> Забудьте о так называемом законе старшинства. Вспомните, что Екатерина II империей управляла весьма надежно с помощью выскочек, а Бонапарт Европу победил с людьми без роду и племени, которые свою жизнь с ним связали. Оглянитесь вокруг себя. Найдете ли хоть одного человека могущественного, который бы Ваши интересы преследовал, который бы от Вас зависел? Отыщите же подобных людей. Последняя кампания Вам таковых из числа военных довольно показала.
О Беннигсене сожалею. Сожалею о Вас и об империи Вашей из-за этой потери[508]. Знаю, что он серьезные ошибки допустил. Но однако ж он при Пултуске и Эйлау победил, а в тех обстоятельствах, в каких находился он, третью победу одержать было невозможно; но к Вам собственный интерес его привязывал. Вы с ним обошлись сурово, а Буксгёвден на его несчастье поднялся. Если когда-нибудь снисхождение кстати было, то как раз в этом случае. После Фридландской битвы требовалось мир заключить; но надобно было Беннигсена в фельдмаршалы произвести и дать ему Остермана-Толстого в помощники. Когда бы Вы его сохранили и поддержали, противная партия это бы упрямством назвала; но Рим в период расцвета на том же стоял, а противная партия ни одного человека Вам предложить не может. – Говорю Вам все, что думаю. Предпочел бы, чтобы публика Вас в упрямстве обвинила. Боялись бы Вас, а это так и должно быть.
Мир был необходим, и заключен он на условиях настолько почетных, насколько обстоятельства позволяли. Вам свои границы требовалось защищать, и потому обязаны Вы были от Пруссии отречься, ведь она сама от себя отреклась. Но у мира этого два серьезных недостатка имеются. Первый – прибытие посла французского в Петербург. Готовьтесь к тайным интригам, к разнообразным подкупам. Все операции храните в самой глубокой тайне (в армии ничто тайным не оставалось, знаю об этом из верных источников). Бойтесь французских дезертиров, которые теперь повсюду рыскают. Прогоните этих шпионов под предлогом их возвращения под власть Наполеонову, а затем потребуйте взамен дезертиров русских. Бойтесь любовниц людей должностных, надзирайте за ними пристально. С Наполеоном мир заключен – но не с Бонапартом. Его система не изменилась, и вот второй пункт рассуждения моего.
Нынешнее состояние Европы по отношению к России рассматривать следует на двух главных границах – турецкой и польской. Сказали Вы мне, что Наполеон виды имеет на Турцию. Я это уже два года назад знал. Раздавит он свою верную союзницу, которая ему во время этой кампании верой и правдой служила, сковывая 60 000 русских, и больше бы сделала, когда бы внезапно мир не был заключен. Какими предлогами он свою неблагодарность прикроет? Истинная причина в том состоит, что хочет он сделаться Вашим соседом с двух сторон, особенно с той, где Россия слаба, и Австрию окружить. Потребует он у этой некогда могущественной державы ее часть Польши, чтобы владения Жерома увеличить[509]. Будет он содержать французские войска в этом новом королевстве, поляков поставит под ружье и благодаря этому получит на границе с Россией внушительную армию, готовую пойти в бой, лишь только Наполеоновы проекты раздела Турции перестанут Вам нравиться; а всякий проект раздела, где ему достанется значительная часть владений на континенте, для России опасен.
Трудно Вам дать совет определенный в таких обстоятельствах. Чтобы это сделать, следовало бы такими знаниями обладать, какие мне теперь недоступны. Зачастую все решает деталь, по видимости незначительная. У Бонапарта бесспорно слабая сторона имеется, и не только в характере, но и в действиях; важнее всего ее угадать, а одновременно все возможные силы бросить на переустройство армии, которая Вам скоро понадобится для войны с Францией, а быть может, и с Англией.
Труды Вам предстоят огромные. Внутри страны все губернии в Вашем попечении нуждаются. Сношения внешние внимания требуют и забот неустанных. Все рода войск обновлению подлежат. А поскольку нет у Вас надежных помощников, чтобы сейчас во всем успеть, силы потребны Вам более, чем человеческие. Самые великие свершения Вам предстоят, а Вы в делах своих не навели еще тот строгий порядок, благодаря которому ни одна минута даром не проходит и работа легче становится, а главное, плодотворнее. Снисходительность Ваша к другим вынуждает Вас по нескольку раз к одному и тому же предмету возвращаться, и оттого работы у Вас в два или три раза больше становится. Начните с введения того правильного, неизменного порядка, о каком я толкую. Вы удивитесь, когда увидите, сколько времени выиграете, а кроме того, сами сможете судить наверное о том времени, какое другие люди на эти дела затрачивать должны, и вынудите их у себя тот же порядок ввести, в России неведомый. Не бойтесь педантом прослыть. Когда речь о порядке идет, педантом стать затруднительно. Вот отчего так часто просил я Вас с Клингером сблизиться и в тех делах его употребить, где строгость его большую принесет пользу. <Не знаю я, какая причина Вас от этого удерживает. Должно быть, причина весомая, раз так до сей поры ничего и не сделали.>
Теперь хочу Вам другое предложение сделать. Делаю его скрепя сердце, потому что оно меня касается и все надежды у меня отнимает провести остаток жизни в занятиях любимой наукой, в счастливой преданности призванию, тому единственному, что мне сулит и наслаждения семейственные, и славу. Делаю его скрепя сердце, ибо, лишь только к Вам приближусь, не смогу более Вашим другом быть в том абсолютном смысле, в каком поныне пребываю. Теперь я свободен; по-прежнему в той же сфере остаюсь, в какой Вы меня узнали. Обязан Вам только невыразимым, единственным чувством – возможностью Вас любить превыше всего. Вы мне такие наслаждения доставили вполне, к которым эгоизм ничуть не примешивался; они одному сердцу ведомы. Лишь только другое место займу, потеряю наверняка это преимущество бесценное, которое одно могло моему сердцу помочь преодолеть ту огромную дистанцию, какая нас по воле судьбы разделяет. С этой минуты перестану я быть в Ваших глазах человеком, который Вам неверен быть не может; тень подозрения сможет на меня упасть. Хотел я такую возможность навсегда устранить, хотел для Вас сохранить человека, чье сердце будет Вас утешать в горестях, рожденных потерями, какие, предвижу, сердцу Вашему предстоят. Вот почему умолял я, заклинал Вас не даровать мне ни одного из так называемых благодеяний. <Вот почему огорчился я, когда Вы на предложение меня крестом наградить ответили согласием[510]; казалось мне, что этот первый знак отличия следующие предвещает.> Сегодня вынужден я перемениться, отказаться от любимой идеи, которая мое счастье созидала и укрепляла, и я говорю Вам: приблизьте меня к себе; сделайте личным своим секретарем: я Вам труды облегчу, Вашу повседневную работу подготовлю, в Вашей канцелярии наведу строгий порядок и стану его поддерживать, дабы Вы время проводили более плодотворно, стану Вам напоминать о тысяче предметов, которые Вы своей памяти доверяете, а она Вам верой и правдой служить не может, потому что слишком многое сохранять должна, стану за Вас наблюдать за тысячью вещей, каких Император увидеть не способен. Не нужно мне ни большого жалованья, ни наград, ни званий. Чина моего мне довольно, орден Владимира меня украшает, и если могу все необходимое себе обеспечить и сыновей моих в Дерпте содержать, то себя богатым почитаю. – Не могу выразить, как трудно мне Вам это предложение делать. От перемены многое потеряю, быть может, в будущем сам себя стану упрекать, ставлю на кон благосостояние семейства своего, и счастливую свою жизнь в Дерпте (а также своего верного Краузе) со слезами на глазах покину, не будучи вдобавок уверен, что смогу подле Вас то добро творить, какого желаю. Но я Вас люблю больше себя, больше своей семьи, больше своих друзей, и решение принял. – Знаю все причины, по которым Вы на него можете не согласиться: личные мои сношения в Петербурге, недостаточное знание Вашего языка, темперамент мой и проч.; взвесил их все до единой. Ответьте мне просто да или нет и будьте совершенно уверены, что, если ответите нет, станет это для меня доказательством несомнительным Вашей дружбы, а для Вас новым основанием полагаться на мою признательность. Но здесь речь идет не обо мне.
Заканчиваю письмо с волнением; ощущаю огромность ноши, какую на себя взвалить готов. Приблизиться к Вам есть для меня вещь самая священная. Боже всемогущий! Боже милостивый! Сделай так, чтобы я в своей решимости не раскаялся!
P. S.
Напоминаю Вам о предмете последнего моего письма. Выдайте публике сочинение о латышах и эстонцах, возьмите автора под свое покровительство, поддержите цензуру дерптскую. Вы сами почувствовали, что так поступить следует, и весьма печально, что подобная конфискация в Ваше царствование смогла произойти. Уступить политической нетерпимости в этом деле – значит очернить в глазах Европы заботу Вашу о народном просвещении. Не забывайте, что эта сфера царствования Вашего всецело от Вас зависит. Не подозревайте меня в пристрастности. Известно Вам, что я министра не боюсь, не боюсь вообще никого.
Отдайте Зонтагу аренду Кольберга. Теперь Вы это еще можете сделать. Он уговорится с фермером, который ее на 12 лет выкупил, если Вы ему пожалуете оговоренные доходы. Это не милость, Зонтагу оказываемая, это справедливость, отдаваемая генерал-суперинтенденту, которого должность его должна прокормить.
128. Г. Ф. Паррот – Александру I
Венден, 20 июля 1807 г.
Государь!
Министр народного просвещения желал узнать имя автора[511] и цензора сочинения о латышах и эстонцах, которое было Вам вручено прошлой зимой, дабы на них гонения обрушить. Как Вам известно, цензором сочинения этого был я, но пишу Вам теперь не ради себя, а ради автора. Не дозволяйте тем, кто в это дело мешается, осквернить благородство Вашего царствования явной несправедливостью, которая всех людей благомыслящих в России и за ее пределами возмутит. Вы издали цензурный устав, и автор действовал с ним в соответствии. Деспотизм некоторых особ надел личину боязливости, чтобы препятствовать исполнению этого устава; пусть потребуют от Вас этот устав отменить. Законы Ваши должны исполняться. Помешайте преследованию порядочных людей, которые все еще желают собой рисковать, чтобы творить добро, – их не так много. И поддержите честные Ваши правила, которые иные люди растоптать желают во что бы то ни стало.