Дерпт, 27 августа 1811 г.
Простите меня, мой Возлюбленный, за то, что в предыдущем письме сообщил я Вам ложное сведение касательно пенсии моей свояченицы, вдовы Рота. Ввело меня в заблуждение отсутствие ее имени в перечне, присланном в Рижскую казенную палату. Только что узнал я, что перенесли ее имя в перечень, отправленный в казенную палату Дерптскую. Простите мне мое беспокойство; по письму моему могли Вы судить о том, как оно велико.
Граф Разумовский нападает на наш Устав. Параграф 219 утверждает, что все сочинения, написанные профессорами, освобождаются от цензуры, даже университетской, потому что они сами как цензоры в своих областях науки облечены личной ответственностью. Мера эта не только последовательная, но также и необходимая для того, чтобы избегнуть разногласий, какие могут приключиться, если один профессор цензором своего собрата станет.
Чтобы нас этой привилегии лишить, основывается граф Разумовский исключительно на указе от 31 января 1809 года. Но в указе этом говорится, дословно, что «всякое сочинение, которое член какого-либо правительственного учреждения издать пожелает и о котором начальники его сделают представление, не может быть напечатано без одобрения цензурного комитета, при Университете состоящего». Указ этот вызван был к жизни сочинением Зальфельдта о протестантских церквях, которое столько возражений вызвало и напечатано было после того, как министр юстиции его Вам представил[588]. Сочинения профессоров не входят в число тех, которые нуждаются в представлении, начальниками сделанном. Буквальный и моральный смысл указа подтверждает, что имели Вы в виду исключительно сочинения, исходящие от правительственных учреждений или их сотрудников, а не ученые сочинения и, следственно, не имели намерения отменить один из параграфов нашего Устава. Вдобавок за те два года, что прошли со времени издания этого Указа, ни попечитель, ни предшествующий министр его подобным образом не толковали; ибо прислали нам его, не предписав при этом следовать ему применительно к собственным нашим сочинениям, вследствие чего многие профессора, в том числе я сам, издали книги свои без цензуры и, отправив экземпляры всему Министерству народного просвещения, ни единого замечания в ответ не получили. <Наконец, не подлежит сомнению, что, если рассматривать уровень ответственности, а следственно, и безопасности в области цензуры, уровень этот гораздо выше, когда профессор, который как цензор изучил в совершенстве законы цензурные, лично ответственен за содержание своего сочинения, чем когда распространяется ответственность на целый комитет. Индивид всегда больше страхов испытывает, нежели общество.>
Университет министру сделает представление и потребует, чтобы сообщено оно было Вам для решения. Мера эта необходима ради поддержания законов, которые Вы нам даровали. <Ибо нет ничего более пагубного для процветания какого бы то ни было учреждения, чем подобные покушения на статуты основополагающие, в соответствии с которыми сотрудники в службу вступили. Мало-помалу камни из основания вынимают, и все здание обрушивается. Мы наконец новых сотрудников наняли, и эти члены, из чужих краев призванные, не постигают, как министр может пытаться с помощью произвольных рассуждений упразднить законы основополагающие.>
Поймете Вы, без сомнения, глубочайшее неудовольствие, какое причиняет нам необходимость так часто возражения предъявлять, а если однажды забылись мы при выборе слов, проступок наш весьма естественен, ибо столь частые нападки на устройство наше, Вами дарованное, не могли нас в конце концов не ожесточить. Не гневайтесь на нас более. Мы просим только о покое, о спокойствии, необходимом нам, чтобы долг свой выполнять и науки возделывать. Зачем вынуждают нас оставлять наше поприще и терять время на вещи столь бесполезные? – Знаете Вы, как я люблю дело, к которому призван; но подобные дрязги меня в отчаяние приводят.
Прощайте, дражайший Александр! Избавьте нас от этих препон, умоляю Вас.
Ваш Паррот
169. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт], 24 сентября 1811 г.
Второй том сочинения моего наконец вышел в свет, и могу я его моему Возлюбленному поднести. Этот второй том с той же почтой отправляется к графу Разумовскому, которого прошу я официально Вам его вручить. Прилагаемый к сему письму том – первый, призванный заменить тот, который граф Завадовский Вам не представил. Из-за этой нерадивости попадет к Вам экземпляр на обыкновенной бумаге, ибо я на веленевой только один отпечатать велел для Вас одного, и потому нечем мне заменить первый том утраченный. <Вручаю Вам этот второй том с большей уверенностью, нежели первый, не только потому, что убежден: труд мой в полном виде не затеряется среди множества эфемерных изданий, где едва ли не каждый профессор печатает свои лекции, но и потому, что публика уже, хотя и против моей воли, высказала свое суждение по поводу первого тома и сочла его достаточно важным для того, чтобы в газетах научных объявить о его выходе, не дожидаясь появления второго тома.> Если счел я возможным Вам посвятить сие сочинение, стоившее мне шестилетних трудов, то лишь потому, что убежден: не затеряется оно среди множества эфемерных книг с лекциями, какие печатают столько профессоров. Содержит оно, помимо того, что и до меня было известно, множество опытов <новых и важных>, которые я впервые проделал, и множество новых теорий, касающихся самых сложных разделов физики <вследствие чего уверен я, что раздвинул границы науки>. Мог бы я этому труду придать другую форму и придумать для него название более внушительное; мог бы даже его на несколько книг разделить. Но я предпочел название скромное («Начала физики»), чтобы сделать труд мой более полезным и сообразовать его с лекциями по физике, которые я в Дерпте читаю и которые по причине вышесказанной имеют достоинства, коих еще нет у лекций иностранных.
<Если граф Разумовский, по примеру предыдущего министра, не соизволит Вам второй том вручить, благоволите у него книгу потребовать, чтобы имел я по крайней мере удовольствие знать, что труд мой целиком в Ваших руках находится. Поймете Вы без труда это желание; не авторское самолюбие мною движет.>
Произвел уже несколько весьма удачных опытов с телеграфом; повторяю их с разными изменениями, чтобы испробовать сей инструмент на практике во всех отношениях. Надеюсь дать Вам о том отчет со следующей почтой.
Прощайте, мой Возлюбленный! Занимаюсь непрестанно Вами и Вашими делами.
Ваш Паррот
Наверняка уже известно Вам, что стекла профессора барона Эльснера были разбиты. Виновники найдены, это три дворянина курляндских. Никто из студентов больше в этом дело не замешан, в частности лифляндские, эстляндские и финляндские студенты ничего не знали и высказали громко и искренне свое возмущение <хотя барон Эльснер и его сыновья навлекли на себя всеобщую ненависть[589]>. Я назначен председателем суда, который должен приговор вынести. Приложу все усилия к тому, чтобы виновники были наказаны по всей строгости закона, ибо никакие резоны не могут в моих глазах подобный поступок оправдать. Однако вынести приговор можно будет не раньше, чем через три недели, потому что 20 профессоров должны следственное дело прочесть. Благоволите не гневаться на эту меру, предписанную законом и справедливую, ибо в России от такого приговора зависит гражданское существование виновных до конца их дней.
170. Г. Ф. Паррот – Александру I
Дерпт, 1 октября 1811 г.
Университетские дела не позволили мое намерение выполнить и Вам доклад о моих опытах с телеграфом в прошлую среду послать. Шлю его теперь вместе с журналом и тремя шифрами, причем делаю это с чувством удовлетворения. Опыты удались превосходно на расстоянии 10 верст, и только из-за характера местности не выбрал я расстояния в 12–15 верст, на котором результат вышел бы тот же самый. Увидите вы из доклада, что я выбрал нарочно местность неблагоприятную, в которой телеграф действовать мог лишь с большим трудом. Кроме того, помешал дым из трубы, которую я поначалу не заметил, а в довершение трудностей во время первого опыта разразилась сильная гроза с ливнем; да и вообще в течение всех 7 опытов, которые я произвел, ни на минуту солнце не выглянуло; по-настоящему хорошей погоды я не дождался. Несмотря на эти неприятности, все опыты удались полностью, не только днем и ночью, но даже в сумерках, а это время для телеграфа самое неблагоприятное, потому что света слишком мало, чтобы телеграф был виден, и слишком много, чтобы три огня были заметны. Тем не менее видны они, как я и надеялся, не только ночью, когда горел каждый из них словно звезда десятой величины и притом отдельно от остальных, но и на закате, когда сам телеграф был еще достаточно различим в последних отблесках света.
Один лишь туман мешает телеграфу действовать. Только сам Господь Бог мог бы приказать свету пронзить туман, затянувший расстояние в 10 верст.
Вследствие этих опытов смею я утверждать, что этот простой телеграф – машина в самом деле весьма полезная. Управлять им очень несложно, а в работе он весьма надежен. За 7 опытов допустил одну-единственную ошибку, да и ту в первый раз, когда ураган грозил в любую минуту опрокинуть и телеграф, и оператора.
Этот опыт, прошедший столь удачно, напоминает мне о проекте двойных ядер, который я Вам весной предложил. Приказали ли Вы его испытать? Доверьтесь идеям Вашего физика, ведь дело идет о вещи чрезвычайной важной!
Помимо доклада найдете в бумагах журнал наблюдений на листке, расчерченном на квадраты, в которые каждый наблюдатель заносил карандашом номера, им наблюдаемые, а также депеши расшифрованные и, наконец, три шифра, один французский и два русских. Позвольте мне Вам два слова сказать об этих шифрах.
Знаете Вы, что у телеграфа два знака, главный – Т, который вокруг своей оси крутится, и вспомогательный – горизонтальная планка, которая поднимается или опускается, чтобы показаться или с глаз скрыться. Для французского шифра нужен только главный знак, как можете Вы вновь удостовериться, взглянув на депеши в виде сигналов: они расшифровываются легко и надежно