Прощайте, мой Возлюбленный! Повторяю старый мой припев: если наступят неудачи, призовите к себе Вашего Паррота. —
195. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Дерпт], 26 мая 1812 г.
Сегодня, мой Возлюбленный, только об одном хочу с Вами говорить. Заступлюсь за человека, который, как это уже доказано, невиновен, но по-прежнему гоним. Я обстоятельства изучил и теперь могу говорить со знанием дела. Бек не виновен ни в чем; я в этом никогда не сомневался, <но полагал, что обязан Вам доказательства представить, теперь Вы их имеете>, а теперь нет у меня нужды Вам доказательства этого представлять. Все подозрения в связях со Сперанским с него сняты; шифр, у Сперанского найденный, ему Жерве передал, по собственному признанию этого последнего[622]. Чего же теперь от Бека хотят и под каким предлогом намерены его в заключении содержать до тех пор, пока границы от противника не станут свободны? Ставят ему в вину некие нескромные речи. Но <будь это даже правдой> половина Петербурга мучилась бы в темницах, если бы начали людей наказывать за нескромные речи, которые вот уже три года ведутся и которые действиями Сперанского и Румянцева были вызваны[623]. Отчего не можете Вы услышать голос общества, как я его слышу! Не в нескромных речах причина бедствия, не в них преступление несчастного Бека <который Вам всегда был предан>. Все, что он вынес до сих пор, все, что выносит, и все, что ему предстоит вынести, все это ради Вас, исключительно оттого, что он Вам сообщил о вещах, которые начальник его от Вас бы утаил. Крушение Сперанского лишь поводом послужило для удовлетворения жестокой ненависти. Против Бека уже Вас при каждом удобном случае настраивали, утверждая, что он себя ведет подозрительно, что интриги плетет, оставалось только прибавить к тому слово «предатель». Я на дело смотрю с самых разных сторон, сравниваю со всем, что Вы сами мне о Беке сказали, и вижу, что только предубеждение мешает Вам сейчас послушаться голоса сердца Вашего, которое не может не желать возвратить Беку свободу и честь. О мой Александр! Понимаю я Ваши сомнения. Такова природа человеческая. Прекратить подозревать человека, которого давно <мало-помалу> в Ваших глазах чернили, нелегко, особенно Вам, которого обманывают так часто. Но природная Ваша доброта над предубеждением восторжествует. Вот случай дать ей дорогу; чем ярче она себя проявит, тем справедливее станет. Поставьте себя ненадолго на место того несчастного, что всегда свои обязанности исполнял с усердием почти беспримерным (не знаю другого такого труженика, каков Бек), с рвением, никогда ему не изменявшим и подвигнувшим его совершить ради Вас поступок, который человек обыкновенный назовет глупостью, человек должностной – преступлением против министерских правил, человек порядочный, к какому бы он сословию ни принадлежал, – нравственным долгом. Какое же горькое чувство должно его сердцем овладеть в тот момент, когда с ним как с преступником обращаются, заключают в темницу, обвиняют в измене. Какая разная участь у Бека невинного и у Сперанского виновного! Должны Вы его вознаградить за пережитое, его и злополучное его семейство. Должны Вы это собственному сердцу. Даже интерес государственный того требует. Потерю Бека в этом департаменте возместить невозможно. Молодой граф Сиверс может его место занять, но заменить его не сумеет. Бек уже столько лет за ходом всех дел надзирает, все европейские дворы знает и пружины, ими двигающие, а к этой великой опытности прибавляются у него научные познания, среди чиновников редкие.
Дело Бека во всех отношениях есть дело нравственное. Выступаю в нем защитником с полной убежденностью и ожидаю всего от моего Возлюбленного. Несчастное семейство Вас благословит.
Вы энергически генерала Нарбонна выпроводили и с Турцией мир заключили; поздравляю Вас с тем и другим[624]. Но отчего свобода торговли, общая для всех наций, до сих пор не объявлена? Немногие фабрики едва действующие препятствием служить не могут. Я Вам уж доказал, что Россия для фабрик еще не созрела. Еще одна ошибка канцлера – в том, что он с Англией переговоры затеял[625]. Следовало понимать, что, лишь только переговоры начнутся, нация торгашей свои прежние преимущества начнет требовать. Не переговоры следовало вести <а просто объявить полную свободу торговли>; народ лондонский и бирмингемский очень скоро без нашего вмешательства потребовал бы от министерства разрешить торговлю с русскими. А теперь министерство английское в более выгодном положении и притворяется, будто ему до России нет дела, тем более охотно, что время для комиссий почти ушло.
Прощайте, мой Возлюбленный! Надеюсь узнать вскоре о начале кампании, и да поможет Вам Небо.
Ваш Паррот
Благодарю Вас за то, что Вы Беннигсена назад призвали. Узнаю в этом Ваше сердце.
196. Г. Ф. Паррот – Александру I
Дерпт, 25 июня 1814 г.
Опережаю на несколько недель <а быть может, всего на несколько дней> Ваше возвращение в отечество[626], чтобы Вас повидать хотя бы мысленно.
Эти первые дни не могут мне принадлежать. Должны Вы их посвятить отдохновению, любви семейства Вашего, восторгу Вашего народа. Строки мои будут Вам вручены лишь спустя три дня после Вашего возвращения.
Итак, имел я основания Вас любить так, как люблю, со всей силой чувства, которую Вы порой понять не могли. – Имел я основания Вас своим героем называть. Европа меня оправдала. – Поймите, как я счастлив. Разделите мое счастье, и да прибавит эта мысль еще толику к общей массе Вашего блаженства! Смею на это надеяться, ибо я неподкупен, даже в отношении Вас.
Бросьте взгляд на наши сношения от их начала до настоящего времени. Увидите, что я никогда не менялся. Да и Вы также не изменились, хотя полагали порой противное, и именно это вдохновляет меня представить Вам картину моих чувств. Успехи не могли Вас изменить, они Вашу душу способны лишь возвысить. Да, найду я моего Александра таким же, каким увидел его <в то страшное время> в последний раз, когда готовился он к этой страшной войне, от которой его существование зависело и существование его народа.
Успехи Ваши избавили меня от обязанности, Вами на меня возложенной, – поведать о Вас потомству, раскрыть ему глаза на характер, какого история не видела[627]. Но сердце мое этой обязанности с меня не снимает, и картина, какую я потомству представлю, не затеряется среди тех, что напишут историки, которые в Вас увидят только героя Европы. Они вам восхищение людское подарят, а я – привязанность всех душ чувствительных.
Вы не захотели, чтобы я бок о бок с Вами сражался. Краснею, признаюсь, при мысли о причине такой несправедливости; хотели Вы меня сохранить живым, как если б можно назвать жизнью существование бездеятельное. Я все эти два года очень страдал, потому что чувство это меня принижало в собственных глазах. Посылаю Вам несколько слов, которые я <о Вас> произнес публично и даже напечатал; посылаю, чтобы доказать, что несправедливость Ваша мое чувство не ослабит[628]. Не смог я, по правде сказать, выразить это чувство в полной мере; одно лишь потомство его узнает; и вот почему слог мой куда слабее, чем мог бы быть. Когда о Вас говорю, я в выражениях стеснен, потому что сдерживаться должен.
Даже сейчас, когда с Вами одним говорю, тоже сдерживаю себя, противна мне мысль о том, чтобы Вам свою персону навязывать после столь долгого отсутствия. Приеду в Петербург, когда сочту, что Вы меня увидеть сможете. Тогда сердце мое будет биться в унисон с Вашим, как оно всегда билось. Ваше выражение лица определит мое. Вы из моей души увидите только то, что увидеть захотите.
Когда в Петербурге окажусь, вынужден буду с Вами о делах говорить. Многое произошло за время Вашего отсутствия[629]. Покамест умоляю Вас никаких решений по департаменту народного просвещения не принимать, пока я Вас не извещу о том, что видел.
Вы счастливейший из государей. Вы по отношению к Вашей нации и к Европе сейчас то же положение занимаете, в каком был Бонапарт, когда императором стал, – повелеваете общественным мнением и распоряжаетесь огромными средствами. Употребите все это во имя счастья человечества. Мне больше у Провидения нечего просить; могу его только благодарить. Оно все мои надежды осуществило. – О мой Александр!
Ваш Паррот
197. Г. Ф. Паррот – Александру I
Санкт-Петербург, 16 августа 1814 г.
Я в Петербурге. Всего несколько улиц меня от моего дражайшего Императора отделяют. – Всего несколько улиц? Эта мысль меня счастливым делает, наполняет мою душу и ее возвышает. – Уделите мне вскоре несколько мгновений; хочу прочесть в Ваших глазах то, что мне сердце твердит постоянно: Он тебя любит по-прежнему[630].
Ваш Паррот
198. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Санкт-Петербург], 4 января 1816 г.
Государь,
Вот уже три недели я в ожидании мучаюсь[631]. Молю, благоволите <мне сообщить в двух словах> мне сказать так коротко, как Вам будет угодно, есть ли какая-нибудь надежда на то, что я здесь время и скромные мои средства трачу не напрасно. Сочтете ли Вы несправедливой эту скромную просьбу
Вашего Паррота.
199. Г. Ф. Паррот – Александру I
[Санкт-Петербург], 17 января 1816 г.
Государь!
Денежные средства, которые мог я принести в жертву надежде исполнить долг, драгоценный для моего сердца, подходят к концу, а между тем так и не имел я случая узнать, вправе ли я еще эту надежду питать. Поверьте, Государь, нелегко мне Вам о денежных средствах говорить. Но вынуждает меня к тому насущная необходимость. Благоволите мне написать несколько слов, которые меня о Вашей воле известят, дабы, если она с моими желаниями не совпадает, прекратил я без пользы продолжать мое здесь пребывание в ущерб своему семейству.