Начал я в Риге сочинять письмо касательно предметов, о которых Вы мне в Вольмаре говорили; но слишком мало времени осталось до отправления почты, и закончить его не успею.
Прощайте, мой Возлюбленный! Сочувствую Вам: жаль мне, что Вы Император.
Ваш Паррот
129. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт], 11 августа 1807 г.
Государь!
Дольше откладывать решение вопроса о семинариях для приходских училищ невозможно; разумеется, ожидал бы я Вашего ответа на вторую часть последнего моего письма[512], когда бы не требовалось этот вопрос решить без промедления. Университет до издания указа о приходских училищах не желает более меры принимать по устройству семинарий; опасается чересчур большую ответственность на себя взять. Он уже (до начала каникул) контракт заключил касательно устройства семинарии и готов был еще два других заключить. Однако в отношении последних он не только колеблется, но и объявил мне, что не может больше на себя брать риски, хотя я совету университетскому официально докладывал о нашем с Вами разговоре в Вольмаре, когда Вы мне сказали, что «следует брать надлежащие меры, не тревожась о запоздании долгожданного указа, ибо он уже написан и будет нам прислан тотчас после возвращения Вашего в Петербург». Государь! Не пеняйте на Университет за его недоверчивость. Она не к Вашим словам относится, а к моим, а поскольку я Ваше доверие никогда не выставлял напоказ и им не хвастал, весьма естественно, что Университет не решается взять на себя ответственность за выделение значительных сумм, полагаясь на одно лишь мое честное слово. Официальный упрек, нашим министром брошенный из-за дела цензурного, до сих пор не оконченного (касательно книги о латышах и эстонцах), хотя наш способ действий не просто разрешен законом, а прямо предписан, на все наши поступки тень недоверия бросает. Благоволите, умоляю Вас настоятельно, издать указ вышесказанный, причем не внося в него новых изменений, ибо опыт Вам доказал, что изменения эти способны весь проект погубить. Благоволите его издать безотлагательно. Дальнейшее промедление не только заставит нас целый год потерять, но и замысел наш уронит в глазах публики, даст новые средства нашим противникам и Университет скомпрометирует в высшей степени. Не говорю уже о собственном затруднительном положении. Тому, кто Вас любит, прятаться не пристало; все, о чем я Вам говорил столько раз, мыслям моим и чувствам отвечало, и я своим правилам верен. Будьте счастливы, насколько это возможно при новом порядке вещей, современной политикой установленном. Это единственное желание
Вашего Паррота.
130. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт], 8 сентября 1807 г.
Печалюсь я весьма от отсутствия сведений о судьбе приходских училищ. О мой Александр! Не гневайтесь на настойчивость, с какой я об этом предмете заговариваю. Вы знаете, насколько он важен; Вы это чувствуете; убеждены в этом умом и сердцем, а подобное убеждение из тех, что все животворит, все в движение приводит. Помешало ли Вам какое-то новое затруднение, известили ли Вас о каком-то препятствии, которое заставило Вас мнение об этом прекрасном заведении переменить? Благоволите мне об том сообщить, убежден я, что смогу все затруднения разрешить, все препятствия устранить. Замысел столь справедлив, побуждение столь чисто. О мой Возлюбленный! Неужели порядок вещей, неужели замысел Провидения справедливого и доброго в том состоит, чтобы все доброе и справедливое неисполнимо было? Нет – покуда жив буду и разума не лишусь, пребуду я в убеждении, что, если добро не делается, виной тому не Провидение, а мы сами. С этим убеждением прощусь не раньше, чем прощусь с Вами. Отчего не могли Вы увидеть школу в Канепи, какой я ее увидел в июле сего года! Отчего не открылись Вам, как мне, умеренность и чистоплотность, там царящие, здравомыслие и веселость, одушевляющие учеников, познания моральные, сельскохозяйственные и технические, ими приобретаемые. Отчего не слышали Вы, как поют они песнопения в церкви, как распевают народные песни, где в припеве твердят любимое имя их августейшего Благодетеля. Когда вырастут, сможете Вы рассчитывать на них, на их к Вам любовь, на привязанность к Отечеству. Каждую минуту желал я Вас рядом с собою видеть, чтобы получили Вы радость чистейшую, какой никогда не испытывали. Не узнали бы Вы в этих юношах веселых, деятельных, строгих, умных нацию униженную, отупевшую под игом. Не думайте, однако, что получают они образование, не отвечающее будущему их состоянию. Знания им дают необходимые для этого состояния, но за границы его не выходящие. Чередуется у них ручной труд с уроками. Эти учащиеся сами всю необходимую каждодневную работу выполняют. Пашут, сеют, боронят собственное поле, одним помещиком подаренное. Сами сооружают плуг, борону, телеги <упряжь>, делают бочки, плетут корзины и веревки не хуже, чем тележники, корзинщики, бочары и канатчики. Все у них получается. Частенько продают эти предметы окрестным крестьянам, а поскольку приносит им работа общий барыш на всех, приучает это их с превеликой веселостью к жизни деятельной и общественной. Самые серьезные упреки, которые латышам и эстонцам бросают, – лень, неопрятность и пьянство. Если в течение двадцати лет подобные училища по всей территории этих губерний распространятся, истребят они названные пороки почти повсеместно. Вы желаете Добра, о мой Возлюбленный! Оно в руках Ваших. Не позволяйте себя от него отвратить людям злонамеренным. Совершите сие благодеяние без промедления. Чувствуете сами, что случай такую великую пользу оказать нациям, Вам подвластным, нечасто выдается.
Просил я Вас в кадетский корпус принять моего воспитанника, сына покойного коллежского советника Рота. Знаете Вы его имя, возраст и происхождение, Клингер также. Позвольте мне Вам об этом напомнить. Благоволите мне сию милость оказать. Ежедневные траты мои возрастают, двое сыновей студентами сделались, а у меня еще двое приемных детей.
Профессор Гриндель попросил меня Вам отправить пятый том его фармацевтического журнала[513], чтобы видели Вы, на что сто рублей, ему пожалованные, пошли. На первой странице напечатал он вопрос для участников конкурса <за вознаграждение>. Не объявил, что учрежден этот конкурс благодаря Вашей щедрости, потому что официально еще деньги не выделены. Но желает получить возможность это сделать, чтобы большее доверие внушить к изданию своему, истинно полезному, и новый блеск ему сообщить. В томе этом напечатан маленький трактат о химических фабриках, служащих нуждам дела фармацевтического. Как не могу я представить себе, что у Вас время найдется его прочесть, позвольте Вам из него экстракт предложить, ибо Гриндель мне сказал, что существует план подобные фабрики в Петербурге завести для нужд русских аптекарей. Постараюсь кратким быть.
Польза этих фабрик к трем главным пунктам сводится:
1) На подобных фабриках изготовляются все необходимые лекарственные снадобья, а это есть благо для аптекарей, которые не всегда достаточно образованны для того, чтобы снадобья готовить.
2) Фабричные лекарства всегда одного и того же качества, а следственно, врачи могут больше в их действии быть уверены.
3) Плата рабочим остается в стране, тогда как прежде лекарства из чужих краев привозили.
Недостатки же суть следующие:
1) Подобные фабрики, избавляющие аптекаря от необходимости самому лекарства готовить, освобождают его также от необходимых знаний, сводят деятельность его исключительно к ручному труду: он взвешивает, смешивает, изготовляет пилюли, мази, пластыри и проч. Таким образом, фабрики плодят невежество и замедляют развитие знаний, которые в этой области медицинской полиции уже прокладывают себе путь. Если учение бесполезным сделается, никто учиться не захочет.
2) Аптекарь, получающий лекарства с фабрик, не может за их качество отвечать. Покупает и продает то, что фабрики поставляют; делается простым галантерейщиком.
3) Если же предположить, что аптекарь все-таки захочет сделать больше, чем ему долг велит, и исследовать лекарства, с фабрики поступившие, не сумеет он этого сделать из-за недостатка знаний, ибо знания эти стали для его ремесла бесполезны. И даже если он химию изучил, не сможет ее в ход пустить из-за недостатка опытности (вдобавок исследование лекарственных снадобий несравненно сложнее их изготовления). Думаю, что я химию знаю лучше любого аптекаря; но был бы я наверняка гораздо худшим аптекарем, чем слабейший из учеников Гринделя, потому что каждое ремесло в упражнении нуждается. Вдобавок лекарства портятся со временем из-за жары, холода, влажности, скверных пробок и проч. Аптекарь, не имеющий знаний, не сможет об этих переменах судить, а если захотят его наказать за испорченные лекарства, ответит он без сомнения, что такими их с фабрики получил, сможет даже их подделать, и никто его уличить не сумеет.
4) Инспектировать фармацевтические фабрики гораздо сложнее, чем аптеки, потому что владелец такой фабрики богаче всех аптекарей вместе взятых и на подкуп смотрителей сможет гораздо бóльшие суммы употребить, а такой подкуп, как Вы знаете, во всех частях администрации превращен уже в систему хорошо отлаженную. Заведут на этих фабриках два склада: один для хороших лекарств, другой для плохих, и те аптекари, у которых последние найдут, наказаны будут за мошенничество фабрикантов.
Благоволите, прошу Вас, расспросить отца медицинской полиции, бессмертного Франка, к которому в Петербурге слишком редко обращаются и который там слишком мало веса имеет по сравнению с тем благом, которое он бы мог и хотел совершить.
Умоляю Вас, напишите мне хоть несколько слов касательно приходских училищ. Ведь не может быть, чтобы желали Вы меня оставить в тягостной тревоге, которая меня лишает возможности не только этим предметом, но и всеми прочими заниматься. Сами Вы потребовали, чтобы никогда я в Ваших милостях не сомневался.