[Дерпт], 26 октября 1824 г.
Государь!
В последние несколько дней все располагает меня к живым воспоминаниям о прежних прекрасных днях, когда осмеливался я думать, что <Вами владел> Вы меня любили[656]. Получил я маленький барельеф с Вашего портрета, совершенно похожий, а также повидал великую княгиню Марию, сию неподражаемую сестру, которая Вас любить умеет, и двух прелестных принцесс, которые в любви к Вам уже с матерью соревнуются. Восхищался я, видя это, и радовался я каждому слову, что они мне о Вас говорили; но когда наедине с собой остался, сердце мое сжалось. Они едут к Вам; Вы их к сердцу прижмете, а меня? – Никогда более!
А между тем следовало бы мне с Вами увидеться, не только ради меня, но, главное, ради Вас. Вы вот-вот новый общий устав университетов и училищ Вашей империи подпишете, и если судить по указу, вызванному событиями в Вильне, который получили мы недавно, будет этот устав губителен для народного просвещения[657]<еще больше, чем для юношества>. Государь! делайте со мной что хотите, но обязан я Вам правду сказать. Вы на шаг от того, чтобы все разрушить и потерять ту славу, какую Ваша система народного просвещения Вам за последние двадцать лет принесла. Вельможи, которые Вам уставы предлагают, только и могут, что юношество развращать, истреблять зачатки гения и науки. Из них одни холостяки, другие своих сыновей в училища и университеты не отправляют. Когда дело идет о судьбах юношества – надежде отцов и матерей, будущей опоре правительства, – интересоваться следует мнением отца, причем отца, чьи сыновья учатся в этих заведениях, предмете вместе и презрения, и зависти.
Не подумали при этом даже о Политике, о которой так много говорится в последних предложениях, Вам сделанных. По какой причине толкуют нашему юношеству о возмущениях и заговорах, которые в Польше готовятся? Зачем ему об этом знать? Ни лифляндец, ни русский не поляки. Ни тот ни другой сызмальства политическими идеями не занимаются. По правде говоря, Министерство народного просвещения многое сделало для того, чтобы опасные эти идеи зародились в головах наших учащихся, ибо три или четыре года назад приказало нам в гимназиях преподавать всемирную историю в ее отношениях с Политикой. Однако карбонарии из училищной комиссии Дерптского округа смиренно возразили, что опасно было бы напитывать подобными идеями сумасбродные умы юношеские, и приказа не исполнили. К чему же ведут все эти указы, которые на профессоров возлагают столько разнородных обязанностей? К рождению чудовища, которое затем истреблять придется. Солон не стал закон о наказании для отцеубийц сочинять, ибо, сказал он, не должно греческое юношество знать, что бывают на свете отцеубийцы. Вот дух истинного законодательства. И в любом случае разве у правительства не довольно сил, чтобы ученика высечь розгой, если он провинится, но не объявлять ему заранее, что он для государства опасен? Король Испании недавно все школы в своем королевстве запретил, чтобы изгладить из памяти юношества идеи либеральные. Вот самое надежное средство их утвердить в умах отныне праздных.
По этой-то причине, Государь, прошу у Вас позволения приехать в Петербург, то есть Вас повидать, потому что без Вас Петербург для меня притягательности не имеет. <Тысячу рублей, в которые мне это путешествие обойдется, отыскать сумею.> Прошу об этой милости; молю Вас мне ее оказать хотя бы еще однажды; заклинаю Вас Вашим собственным интересом и моей священной любовью к Вам, с которой расстаться не могу, – не откажите в моей просьбе. Скажите хоть одно слово, и я появлюсь либо как частное лицо, либо официально, так, как Вы сочтете нужным.
Неужели сомневаетесь Вы в моей порядочности, в моих правилах? Не говорю о глубоком знании этих материй, достоинстве весьма обыкновенном после трудов двадцатидвухлетних, но решительно недостающем <вельможам> Вашим советчикам, которые университеты и училища видят лишь издали, не имея ни малейшего понятия о внутренних их делах, но воображают, однако, что довольно одного взгляда, чтобы судить и распоряжаться. Быть может, Вы моей пылкости опасаетесь? Мне 58, пылкость моя перестала быть нескромной, и всецело в Вашей власти ее укротить. Разве был я когда-нибудь строптив, разве не доказывал свою умеренность двадцать лет назад? Даже когда Вам возражал!
Государь! <Я не честолюбив, но> Жестоко страдал я в течение десяти лет, видя сведения, какие Вам преподносят. Примите от меня кое-какие сведения иного рода, хотя бы для сравнения. Неужели чем-то я Вас оскорбил? Вы знаете, что люди всегда к тону человека привыкают, лишь бы он правду говорил, и Вы одиннадцать лет мой тон любили. Полюбите его вновь, если только натура Ваша не переменилась. Но нет, сотня поступков Ваших, о каких мне известно, доказывают, что Вы внутри все тот же: чувствительный, великодушный Александр, друг истины, какой бы непроницаемой броней Вы себя порой ни покрывали.
Благоволите ответить согласием
Вашему Парроту.
211. Г. Ф. Паррот – Александру I
Дерпт, 14 декабря 1824 г.
Да, Государь! Петербург может быть в будущем защищен от повторения бедствий 7 ноября[658]. Сумеете Вы ему такую защиту предоставить без затрат разорительных. С невыразимой радостью смею Вас уверить в этом по окончании работы, которой занимался я неотрывно с тех пор, как новости о несчастье получил. <Какие страдания Вам зрелище этих несчастий причинило!> Чувствительная Ваша душа, разрывающаяся от муки при виде жертв этого разгула стихий, могла черпать силу только в поддержке Всевышнего. Позвольте же теперь науке предложить Вам единственное утешение, Вас достойное, – уверенность в том, что сможете Вы предотвратить эти бедствия в будущем. С каким удовольствием представил бы Вам сейчас плод моего труда! Но не могу этого сделать, потому что чертил его по карте, помещенной в начале Шрёдерова путеводителя по Петербургу[659]; на карте этой выставлена дата 1820, и потому счел я возможным положить ее в основу труда моего с тем, чтобы потом внести мелкие изменения в соответствии с непосредственными измерениями на месте, как это всегда и делается с планами такого рода. Но по счастливой случайности раздобыл я затем большую карту работы ____, датированную тем же годом, и обнаружил, что та, какой пользовался я, настолько неверная, что труд мой никуда не годится. Впрочем, я произвел <наскоро> новые грубые подсчеты и пришел к выводу, что система дамб, как каменных, так и земляных, которой Петербург следует огородить, обойдется не больше чем в 26 миллионов рублей. Быть может, потребуется также спускной канал со шлюзами, который начнется у большой излучины Невы, где эта величавая река течет уже не с юга на север, а с востока на запад; канал же этот будет стоить в пять раз больше названной суммы. Важнейший вопрос о том, нужен такой канал или нет, решить можно только после нивелирования <очень точного> и измерения того количества воды, какое река переносит за определенное время, – работы, для которой потребен человек очень опытный, ибо ошибки здесь непростительны. <Сей пункт большой осторожности требует.>
Непостижимо, как мог основатель Петербурга, который в Голландии бывал и голландцев в свою службу нанимал, не заложить свою новую столицу там, где Нева с юга на север течет, в месте, для океана недоступном, где порт был бы совершенно безопасным, – и как мог он, напротив, расположив ее в месте столь ненадежном, ничего не сделать, чтобы ее от океана защитить. Еще более непостижимо, что после нескольких гибельных наводнений ничего не было сделано в этом отношении и в течение целого столетия.
Быть может, полагали это предприятие несбыточным? Но опыт Голландии обратное доказывает. Быть может, опасались расходов? Но ущерб, причиненный одним-единственным наводнением, таким расходам равняется или даже их превосходит, а за жизнь тысяч людей, жертвою стихии сделавшихся 7 ноября, какую назначим цену? А разве тревога, которая великую столицу охватывает при каждой буре, – безделица?
Государь! Вот вопросы, которые сами Вы задаете поколению века прошедшего. А нам потомки зададут их, если оставим мы Петербург во власти подобных бедствий. Есть и другие соображения, подкрепляющие вышесказанные. Многие опасаются весьма основательно, как бы 7 ноября не нанесло сокрушительный удар по доверию к торговле петербургской. Этот удар смягчить невозможно, если потери преуменьшать, <которые торговля понесла, а главное> если ничего не предпринять для того, чтобы они вновь не повторились. Всего один способ существует возвратить чувство безопасности иностранным купцам – это если правительство объявит, что начнутся нынешней весной работы, которые Петербург предохранят от ярости морской, а за приготовления к этому примутся уже нынешней зимой.
Другая причина начать действовать, еще более настоятельная, в том заключается, что подобные бури, очень возможно, повторяться будут нередко, до тех пор, пока климат в наших краях не примет привычную свою форму, до тех пор, пока лето у нас будет оставаться холодным и дождливым, а зима, против обыкновения, мягкой. <Время больших бурь наступает при переходе от лета к зиме и от зимы к лету (кто не слышал о грозах в равноденствие?), тогда, когда природа великие преобразования производит в атмосфере, как будто для перемены декораций. В обеих Индиях примерно то же случается при переходе от одного муссона к другому и на всех морях после долгого затишья. Этот страх вполне обоснованный опору находит в> Можно также, не предаваясь пророчествам метеорологическим, оценить эпоху, в которую мы вступили, как весьма зловещую, ведь только с 1720 по 1730 год произошло в Петербурге пять крупных наводнений[660], а с тех пор сильные ветры с запада, юго-запада и северо-запада, начинающиеся в октябре месяце, почти никогда дуть не переставали.