Перед отъездом Вашим позволил я себе дать Вам совет касательно Вашего пребывания в армии. Позвольте еще один дать по Вашем возвращении. Ваш Паррот с Вами говорит прямо, с открытым сердцем, которое целиком Александру принадлежит. Нежное дружество мое за Вами повсюду следует и не покинет Вас до последнего мгновения моей жизни. Не отвергайте его, в какой бы форме оно пред Вами ни предстало.
Теперь, когда мир заключен, предстоит Вам генералов и офицеров всякого звания наградить за проявленную отвагу. Вдобавок станут Вас осаждать просители, как после первой кампании. Ваш Паррот, Вас любящий безраздельно, умоляет Вас на сей раз быть менее снисходительным к особам, которые, возможно, Ваши милости ничем иным не заслужили, кроме своей назойливости. Уверяю Вас, в этом деле нет ничего более опасного, чем действовать ради соблюдения приличий. Достойные должны быть вознаграждены по заслугам, насколько это возможно. Но посредственностям, какое бы звание они ни носили, следует в безвестности оставаться. Поступать иначе – значит уменьшить цену награды, ослабить усердие, поощрить алчность. Есть очень простое средство, позволяющее не соблюдать так называемых правил приличия: сразу по возвращении объявите во всеуслышание, что Вы награды вручаете только за подвиги очевидные, известные публике и военным, что эти подвиги будут особо отмечены в рескрипте или дипломе, а содержание этого рескрипта будет опубликовано в «Петербургской газете», дабы вся нация знала о выдающихся своих сынах и их деяниях. Средство это избавит Вас от рекомендаций, докучливых просителей и проч. Готовы Вы награждать, но пусть заслуги будут доказаны, а журнал Беннигсена да послужит Вам историческим источником.
В своем окружении имеете Вы людей, в чьей неспособности сами убеждены. Не раздумывайте, поставьте на их место людей с умом и сердцем, таких как Остерман-Толстой, Барклай-де-Толли и проч. Вся публика такой замене станет рукоплескать, несколько интриганов – стенать, Ваше окружение будет внушать уважение, а сами Вы себя более великим почувствуете среди людей, чьи достоинства общепризнаны. Прекратите быть снисходительным, слишком долго Вы таковым пребывали. Опыт должен был Вас убедить, что с осторожностью царствовать невозможно. Кампания была славная, но окончилась неудачно, какой был мирный трактат ни был заключен. Не Ваша в том вина и не Вашей армии. И Вы, и военные все, что в человеческих силах, сделали, чтобы полной победы добиться. Причина внутри, в изъянах правления, чересчур расслабленного для такого сильного испытания, как нынешняя война. Недостало Вам ружей, пороха, ядер, быть может даже пушек, а ведь у Вас огромные фабрики ружей и пороха имеются, а на побережье Крыма хранятся у вас груды старых пушек <нуждающихся в починке>, которые так скверно охраняются, что две тысячи турок, если на берег высадятся внезапно, их захватить сумеют. У Российской империи силы бесчисленные, которые могли бы диктовать свою волю гораздо вернее, чем силы Бонапартовы, но парализуют их нерадивость и жадность, с которыми никто совладать не стремится. Будьте строги. Не бойтесь один раз несправедливость допустить, если десять раз рассудите справедливо.
После заключения мира издать нужно будет манифест. Кто его составит? Это вопрос первостепенной важности. От этого манифеста Ваша слава и спокойствие на границах Империи зависят. С одной стороны, следует публику известить об обстоятельствах, приведших к миру; с другой – следует поберечь заинтересованные державы, чтобы хотя на время избежать нового разрыва. Автору манифеста мало патриотической любовью пылать к Вам и Вашей империи, должен он также суметь точки зрения заинтересованных держав учесть, от распространенных у нас идей, можно сказать, отстраниться, чтобы каждое слово взвесить.
О мирном договоре ничего Вам сказать не могу; содержания его не знаю; быть может, в Риге о главных статьях узнаю. Предвидеть могу лишь одно: что в следующем году новая кампания начнется, если не подготовитесь Вы к войне более энергично, чем к кампании только что оконченной. Посвятите себя этим приготовлениям; ускорьте работу военных заводов не мягким обхождением, но суровым, в котором так сильно они нуждаются. Обеспечьте снабжение армии, а расхитителей накажите. Вы честных людей вознаграждаете; если хотите во всем справедливым быть, покарайте злоумышленников. Результаты этой кампании сами за себя говорят; иного доказательства не нужно. Государь! По пустякам закон свирепствует без жалости. Разжаловали весь магистрат маленького городка Феллин, семьи членов его на нищету обрекли, потому что секретарь этого магистрата украл 5 или 6 тысяч рублей. А грабители, которые армию без ружей и продовольствия оставили, эту страшную кампанию на неудачу обрекли, а всю Империю опасности подвергли, – эти негодяи выйдут сухими из воды?
Можете Вы меня в чрезмерной живости упрекнуть. Но не пойму, как бы Вы могли ко мне, будь все по-другому, хоть какое-то чувство питать <ненависти не испытывать>. Мой Возлюбленный! Вот уже второй Ваш великий подвиг. Первый Вам пользу принес. Пусть же второй принесет пользы еще больше! О, когда бы мог я этого добиться молитвами, на коленях бы молил Божество беспрестанно до тех пор, пока бы просьбы мои не исполнились.
Прощайте, дражайший Александр!
Писано на Вольмарской почтовой станции в приступе лихорадки.
127. Г. Ф. Паррот – Александру I
Рига, 15 июля 1807 г.[506]
Мой Возлюбленный! Дражайший Александр! Сороковой свой день рождения[507] встречу, посвятив его всецело мыслям о Вас. Принесу таким образом жертву на алтарь нежнейшей и чистейшей дружбы. Причиню Вам боль, раню Ваше чувствительное сердце. Быть может, усомнитесь Вы в моих к Вам чувствах. Но я Вас люблю, и чувство это, все прочие поглощающее, велит теперь, более чем когда-либо, с Вами говорить без недомолвок. Хочу Вам открыть глаза на бездну, Вас окружающую.
Пребывание Ваше в Риге слишком коротко было, чтобы Вы предметы важные смогли увидеть собственными глазами, а между тем храбрые Ваши солдаты, которые ради служения Вам жизни не жалели, искалеченные члены свои приносили Вам в жертву и священными не могут не казаться всякому человеку, у кого в груди бьется сердце человеческое, – эти солдаты в самой Риге от голода страдали. Еще и сегодня несчастные храбрецы травами питаются, которые собственными руками в лесах и полях собирают, чтобы избегнуть смерти после того, как избегли картечи Бонапартовой. Мучной амбар, который на Ваших глазах сгорел, сожжен был не пушечным ядром, а умелой рукой; юноша, который некогда в артиллерии служил, туда бросился и из горящего здания, а равно и из здания соседнего, вытащил мешки с мукой. Мука была вонючая, гнилая, смешанная со всевозможными нечистотами. Раненые, Вас завидя, кричали «хлеба!», но «ура!» других солдат их голос заглушило. Кое-кто дерзнул субординацию нарушить и с Вами заговорить. Вы приказали дело расследовать, говоривших арестовали, а зло продолжает свирепствовать. Офицер на костылях захотел к Вам обратиться, но его удалили с величайшей учтивостью. Усадили его, из почтения к его ранам, позади толпы, где Вы его разглядеть не могли. Вы любовь солдат теряете в тот самый момент, когда могли им величайший энтузиазм внушить.
Все эти детали знаю я от очевидцев. Но не смеют они мне доказательства предоставить из страха сами сделаться без всякой пользы жертвами людей могущественных, которые благодаря должностям и связям своим всем заправляют. Лихоимство так глубоко проникло, что честный человек надежду теряет на справедливый суд в правление того монарха, который лично столь справедлив. – Вы приняли меры, чтобы виновных покарать. Но в том не преуспеете. Забыли Вы о самом важном правиле: преступников закоренелых карать без суда и следствия. Не пугайтесь этих слов. Ваш Паррот Вам несправедливости не посоветует. Вспомните, что сами мне сказали однажды, когда о суровости речь зашла: «Хотел я быть суровым; узнал стороной о многих вещах, которые наказания заслуживали. Но никто обвинителем быть не хочет, и когда я виновных суду предаю, выясняется, что они белее снега». – Отчего это? Неужели полагаете Вы, что только из-за продажности судей дело всегда одним и тем же кончается? Нет; истинная причина в том, что, когда мелкого грабителя с поличным ловят, обнажаются и преступления грабителя великого, а таковых все боятся. – Для их наказания надобно другие средства выбирать, потому что средства обыкновенные все в их руках, а не в Ваших. Факт совершенно очевидный: Ваша армия во всем недостаток испытывала. Столь же очевидно, что по заведенному в Российской империи порядку начальники лично ответственны за все то зло, которое под их началом совершается. Во всяком случае, виновны они в небрежении и глупости, а когда дело идет о спасении Империи, монарх обязан за небрежение и глупость карать, как за мошенничество. И разве есть несправедливость в том, чтобы главнейших преступников поставить вне закона? Они себя сами так поставили во все время своего управления. Действовать неторопливо, идти извилистыми и темными путями детального разбирательства – значит грозную батарею из духовых ружей обстреливать.
Говорят, Вы главное командование вверили Буксгёвдену и он председательствует в суде, который должен лихоимство интендантов расследовать. Готов я был во лжи упрекнуть того, кто мне это сказал; но вспомнил, что Вы его на службу вновь призвали, и не осмелился спорить. <Государь! Фридландская битва есть великое зло, но возвращение Буксгёвдена есть зло несравненно большее.> Армии его бездарность известна, публике – гнусная скаредность, Вам – дурные услуги, какие он Вам при Аустерлице и Пултуске оказал, в трех губерниях, которыми он управлял, до сих пор памятны деспотизм его и неумелость. Единственное его достоинство – внимание к деталям, за которыми надзирает он строго, но бездушно. <Даже если не было у Вас в тот момент никого другого, который бы справился с командованием, лучше было туда поставить природного русского.