этом случае направила бы в Пруссию основные свои силы, а по отношению к Австрии, имея преимущество в территории, вела бы действия сугубо оборонительные; расстояния относительно России и Франции уравнялись бы, и, следовательно, Франция могла бы столько же человек привести, сколько и Россия, а совместно с прусским войском русскую армию назад отбросить и в наступление перейти.