Прежде подали Вы мне надежду, что в понедельник или вторник будете на ночном испытании телеграфа присутствовать[605]. Этого не случилось, и мне это понятно. Более того: если не можете Вы мне уделить время, не стесняя себя чрезвычайно, не стану об этом просить, какого бы успеха ни ожидал от второго испытания. Благоволите только сказать мне просто: да или нет. Я отослал бы тогда назад астронома Паукера и плотника, ибо их присутствие здесь расходы увеличит без всякой пользы.
С другой стороны, позвольте Вас просить уделить мне как можно скорее обещанный вечер; говорить хочу о вещах серьезнейших, куда более важных, чем телеграф. Вечер этот может Вам пользу принести, только если спасительный совет, коль скоро сумею его Вам дать, прозвучит вовремя и останется у Вас время на его исполнение. Знаете Вы, что несколько лет раз я со своими советами опаздывал, и в том виноват. Если Вы им какое-то значение придаете (а в этом сомневаться не могу, раз желаете их слышать) <именем Господа и собственного Вашего благополучия> не откладывайте, прошу Вас, нашу встречу. Не принимайте мое усердие, мое упорство в желании Вам служить за самомнение. С той точки, с которой я на события взираю, вижу многие вещи лучше, чем большинство Ваших советников, а руководствуюсь только здравым смыслом и любовью к Вам.
Прощайте, мой Возлюбленный!
Ваш Паррот
188. Александр I – Г. Ф. Парроту
[Санкт-Петербург, 13 марта 1812 г.][606]
Согласен.
189. Александр I – Г. Ф. Парроту
[Санкт-Петербург, 16 марта 1812 г.][607]
Сегодня могу наконец Вас принять в восемь вечера.
Весь Ваш
[Росчерк]
190. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Санкт-Петербург, 17 марта 1812 г.]
Вечер воскресенья[608]
Теперь одиннадцать вечера, вокруг глубокая царит тишина. Хочу написать моему Возлюбленному, сему дражайшему существу, с которым не хотел бы никогда расставаться. Ровно сутки прошли со времени последнего нашего прощания[609]. Провел их, не покладая рук, чтобы иметь что Вам ответить. Теперь собираюсь с Вами обсудить то, что более всего Вас интересует. Счастлив был я в момент нашего прощания, несмотря на горечь расставания; чувствовал, что покой возвратился в мое сердце и в Ваше, тот длившийся десять лет счастливый покой, который туча омрачила. Мой Александр! Оба мы в этом покое нуждаемся! О! Насколько же человек превосходит монарха! Настолько сердце Ваше превосходит Ваше положение! Какие бы несчастья Вашему царствованию ни угрожали в нынешнее тревожное время, потомство Вас почитать будет; я ему поведаю о моем Александре.
В нынешний же решительный момент примите несколько советов, квинтэссенцию моих размышлений о нынешнем Вашем положении. Положение это, моя любовь к Вам, точка зрения, с какой я на события смотрю, – все меня с Вами говорить побуждает; это мой священный долг. Начну со Сперанского, как Вы того желаете. Впрочем, никаких правил придерживаться не стану. Пишу для Вас одного; изливаю свое сердце. Вы меня поймете.
Когда поделились Вы со мной горькими чувствами касательно предательства Сперанского, были Вы охвачены страстью[610]. Надеюсь, что теперь больше не собираетесь его расстрелять. Признаюсь, что факты, Вами приведенные, для серьезных обвинений дают основания. Но не в том Вы состоянии души, чтобы судить об их справедливости, а даже если бы и могли судить, не Вам это делать надлежит, а комиссия, наспех для сего собранная, составлена будет исключительно из его врагов. Не забывайте, что его ненавидят, потому что Вы его слишком высоко вознесли. Выше министров Вы один стоять должны. Не подумайте, что я за него заступаюсь; я с ним ни в каких сношениях не нахожусь; знаю даже, что он ко мне не без ревности относится, а то, что Вы мне некогда о его характере сказали, желания с ним сблизиться мне не внушило.
Но даже если предположить, что он виновен, хотя я в этом до сих пор не убежден, судить его должен законный суд, а у Вас ни времени нет, ни спокойствия необходимого, чтобы судей выбрать. Я полагаю, что его следует удалить из Петербурга и под таким строгим надзором содержать, чтобы он ни в какие сношения с врагом не мог вступить. После военной кампании назначьте судей, выбрав самых честных людей из Вашего окружения. Есть у меня еще одна причина сомневаться в том, что Сперанский так сильно виноват, как то представлено: в число его обвинителей Розенкампф входит, а это человек подлый, он своего благодетеля Новосильцева сместить стремился, а я в ту пору, Вам ничего не сказав, его козни разрушил. Покажите умеренностью принимаемых мер, что Вы в те крайности, какие Вам внушить хотят, не впадаете, а Розенкампфа удалите от дел как можно скорее.
Насчет Бека Вы ошибаетесь. У него свои недостатки есть, они очевидны, но без сомнения неверность в их число не входит. Вспомнил я все, что о его жизни знаю. Если Вы мне теперь не поверите, поверите позже; увидите, как обвинения в лучах истины тают. Опасайтесь пожалеть однажды, что его не оценили.
На смену Сперанскому никого не вижу я, кроме графа Кочубея. Не сомневайтесь в нем, пусть даже Вы им не вполне довольны. Как бы там ни было, человек порядочный Вашему выбору сделает честь.
Теперь несколько слов скажу о Вас самом.
Воспитание Ваше, царствование Вашего отца, Ваше собственное царствование и, главное, характер Ваших сановников Вам подозрительность привили. На Вашем месте и ангел подозрительным бы стал. Черта эта не секрет ни для кого, кто за Вами внимательно наблюдает, и сделалась она одним из мощных средств воздействия на Вас. Не возражайте мне, напоминая о том, как часто Вы людям доверяете, не говоря уже о наших сношениях. В этих случаях пробуждается в Вас природа и пронзает ту броню, какою несчастный, горестный опыт Ваше сердце окружил. Противьтесь этой гибельной склонности, какую привычка и развращенность людская хотят Вам дать. Будьте только осторожны; в деле Сперанского без сомнения подозрительность Вашу используют и продолжат это делать, чтобы Вас себе подчинить.
Напоминаю Вам о Барклае, главный недостаток которого – робость, не перед врагом, который обратное знает прекрасно, но перед Вами. Перед началом кампании должны Вы эту робость изгнать. Обращайтесь с ним как с другом; тем самым удвоите его гений, которому робость проявиться во всю силу не дает; пусть знает твердо, что никакие неудачи, больше того, никакие ошибки не могут его Вашего доверия лишить; пусть ощутит, что в Ваших глазах стоит он выше Аракчеева, как он должен это ощущать по военному ведомству. Со времен польской кампании старался я Ваш взор на него обратить, и он мои ожидания оправдает. <Впрочем, Вы знаете, что я с ним в близких сношениях никогда не состоял.>
Вы, судя по всему, Армфельту доверяете. Я его не видел, но ему не доверяю. Сужу о человеке по тем помощникам, каких он употребляет, а у Армфельта главный помощник Розенкампф. Если Армфельт душу или чутье имеет, должен понять, что это за человек.
Говорят в публике, что будет Вас сопровождать многочисленная свита[611]. Не успел Вас об этом спросить. – Возьмите только тех, кто Вам необходим абсолютно. Лучше недостаток сопровождающих, чем избыток. В крайнем случае выполните сами необходимую работу по меньшей мере так же хорошо, как помощники. Всякий лишний человек в Вашем окружении есть прихвостень заговорщиков, которые сеть раскинут от армии до столицы и от столицы до армии. Вот почему хотел бы я Вас видеть в почти полном одиночестве. Взяв с собой только спутников самых необходимых, Вы лишнего времени тратить не станете. Главное – только то делать, что необходимо; в этом весь секрет. Отбросьте полностью все мелкие детали, такие, например, как повышения низших чинов, как военных, так и гражданских. Ведь благодарность за это не к Вам питают. Даже министру редко бывают благодарны; кумиры, которым поклоняются, – это начальники канцелярий, жены или любовницы. Зато надобно Вам самое большое внимание уделить строгому надзору за исполнением Ваших собственных приказов. Пусть повсюду опасаются Вашего появления. Вскоре эти появления полюбят, потому что научатся свой долг исполнять и станут надеяться на вознаграждения. Не расточайте почетные дары, но не скупитесь на вспомоществования, потому что все низшие офицеры живут в нужде. Накажите крупных воров, в армии действующих, по законам военного времени; будьте с ними строги, а с мелкими воришками – снисходительны. Это Вам позволит редко к наказаниям прибегать; крупные воры будут осторожничать.
Мечтаю я о существе, которое могло бы для Вас то сделать, что императрица Елизавета бы сделала[612]. Принц Ольденбургский, которого Вы титулом великого князя наградили и во главу Государственного совета располагаете поставить, этого не сможет, даже опираясь на таланты великой княгини[613]. Его порядочность, благородство его чувств, род его познаний в глазах черни мало что значат, а вдобавок он сейчас слишком многим Вам обязан. – Эта идея меня огорчает глубоко. На тот случай, если не будет у Вас иных средств, а надежды на усердие принца и деятельную помощь министров не оправдаются, позвольте мне воодушевить Императрицу мыслью Вам помогать в том лишь качестве, каким ее природа и сердце наделили. В великие моменты каждый на свое место становится, нужна только воля, вышняя воля, которая, кажется, обстоятельствами повелевает.
Боже всемогущий! По Твоей воле лишен я возможности содействовать моему Александру, Твоему Возлюбленному