аговолите, умоляю Вас, выпустить указ о предварительном открытии семинарий для воспитания школьных учителей. Семинарии эти от содержания и исполнения проекта приходских училищ совершенно не зависят. Какую бы форму эти училища ни получили, учителей воспитывать надобно в любом случае. Тем временем можно будет сами училища обсуждать сколько угодно, но Вы, однако же, Вашу волю относительно их создания выскажете несомнительно. Прилагаю к письму копию тех параграфов из плана приходских училищ, что семинарий касаются. Благоволите их утвердить. Можете это сделать, не погрешая против официального порядка; ведь они рассмотрены Главным правлением, которое Вам весь этот план представило.
Позвольте нам также приходские училища в городах устроить. Их открытие новых денежных сумм не потребует. Довольно будет тех сумм, какие приказы общественного призрения этих губерний на народное просвещение ежегодно выделяют. А школы эти необходимы до крайности, без них по-прежнему дети в уездные училища поступать будут, не умея ни читать, ни писать. Надобно нам открыть еще два-три уездных училища, чтобы число этих училищ и гимназий довести до намеченного. Но без училищ приходских в городах останется вся эта постройка лишенной фундамента и раздробленной. Чтобы ее довершить, только «Быть по сему» требуется. Прилагаю сюда параграфы, касающиеся этого предмета, который Вы вместе с прочим у Главного правления затребовали[434]. Выразить не могу, с каким нетерпением люди благомыслящие от Вас этих указов ожидают, с какой страстью ожидаю их я сам. Жить мне недолго осталось. Маловероятно, что доживу до времени, когда для просвещения народа и в городах, и в селах все необходимое устроено будет. Нынешней весной здоровье мое ослабло как никогда, и не хотел бы я Вас покинуть, о мой Александр, это дело не доведя до конца. Но когда все задуманное исполнено будет, умру с меньшими сожалениями и оставлю Вам память о друге Вашем, Вас и его самого достойную.
Несчастная вдова Рота с детьми прозябает до сей поры в неизвестности и нищете. Обещал я ей вспомоществование от Вас. – Нелегко мне это далось, долго колебался, прежде чем за нее ходатайствовать – ведь она мне свояченица. Я своих детей и нескольких приемных воспитываю и многим ей помочь не могу.
Зонтаг до сих пор решения касательно аренды Кольберга не получил. Князь Лопухин сам Вам об этом деле во второй раз докладывать не станет. В таких случаях все от одного только сердца Вашего зависит.
92. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт, конец мая 1806 г.][435]
Мой Александр! Любимец Небес! Провел я несколько восхитительных часов, думая о Вас. Хотел бы Вам сообщить часть чувств, владевших моим сердцем, часть идей, внушенных новым Вашим положением.
Вы станете Отцом[436]. Народы, вверенные Вашему отеческому сердцу, ликуют. Миллионы, ожидающие счастья от Вас, от Вас одного, возносят благодарности Верховному Существу, молят его о Вашем счастье, о здоровье Вашей августейшей супруги и драгоценного отпрыска, для всех долгожданного. Вы и сами предмету нашего поклонения благодарность возносите. Счастливы Вы и как монарх, и как человек. Посещает Вас без сомнения сладостное предчувствие домашнего блаженства, Вас ожидающего, того блаженства, без которого другие наслаждения теряют свою цену, того, которое одно ко всем прочим наслаждениям открывает путь. Ближе Вы станете к природе и к себе самому, меж тем как нелегкие Ваши обязанности ежедневно Вас и с природой, и с самим собой разлучают. Узнаете Вы новый род добродетели, который Вам сил придаст, чтобы все остальные защищать.
Вы для меня еще большим Героем сделаетесь! – Счастливая сия будущность то блаженство, каким Вы меня прежде наполнили, лишь умножает. О! отчего не могу я Вам выразить то чувство, какое моим сердцем в сей миг владеет! Кажется, еще сильнее Вас люблю. Мысленно к Вам переношусь в то пленительное мгновение, когда Вы о своем счастье узнали. Чувствую радость Вашу, Ваше наслаждение, читаю в Вашем сердце; слышу священную клятву, которую Вы вновь Добродетели приносите, обещая только ею жить и только ради нее. Приподнимаю я покров, за которым грядущее прячется. Присутствую при мгновении еще более пленительном, когда в первый раз Вы к груди прижмете сего драгоценного отпрыска, которого подданным Вашим явите как поруку будущего их блаженства, когда представите самое драгоценное свое сокровище божеству и его всем сердцем возблагодарите.
Смущает меня мысль, что я Вам пишу. Можно ли бумаге доверить все, что я чувствую, все, что думаю? Вы меня знаете. Знаете тайное желание, которое с самых первых дней знакомства мне внушили. Поймете меня без сомнения, о Друг мой!
На случай, если родится у Вас сын, обдумали Вы уже наверняка воспитание, какое ему дадите. Множество у Вас причин такой план обдумать. Позвольте мне Вам несколько идей сообщить, изложенных коротко, но зрелых и на деле испытанных. Быть может, совпадем мы в намерениях?
Самое раннее детство Матери принадлежит. Физические потребности ребенка, потребность матери не менее настоятельная его заботой и лаской окружать, ясно указывают, что природа возложила на мать обязанность воспитывать дитя в самом юном возрасте, а на нас – обязанность матерью восхищаться и привязываться все сильнее к той, что все свои наслаждения связывает с общим счастьем семейственным. Вверив таким образом воспитание Вашего отпрыска на первых порах Вашей супруге, Вы захотите, возможно, чтобы сама Она получила превосходные уроки, чтобы почерпнула из книг правила, которым должна следовать. Для матерей только одна книга написана. Это «Эмиль»[437]. Все прочее – пустые слова, скверный комментарий к сему бессмертному сочинению. Императрица наверняка его читала, быть может и не один раз. Но пусть прочтет его теперь. Теперь, когда носит она под сердцем ребенка, «Эмиль» ей покажется новым, более интересным, более блистательным, чем когда бы то ни было. Лишь теперь она его поймет до конца. Сердце ее тысячу комментариев сделает, о которых она прежде и не подозревала.
Время Ваших прав и обязанностей наступит во втором периоде воспитания, когда раннее детство закончится. Период этот начнется с того момента, когда ребенок первые свои сношения общественные ощутит, когда заметит, что повинуются окружающие его приказам. Царские дети взрослеют рано. Не упустите этого мгновения. С этой поры Ваш отцовский долг в том будет состоять, чтобы следить за развитием способностей Вашего сына, заботиться обо всем его образовании. Но Вы монарх и не можете настоящим счастьем Вашей нации пожертвовать ради счастья будущего. Итак, понадобится Вашему сыну второй отец. Выбор этот труден, и хотя Жан-Жак утверждал многократно, что его сделать невозможно, все же я Вас за советом к нему отсылаю. Чем больше трудностей он исчисляет, тем большую пользу приносит.
Система воспитания, которую Руссо в своем «Эмиле» изложил, более ценной представляется, чем полагал сам автор. Он ее считает неосуществимой применительно к нашим нравам, а между тем она одна только и осуществима, ибо лишь то хорошо даже в наших искусственных сношениях, что зиждется на сношениях естественных. Сосредоточимся всецело на этих последних; об остальных окружение наше позаботится. Впрочем, должен замечание сделать касательно приложения этой системы к настоящему случаю. Жан-Жак учит нас, как воспитать человека, который с общественными сношениями знаком, но от них не зависит. Обучает он своего воспитанника навыкам ручного труда, дабы умел тот заработать на хлеб, удовлетворяя первые потребности людей, те потребности, какие им везде и всегда присущи. Адресовался он к юным французским дворянам, получавшим в его время воспитание более чем женское. Предчувствовал, можно сказать, революцию, которая важность этих правил доказала ужасным образом. Эмиль, вырванный из той семьи, в которой рожден, презирающий мнение общества и нужды фальшивые, зарабатывающий на пропитание в мастерской столяра и тем довольный, нам нравится. Но для Эмиля – царского сына, призванного взойти на престол, кажется мне такая участь чересчур жалкой. Выкажет он себя в этом случае эгоистом, который величия своего призвания не сознает. Для монарха существование физическое – ничто. Если не сможет он свои обязанности выполнять, о других мечтать не должен. Вдобавок опыт доказал, что все эти короли, которые ремеслам обучались, так и остались токарями, слесарями, пирожниками, а королями не сделались. Наследнику престола только гимнастические упражнения подобают, потому что гимнастика для тела – все равно что наука для души.
С другой стороны, Руссо слишком мало уделял внимания научным знаниям, а это есть ошибка, которую и в воспитании будущего монарха часто допускают. Обыкновенно полагают, что монарху следует знать все на свете, но поскольку это невозможно, надобно ему обучить всему понемножку. В итоге выходит, что монарх толком не знает ровно ничего. Желают его научить искусству царствовать и с этой целью толкуют ему, тринадцатилетнему, о Макиавелли и Антимакиавелли[438], о Монтескье и Смите. Не дав ему сведений предварительных, не научив судить о запутанных отношениях государств, рассуждают с ним об этих отношениях, насчет которых никакой системы, никакой твердой оценки до сих пор не существует, – и надеются, что он править станет. Им будут править резонеры и интриганы.
<Всякий, кто хочет в государстве какой-то вес приобрести, должен познания двух родов усвоить. Первые, лежащие в основе наук политических, извлеченные непосредственно из природы вещей, должны ученику быть преподаны строго, чтобы суждения его образовать и сообщить ему естественное основание для всех прочих познаний.> Итак, долой уроки поверхностные! Долой сведения энциклопедические! Лучше выучить меньше, но зато глубоко и прочно. Обзаведясь таким существенным запасом, сможет ученик без риска пуститься в лабиринт науки государственной. У него уже чутье образуется; разум ему поможет почувствовать и тщетность систем, и смехотворность амбиций.