Ратовать за прочные познания не значит проповедовать педантизм. История наших дней доказывает как нельзя лучше, что искусство царствовать есть искусство самое сложное, и заключается оно прежде всего в умении быть ко всему готовым, не держаться ни за какую форму, иметь неисчерпаемый запас мер, иначе говоря, всегда обстоятельствам соответствовать, а для этого нужно ум иметь, напитанный знаниями, но не перекормленный.
Я с Вами о Вас говорил и о Вашем подобии, о том, кого Вы нам скоро подарите, – быть может, говорил слишком долго. Но знаете Вы, что я Вас люблю с нежностью материнской, с преданностью сыновней. Дорогой мой Александр! – Вернусь еще на несколько минут к моей роли профессора. Буду краток.
Вы нас гаков лишили[439]. Это первое несчастье, которое на Университет обрушилось, и оно непоправимо. Знаю все, что сказали Вам, чтобы к этому шагу подтолкнуть. Но я все взвесил задолго до того, как другие в это дело вмешались, и повторю еще раз: это большое несчастье для Университета, несчастье для всей Империи. Подробности при случае сообщу на словах, если они Вам интересны. Но зло уже совершилось, и я Вам о нем пишу лишь для того, чтобы предупредить зло еще большее, то, какое угрожает приходским училищам. Дело не движется уже полтора года. Сумели его противники, несмотря на точный Ваш приказ, исковеркать план, который Вы сами в Главное правление передали, таким образом, чтобы стал он неисполнимым и отвратительным, а после его в губернии послали, чтобы их мнение узнать! – Наши гимназии и наши уездные училища полностью обустроены. Это дело завершено, и, надеюсь, таким образом, который Университету и даже Вашему царствованию сделает честь. Но если сумеют план приходских училищ погубить, тогда, признаюсь, потеряю я интерес к любым училищам, возненавижу все, что на этом поприще совершил. Стыдиться стану того, что одних лишь ученых воспитывал, меж тем как желал воспитывать людей. Умоляю Вас ради всего, что Вам дорого, ради той неизреченной любви к людям, какая в Вашем сердце живет, ради потомства, которое Вас судить станет особенно строго, потому что начали Вы так прекрасно, умоляю, не выслушав меня, ничего не решать касательно того, что Вам представят. Призовите меня в Петербург, чтобы мог я открыто разоблачить несправедливый план, посредством которого хотят Ваш собственный план извратить. Предложу Вам меры, которые Вас предохранят наверняка от неприятностей, делом крестьянским причиненных[440]. Вспомните, что я Вам об этом деле некогда сказал. Все эти неприятности предсказал, все противоречия, которые доверие подрывают, а уважением его не заменяют. – Не примите энергический мой язык за грубость. О мой Александр! Вы так один раз поступили[441], но опыт Вам, должно быть, подсказал уже сотню раз, что Вы ошиблись.
Граф Завадовский очень болен. Если он умрет, поставьте на его место Клингера. Нужно человека с головой иметь во главе сего министерства. Дерпт при нем расцвел и возвысился. При нем и все русские университеты расцветут и возвысятся. Дайте нам взамен Новосильцева, коль скоро он до сих пор университетом не обзавелся[442]. – Новосильцев! Больно мне думать, что прежних отношений меж нами уж нет. Написал я ему с последней почтой, чтобы дать почувствовать, что, должно быть, нет в том его вины. Говорил с ним по-дружески, то есть строго. У него душа благородная, сердце доброе; не следует Вам никогда с ним разлучаться. Интересы общественного блага, иначе говоря, собственные Ваши интересы требуют, чтобы Вы этого правила держались, хоть даже сам Новосильцев Вам может сказать обратное. Не говорю о слухах придворных. Слухам этим не место в письме к Возлюбленному.
Свояченицу мою Вы счастливой сделали[443]. Как Вас благодарить? Щедрое сердце! Превзошли Вы любые надежды.
Перечел свое письмо. Прочтет ли его мой Возлюбленный с удовольствием? О Александр! Если причинил тебе боль, прости меня. Ты знаешь, сколь я тебя люблю. Я же чувствую, сколь ты меня любишь. Но не забывай о той огромной дистанции, какая нас разделяет. Ты всемогущ. У меня только и есть, что сердце и разум.
93. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт, начало июня 1806 г.][444]
Государь!
Не сдержал я слова. Обещал, что, пока буду ректором, Университет Вам никаких огорчений не доставит. До сего дня удавалось мне это, но скоро узнаете Вы, что случилась у нас дуэль двух студентов, окончившаяся смертью одного из них. Дело готовилось в такой тайне, что предупредить его было выше сил человеческих. Не могу себя упрекнуть в том, что своим долгом пренебрег; здоровье мое пошатнувшееся тому порукой. Но вечно себя упрекать буду, что Вас от этого огорчения не уберег. Тот, кто Вас любит, может ли быть всегда уверен, что долг свой исполнил до конца?
Грущу и печалюсь. Быть может, станете Вы теперь меньше любить
Вашего Паррота.
94. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт], 2 августа 1806 г.
Должен я возблагодарить Возлюбленного за указ о студентах, избирающих военную карьеру[445], и сердце мое ему признательность выражает с тем неизъяснимым чувством, какое он один внушать способен. Но в указе этом есть один пункт, который молодых людей несчастными сделать может, – тот, что милость Вашу ограничивает юношеством дворянским. Студент Гёрс, которого Эльснер лучшим своим учеником объявил и который, поверив слову, нам полтора года назад попечителем данному, военное дело изучил, в Петербурге находится без малейшей возможности карьеру продолжить; все двери перед ним закрыты, потому что он не дворянин. Каждое утро ходит на развод, надеясь привлечь внимание своего государя и получить возможность ему о своем положении поведать. Шестидесятилетний отец его, в бедности живущий и все надежды своей старости на сына возлагавший, умрет от горя, когда узнает, что, потратив все свои скромные сбережения на его учебу, он только того добился, что предстоит юноше 12 лет унижений, каким унтер-офицеры из мещан подвергаются. И этот юноша не единственный, кто в таком положении оказался. – Во Франции, Государь, в то время когда дворянство еще все свои привилегии сохраняло, всегда исключение делалось для артиллеристов и военных инженеров. Того, кто талантом и познаниями обладал, в их число принимали, и знаете Вы лучше меня, как высоко этот разряд французских военных в Европе ценился. Понимаю, о мой Возлюбленный, чего Вам стоило это ограничение в указ внести, ведь когда впервые имел я счастье быть Вами принятым, сказали Вы мне: «Хочу все сословия в моей Империи сделать равными»[446].
Дворянство лифляндское по поводу приходских училищ свое слово сказало. Декларация эта у меня перед глазами. Гласит она, что проект неисполним из-за отсутствия школьных учителей, ибо пасторы и церковные старосты этим делом заниматься не могут; ссылаются авторы на мнение консистории, будто Университет за этими училищами надзирать не может и что должно это право за консисторией остаться; что дворяне слишком бедны, чтобы расходовать деньги на школы, крестьян же невозможно налогом обложить и надобно рассчитывать исключительно на патриотизм частных лиц, а в пример подобного патриотизма приводят приходское училище в Канепи.
Вот в нескольких словах мой ответ: старосты церковные до сей поры двойные должности исполняли, от Вас же им теперь выделены средства на подготовку к этому делу. Я тем временем с генерал-суперинтендентом уговорился, чтобы столкновения властей избежать. Консистория и пасторы не смогут работу приходских училищ наладить, потому что слишком сильно зависят от дворянства, чей патриотизм никогда с просвещением крестьян смириться не мог. По плану от дворянства ничего иного не требуется, кроме зданий, чтобы там училища разместить, и людей, из которых наставников можно воспитать. Меж тем имеются у меня старинные указы времен императрицы Екатерины, они более жесткие, чем план, достаточно их в действие привести[447]. В уездах Рижском, Венденском и Вольмарском крестьяне добровольно согласились приходские училища содержать. Школу в Канепи устроил два года назад по моему плану пастор Рот без ведома дворянства, и содержат ее одни крестьяне.
Государь! Вот факты неоспоримые; я только на них опираюсь. Главное правление торжествует, с дворянскими протестациями в руках; они этого хотели и превосходно все рассчитали. Я тогда промолчал, потому что Вы уже согласие дали на совещания с губерниями, хотя попросило Вас об этом Главное правление без моего ведома[448]. Я исхода этих совещаний ожидал спокойно. Но теперь, когда до решения дело дошло, заклинаю Вас, Государь, не позволяйте Главному правлению действовать без ведома Университета (а его ведь даже в известность не поставили о шаге столь важном) и прикажите мне в Петербург явиться, чтобы о плане доклад представить и содержание его оправдать. Слишком хорошо знаю все, с этим связанное, чтобы опасаться обсуждений, сам же только об успехе предприятия радею. Если не будут приходские училища открыты, у меня бесспорно число трудов и печалей вдвое уменьшится, но тогда разочаруюсь я глубоко в своем призвании. Ненавижу аристократов от просвещения <ученых> еще сильнее, чем аристократов от политики <гражданских>. Право связывать свое суждение и свою мораль с тем поприщем, на котором человек подвизается, есть самое священное из прав человеческих. Воспитание ученых – задача очень жалкая для того, кто хочет людей воспитывать! – Но к чему Вам об этом говорить? Собственное Ваше сердце Вам сотню раз на дню то же самое твердит. Мой Герой! Да подарит Вам небо терпение, чтобы меня слушать, и средства, чтобы злу помешать!