Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота — страница 164 из 183

[Санкт-Петербург], 11 февраля 1825 г.

Государь!

Чем больше наблюдаю я за тем, как двигается дело с гидравлическими планами для Петербурга, тем больше убеждаюсь, насколько полезна и даже необходима мера, которую взял я на себя смелость Вам предложить в предыдущем письме, а именно устроить так, чтобы проекты, которые будет сочтены достойными представления Вам, были рассмотрены в Вашем присутствии. Не подумайте, Государь, что скрывается за этим советом тайное желание мое Вас увидеть в каком-то смысле против Вашей воли. Нет, не таким, не в ореоле императорского величия, желаю я Вас увидеть, дабы насладиться в течение одного часа Вашим обществом. Я хочу видеть человека, просто-напросто человека, Вашу душу благородную и любящую, утомленную и измученную событиями; хочу унести в мое уединение картину Вас самого, дабы наслаждаться ею в течение тех недолгих лет, какие мне еще жить осталось; хочу видеть Существо, для меня драгоценное, Того, кто накануне кампании 1812 года прижал меня к сердцу и сказал растроганно, со слезами на глазах: Если паду я в этой страшной борьбе, изобразите меня потомкам таким, каким я был. Я бы, конечно, слово сдержал <и сдержу, хотя Вы и победили>. Но Вы победили, а меня покинули. Будьте, если так надобно, загадкой для всей Европы, но не для Вашего Паррота, единственного, кто Вас знал всего целиком в течение первых двенадцати лет Вашего царствования.

Но хотел я с Вами говорить о рассмотрении проектов и повторяю мою просьбу: примите в этом участие. Европа узнает с восторгом, что Вы по поводу столь важному собрали вокруг себя самых опытных своих экспертов, дабы самолично в суть дела вникнуть и вынести решение со знанием дела. Будете Вы иметь удовольствие увидеть, как Наука, как бы борясь сама с собой, бросает сотни лучей света на предмет столь великой важности. И если я в таком собрании сколько-нибудь заинтересован, то лишь ради того, чтобы Вам доказать, что, хотя я, казалось бы, в этом деле не специалист, вступаю на ристалище с запасом знаний, соответствующих цели.

Прощайте, Существо, моему сердцу слишком дорогое! Любите Вы меня или ненавидите, будьте счастливы!

Ваш Паррот


Если Вы в моей просьбе откажете, дайте мне об этом знать, чтобы не мучился я ожиданием. Я бы уже домой уехал, когда бы гидравлический совет не попросил у меня решения трех задач, чему посвящаю я эту неделю, после чего сделается мой отъезд неминуем, если Вы меня увидеть не захотите.

216. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Санкт-Петербург], 15 февраля 1825 г.


Государь!

Только что узнал я о бедствии, постигшем Голландию и большую часть южного побережья Северного моря[666], и боюсь я, как бы это известие не произвело на Вас такое же действие, как на многих здешних людей, а именно ослабило веру в работы, задуманные для защиты Петербурга. Позвольте мне, Государь, заметить, что Голландия пострадала от того, что море поднялось выше земляных дамб, а такого не случалось с той страшной поры, когда залив Зёйдерзе образовался. Зато в течение многих столетий, до тех пор, пока море так высоко не поднялось, дамбы его сдерживали, а при таком случае помешать разрушительному действию волн могли бы только дамбы из каменной кладки.

Итак, для того чтобы Петербург защитить, нужно выяснить из описаний исторических, какова наибольшая высота, до какой вода во время наводнений поднималась, и из этого вывести высоту дамб. Если будут они построены согласно правилам, которые я в своей записке изложил, тогда непременно устоят.

Но ужасное это событие доказывает, Государь, насколько важно, чтобы Вы всеми возможными познаниями располагали, перед тем как сделать выбор среди тех планов, какие будут Вам представлены, и, следовательно, чтобы рассмотрение их происходило в Вашем присутствии. Ваше августейшее присутствие очистит сердца соревнующихся, заставит замолчать страсти и неукоснительно подвигнет каждого признать прямодушно собственные ошибки. Нет более верного средства истину узнать. Пожалуй даже, средство это единственно возможное. Поймите, что Вы на нашу нравственность огромное имеете влияние. Честь быть допущенным к такому испытанию станет для соревнующихся самой славной наградой за усердие, а обнародование этого факта докажет, какое большое значение придаете Вы решению этой важнейшей проблемы.

Работал я <всю неделю> дни и ночи напролет, невзирая на слабость здоровья, над задачами, которые герцог Вюртембергский предложил мне решить, и завтра ему решение представлю.

Неужели недостоин я двух строк, Вашей дражайшей рукою начертанных, из которых узнал бы я, хотите Вы меня увидеть или нет? Теперь отъезд мой только от этих строк зависит. Не будьте жестокосерды с

Вашим Парротом.

217. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Санкт-Петербург], 22 февраля 1825 г.


Государь!

Итак, жребий брошен. Больше я Вас никогда не увижу. Сегодня я уезжаю.

Не стану Вам своими сожалениями докучать. Должен верить в то, что такова воля Провидения, и покориться его воле. Итак, будьте счастливы, более счастливы, если возможно, чем если бы Вы меня еще раз увидели!

Однако теперь, когда человек, который был Вам так верен, с Вами попрощался, позвольте ему Вам еще раз вручить дань своей привязанности, которую надеялся он Вам на словах вручить, чтобы <Ваши сомнения развеять> с Вами говорить с такой откровенностью, какая даже мертвым не доступна. Нижеследующая записка написана была более двух лет тому назад. Благоволите ее прочесть, прежде чем продолжать чтение письма. Содержит она факты невероятные.

* * *

Увидели Вы в сей записке имена князя Голицына и г-на Магницкого. С тех пор имел я случай убедиться, что самая большая ошибка первого в том заключается, что он слишком доверял наущениям второго, который ныне сделался губителем народного просвещения.

С тех пор спрашивал я себя сотню раз, с помощью какого рычага приобрел этот жестокосердый человек такое пагубное влияние и сделался начальником департамента, который он совершенно подавляет, и я вынужден был, на основании фактов, прийти к выводу, что удалось ему это потому, что окружил он благородную и рыцарственную душу Вашего Величества, душу без страха и упрека, облаком страхов и подозрений, сквозь которое продолжает она светить то более, то менее ярко, а порою раздирает это коварное облако, дабы воссиять во всем своем блеске.

Счастливы ли Вы, Государь, в этом тумане недоверия, который стесняет во всякую минуту природные Ваши порывы, заставляет Вас на ощупь двигаться и при каждом шаге почву проверять, вооружает против вернейших Ваших подданных ту руку, что желала бы только благодеяния рассыпать, рисует Вам в самых черных красках юношество, то самое юношество, которое Вы любите, невзирая на отвращение и страх, какие Вам внушить стараются? – Страх! Как? Неужели Александр I мог такие указы издать, из которых юношество университетское и гимназическое узнает, что император его боится? – Государь! во имя Господа, который видит все, что я Вам пишу, не оскорбляйтесь этими выражениями. Да, последний указ, где говорится, что вследствие политических беспорядков, происшедших в Польше, запрещается этому юношеству выходить в город без особого разрешения ректора, которое все по очереди должны испрашивать, а также исчислено множество других запретов, наложенных на движения самые естественные, – этот указ свидетельствует недвусмысленно, что правительство юношества боится[667]. А Вы вот-вот подпишете новый Устав для всего народного просвещения, который о том же будет свидетельствовать еще более явственно. Разочли ли Вы, Государь, последствия подобной декларации? Поймите, умоляю Вас, что приведет она только к политическим крайностям, махинациям, мелким возмущениям. Но этого-то только и надобно тем, кто желают, чтобы в них нуждались. Необходимы им постоянно новые тернии, чтобы Ваше имя терзать.

Но ведь в чужих краях, возразите Вы, подобных крайностей не счесть. Допустим, хотя далеко не всему можно верить из того, что нам сообщают публичные листки, издаваемые теми, кто подстрекает к системе запретительной. Но ведь прусское правительство само эти крайности породило, громогласно объявляя в своих газетах о беспорядках, которые студенты учинили, и об ужасных их последствиях, вместо того чтобы юных шалунов высечь и промолчать. С этого момента учащиеся всей Германии вообразили себя важными персонами и вознамерились это всем показать[668].

Взгляните, Государь, на Вашу Россию. Не стану спорить, кое-где жалобы раздаются; но Вас любят, обожают. Засни Вы на любой дороге, на любой улице, где пожелаете, прохожие окружат Вас и будут Ваш сон караулить вплоть до пробуждения, не ради того, чтобы Вас от нападения защитить, но чтобы предохранить от несчастного случая. Одно только есть средство лишить Вас этой всеобщей любви – развратить юношество. Человек прощает несправедливость, даже жестокость по отношению к себе, но отец никогда зла не простит, причиненного его сыну. – Поверьте старому учителю, который за юношеством и всеми его сношениями уже сорок лет наблюдает.

Но соблазн конституций, ненависть к законной власти? – Прибавлю сюда и правила протестантизма, которые обвиняли в том, что они королевской власти противоречат. Благоволите, Государь, вместе со мной эти три пункта коротко рассмотреть.

Существует ли этот соблазн конституций? Беззаботные неаполитанцы не сумели, да и не захотели драться за свою конституцию. Повели бы себя не трусливее прочих, если бы вещью этой в самом деле дорожили. Но теперь сыты по горло этим первым опытом. Французы видят, как постепенно отнимают у них ту хартию, какую Вы им даровали, и не говорят ни слова[669]. В палатах речи произносятся, вот и все, а на повестке дня снова старинный стиль академий. Французы от революций устали. Испания – Вы бы обиделись, когда бы я о ней заговорил. Чувствуете Вы наверняка не хуже меня, что была бы она мирной <и процветающей>, подобно Португалии, когда бы король душу имел или хотя бы благоразумие. Германия покойна и оставалась таковой все 30 революционных лет. Государства конституционные живут в нерушимом мире со своими государями, а в других государствах подданные почти напрочь забыли, что им конституцию обещали[670]. Немцы никогда, ни в каком столетии не бунтовали. Тридцатилетняя война бунтом не была, хотя не была и войной исключительно религиозной. Князья вместе со своими народами выступали против амбиций Австрии.

Ненависти к законной власти никто не выказывает. Бонапарт не осмелился новые династии навязать Пруссии и Австрии, а если в Вестфалии, Неаполе и Испании поступил он иначе, то везде и был за это наказан нациями; испанцы, когда последнюю войну вели, не собирались своего короля с престола сбрасывать. Наконец, то, что в Швеции произошло, сделано было при всеобщем согласии, а то, что будет сделано, сделается с Вашего согласия или не сделается вовсе[671].

Наконец, в самом ли деле дух протестантизма враждебен королевской власти? Не хочу, Государь, утомлять Вас теоретическим рассмотрением этого вопроса, на что потребовалась бы дюжина страниц; впрочем, явись у Вас хоть малейшее желание таковые прочесть, представлю Вам их охотно. Теперь же обращусь к истории. Пусть решают факты. При возникновении протестантизма ни одна немецкая правящая династия своей власти не потеряла; даже конституций политических нигде введено не было. Те конституции, которые еще и сегодня существуют, – конституции вольных городов, которые вольными быть перестали, – все восходят еще к эпохе католической. Генеральные Штаты Франции, Кортесы испанские не сегодня возникли. Обязаны мы ими средневековой древности, когда все были добрыми католиками. А если в те времена суеверий и рыцарства и случались какие-нибудь революции, то затевали их римские папы. А в наши времена в каких странах революционный дух себя явил? Во Франции, в Испании, в Португалии, в Неаполе – странах католических, тогда как протестантская Германия, хоть и была наводнена революционными армиями, спокойной осталась. Соединенные Штаты Америки, поднявшие знамя республиканизма, нашли поддержку у Франции, что же до Англии, если сегодня признает она независимость новых государств в этой молодой части света[672], то, уж конечно, не ради того, чтобы насаждать там догматы Лютера, а чтобы везти туда свои товары.

Благоволите, Государь, возвратиться к собственным Вашим идеям, светлым и ясным, которые так надежно Вами руководствовали до эпохи конгрессов. Удалите, развейте те туманы, которыми стремятся затмить Ваш взор. <Следует ли королям чего-то бояться? Да, смею сказать: Людовик XVI был бы до сих пор жив, будь у него другое окружение, да и все прочие цареубийства в новой истории совершены были иезуитами или стали плодами личной ненависти.> Иностранцы Вас этими туманами опутали, дабы превратить в пугало для Европы, а кое-кто в Вашем окружении, из которых г-н Магницкий самый пламенный и самый необузданный, туману прибавляют и делают его все гуще, чтобы стать Вам необходимыми и хвастать тем, что они Ваша опора.

Итак, проигрывают ли короли, если не оскорбляют человеческую природу и не развращают юношество? Разумеется нет; проигрывают честолюбцы и интриганы, желающие царствовать от их имени, которое они порочат. Будьте же, о возлюбленный мой герой! равны самому себе. Отбросьте вдаль от себя те подозрения, то недоверие, которые Вашу жизнь отравляют. Не верьте больше этим коварным лжецам, которые чернят в Ваших глазах человечество и даже юношество. Верьте взгляду Вашего Паррота, который беспрестанно только за Вами следит, который людей больше видел и наблюдал, чем подлое существо, которое осмелилось к Вам приблизиться, чтобы сердце Ваше напитать ядом. – Возвратите себя человечеству, которое, простершись у Ваших ног, Вас об этой милости молит.

Ваш Паррот,

всегда Ваш Паррот


P. S.

В мае месяце Греция свободной будет объявлена, а Великобритания – покровительницей ее. Последняя речь Каннинга в парламенте это доказывает. Если пожелаете покровительству этому помешать, начнется война в десять раз более кровавая, чем та, какую я Вам предлагал. Благоволите вспомнить письмо мое о греках[673]. Чувствовал я, что времени терять нельзя.

Что же до работ гидравлических, благоволите придерживаться идей основополагающих, какие я Вам представил, прежде всего тех, что касаются необходимости воду содержать в чистоте, песчаных наносов и льдов.

Герцог Вюртембергский сказал мне, что желаете Вы видеть подлинник плана моего. Будьте уверены, что ощущаю я цену этой милости. У записки имеются два приложения, первое я сам представил и прошу Вас чтение с него начинать, второе у меня герцог затребовал[674].

Приложение

Моральный взгляд на современные правила народного просвещения в России

* * *

Прошло двадцать лет с той поры, когда университеты и училища Российской империи полностью обновились, меж тем ныне спрашиваешь себя с изумлением, где же успехи народного просвещения в русских губерниях империи; ибо университеты и училища почти пусты. Особенно горестное зрелище представляет собой Казанский учебный округ, включающий пятнадцать губерний. Шесть-восемь профессоров и полсотни студентов (из них тридцать казеннокоштных) – вот и все насельники этого университета, где предполагалось иметь до тридцати профессоров и от 500 до 600 студентов. В гимназиях и уездных училищах числятся в этом округе, согласно заявлению попечителя округа, всего 4476 человек, меньше, чем в округе Дерптском, который ни по площади, ни по населению с Казанским сравниться не может. Учебные округа Московский, Харьковский и Петербургский являют собой картину едва ли более радостную. Эта слабость системы народного просвещения в русских губерниях, где ей следовало бы сообщить особливую мощь, чтобы сделалась она поистине национальной, имеет две причины. Первая – неоднородность корпорации профессоров, составленной из русских, немцев, французов, венгров и проч., смеси, которая никогда не вызывала и не вызовет доверия у русской нации. Вторая – правила, по которым строилось до сей поры управление учебными заведениями, правила, которые с каждым годом только хуже становятся.

По поводу первой из этих причин автор сей записки может только повторить то, что он по сему поводу говорил и предсказывал в пору основания университетов Харьковского и Казанского и обновления университета Московского[675]. Сейчас цель автора – рассмотреть вторую из названных причин.

Но где отыскать эти правила, согласно которым строится ныне, а особливо в последние годы, народное просвещение, если учесть, что царят там повсюду постоянные колебания, а многие действия производятся помимо всяких правил? Следует ли доверяться смутным рассказам или гадательным выводам из свершившихся событий? Нет, существуют два официальных документа, опубликованных в качестве законов в январе 1820 года, действующих уже два года, вследствие чего надобно их считать за нынешние правила. Эти два документа суть высочайше утвержденная инструкция ректору Казанского университета относительно к учебному образованию студентов, подписанная Императором 17 января 1820 года, и инструкция директору Казанского университета, подписанная министром князем Голицыным[676].

Рассмотрение инструкции ректору Казанского университета

Инструкция эта начинается с многословного рассказа, столь же неловкого, сколь и бесполезного, о том, каким должен быть университет. Допустим даже, что может быть указ обременен подобным изъяном, но указ бесспорно не должен содержать безнравственное правило, изложенное в конце первой главы (статья 3, d), согласно которому «профессора должны быть убеждены, что призваны не для продажи собственных познаний за известную меру корысти, но что правительство, облекая их почтенными званиями, кои с толиким трудом в других родах службы приобретаются, желает, чтобы они видели в себе людей, работающих во славу Божию, для спасения вверенных им душ, для пользы Отечества и просвещения, для славы их сословия и для собственной чести». Все это верно, но какова единственная побудительная причина, какую государство предлагает для таковых их действий? – «Почтенные звания, кои с толиким трудом в других родах службы приобретаются». Итак, ради этих светских отличий надо служить Господу, Отечеству и юношеству! Душа порядочного человека сжимается при чтении этих строк. Религия, коей правительство объявляет себя глашатаем в каждом параграфе этой инструкции, предлагает нам много других побудительных причин, как то: удовольствие видеть, что труды наши приносят благо, покойная совесть, жизнь за гробом и милость Господня (именно в этом смысле составлен параграф 212 Устава от 4 июня 1820 года для училищ Дерптского учебного округа). Горе государству, где добро творится только ради званий! А если администрация не может обойтись без этого рычага, по крайней мере не должна она его напоказ выставлять как единственное средство, но, напротив, пускать в ход с некоторой стыдливостью.

Вторая глава начинается с определения слова учение. Всякий знает, что учиться – значит пытаться приобресть знания или умения. Автор инструкции полагает, что русское правительство имеет для этого слова особенное определение. «Учением собственно, в видах правительства, – утверждает он, – называется приобретение познаний, для жизни в обществе нужных». Определение это плохо тем, что оно неполное, а главное, тем, что говорит тому, кто учится, что он сам, его личность есть единственная цель его стараний, и таким образом поселяет эгоизм в душу учащегося, который, следуя этому определению, станет учиться только ради того, чтобы заработать на жизнь, меж тем как следовало бы ему напомнить, дать ему почувствовать всей душою, что учиться он должен ради того, чтобы быть полезным государству и вообще себе подобным и что именно этим облагородит он свое обучение. Чем яснее мы видим, что именно эгоизм такого рода заставляет русского человека учиться (замечание, которое невозможно не сделать), тем больше должно правительство стараться этот эгоизм подавить.

«Посему, – продолжает автор инструкции, – в преподавании всех наук в университете должен быть один дух Святого Евангелия». Вывод этот, эту связь идей, меж коими нет ничего общего, понять невозможно. Кажется, будто сочинитель инструкции нарочно проповедует эгоизм, дабы столкнуть с ним Религию.

Конец этой главы разрешает в двух словах проблему величайшей важности. Статья 4 гласит, что главнейшая обязанность ректора есть предупреждать профессоров от «преступных внушений вольнодумства» и что обязан он, «в случае непослушания, запретить преподавание и представить об их отрешении, с нужными доказательствами виновности». – Подобное требование губительно для личной безопасности профессоров и противно уставам всех университетов русских. Ведь в этом случае каждый профессор знает, что его судьба в руках ректора, а не в руках Совета университета, который один имеет право судить профессоров, – право, которое Император недавно признал весьма явно, отказавшись судить четырех дерптских профессоров юридического факультета, чьи проступки признаны были Университетом, и предав их суду Совета. <Недолгая история русских университетов содержит многочисленные случаи, когда профессоров увольняли без суда по доносу ректора или попечителя.>

Глава о философских науках начинается с двух определений логики, причем оба неверны. Ибо если можно сказать о логике (как это делает автор инструкции), что она развивает то, что в человеке находится, или что она есть повивание разума, то все это справедливо и по отношению к любой другой науке, поскольку все они упражняют человеческую способность суждения. Свойство это отнюдь не есть отличительная черта логики. На что вообще все эти определения, которые порождать могут только критику и даже сатиру и тем самым уменьшать почтение, с каким следует относиться к указам и к Государю, от чьего имени они издаются?

Параграф 2 предписывает раскрывать юношеству «системы славнейших философов», а параграф 3 – показывать, что «условная истина, служащая предметом умозрительной Философии, могла заменять истину Христианства до пришествия Спасителя мира»; выше (в параграфе 2 второй главы) говорится, что «в преподавании всех наук в университете должен быть один дух Святого Евангелия, ибо один он есть начало всех частных и гражданских добродетелей, которые во всяком другом духе суть токмо притворства гордости и своекорыстия». Если так, если вся мораль, существовавшая до Рождества Христова, не более чем скопище пороков, зачем же сообщать о ней юношеству? А если сообщать о ней нужно (пусть даже в особливых лекциях), зачем же именовать ее скопищем пороков? <Трудно придумать более явное моральное противоречие.> Мораль евангельская не нуждается в этих лживых уловках, чтобы доказать свое превосходство над моралью мирской.

В конце параграфа 5 говорится, что «все то, что не согласно с разумом Священного Писания, есть заблуждение и ложь». В таком случае следует отменить астрономию, потому что Гедеон приказал Солнцу: стой![677] Поэтому ставили и вопрос об изгнании геологии, ибо физическая ее часть не совпадает с историей сотворения мира, – как если бы Библия была нам дана для изучения физики. Дана она нам, согласно Апостолу Павлу (2 Тим.: III, 16–17), «для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности». Моисей, изображая творение, стремился дать своему народу высокое понятие о Божестве и в сем преуспел, нарисовав картину поэтическую и возвышенную, которая и по сей день остается неподражаемым чудом искусства. Но если бы заговорил он о водороде и кислороде, об азоте, кремнеземе, базальте и проч., если бы употребил все эти названия, которые ученым пришлось придумать для изъяснения своих мыслей, разве смог бы его понять народ малоумный, которому с таким трудом он сумел внушить понятие о едином Боге?

Глава IV, посвященная наукам политическим, утверждает в параграфе 1, что «общий предмет кафедры прав (ибо в параграфе 2 сказано, что три раздельные доселе кафедры права следует соединить) не есть изучение совершенных юрисконсультов, коих образовать обязан особенно профессор оной, по отличнейшим способностям и собственному воспитанников предназначению к сей цели, но преподание всех тех познаний, кои каждый благовоспитанный человек иметь должен и каждый гражданин приобрести обязан для сохранения в обществе своей чести, имущества и дабы не преступить закона по неведению». Хотя пассаж этот похож на сатиру или по крайней мере насмешку над юрисконсультами, заслуживает он серьезного разбора. Непостижимо желание все кафедры прав в одной смешать. Все другие университеты европейские имеют по меньшей мере четыре кафедры права. В России же должна быть всего одна. Таким образом, должен русский профессор иметь не только в четыре раза больше талантов, чем профессор немецкий, французский, итальянский и проч., но также и в четыре раз больше времени; а найти таких профессоров будет тем более трудно, что иностранные профессора, как и те, что в Дерпте служат, читают по меньшей мере 10–12 лекций в неделю, тогда как русские уставы требуют, как правило, читать всего 4 лекции. И вот этот единственный профессор, истинная цель которого давать общие наставления всякому гражданину и который уже по одной этой причине имел бы дел по горло, должен еще, как бы между прочим, образовывать совершенных юрисконсультов. Как, имея подобные представления о науках, пытаться наставлять ученых в том, что они преподавать должны? Чтобы почувствовать в полной мере всю нелепость этой статьи, достаточно прочесть, какие познания в юриспруденции требует Указ об экзаменах на чин.

Согласно той же главе, преподавание публичного права должно доказать, что правление монархическое есть древнейшее и установлено самим Богом. Но как можно доказать то, что безусловно ложно, то, что сама Библия опровергает по существу? Народ иудейский с той поры, как от прочих отделился, управляем был Моисеем, который не был царем, после – судьями, которые были всего-навсего военачальниками, избранными в тяжелые времена, а затем первосвященниками и некоторыми пророками. И только спустя 500 лет после исхода из Египта Господь дал иудейскому народу царей, которые правили еще около 480 лет. И все эти формы правления были установлены Господом. Зачем же доказывать более, чем следует? Здравый смысл, история и опыт наших дней вместе убеждают всякого здравомыслящего человека, что правление монархическое есть то, которое лучше всего приспособлено к природе человеческой и к нуждам больших народов. Это легко доказать и так же легко объяснить юношеству, которое всегда здравым рассуждениям готово внимать, но не лживой ссылке на авторитеты, которая для довершения путаницы Библию и правление друг другу противопоставляет.

Глава V вменяет в обязанность профессору физики «указать на премудрость Божию и ограниченность наших чувств и орудий для познания (автор хотел сказать – для нашей способности суждения, что было бы верно) непрестанно окружающих нас чудес», и так «во все прохождение курса своего». Нет ничего более противного этой цели, чем постоянные повторения и восклицания, здесь рекомендуемые. Это самый верный способ отвратить юношество и дать ему повод для насмешек и над профессором, и над святынями. Если профессор воистину полон восхищения Творцом, чувство это проявится само собой при удобном случае и воспламенит слушателей. Но если от частого повторения превратится это чувство в своего рода формулу, тогда действия не будет иметь никакого. Автор сей записки не боится упрека в неверии и полагает возможным сослаться при сей оказии на свою публичную и частную жизнь и на свой труд под названием Беседы о физике, где поклонение Верховному существу проповедуется, конечно, восторженно, но всегда к месту[678].

Наряду с физикой поминаются здесь обязанности естественной истории и астрономии, но не химии – химии, которая открывает нам самые великие чудеса Творения, если к ней подойти без мелочности. Об этой науке не сказано здесь ни слова, как если бы она не существовала вовсе.

Терпение скоро иссякнет, если начать приводить и рассматривать все подобные нелепости, которые повторяются в статьях о медицине, литературе, языках древних и восточных. Но необходимо остановиться на статье об истории, столь смехотворным образом помещенной в разряд изящных искусств; в ней автор инструкции повторяет, что «все то, что в языческой истории называется великостью и добродетелью, есть токмо высочайшая степень гордости человеческой», а про историю российскую пишет отдельно, что «надлежит профессору показать, насколько нынешнее царствование превзошло в славе военной и мудрости законодательной все предшествующие царствования и даже их затмило». – И хотят уверить Россию и Европу, что император Александр прочел и скрепил подписью этот пассаж, полностью противоположный отличающей его чрезвычайной скромности! Подумал ли автор о том, что при следующем царствовании ректор Казанского университета спросит у него, должен ли профессор русской истории по-прежнему выступать с тем же утверждением и применять его уже к новому царствованию <или все еще к царствованию Александра>? Неужели не знаком он с катехизисом Наполеона, за который удостоился этот честолюбец всеобщего презрения по причине царящего в нем самохвальства?[679] По правде говоря, некоторое время спустя почувствовали, что слова эти суть оскорбление Императора, и, под предлогом исправления опечаток, выпустили новое издание инструкции для ректора Казанского университета, откуда их вычеркнули. Вот как морочат Государя – друга скромности и прямоты. Сколько еще перемен можно будет произвести таким же манером, под предлогом исправления опечаток?

Если рассмотреть эту инструкцию ректору Казанского университета с точки зрения литературной, нельзя не признать, что вся она составлена из бесконечных фраз, в которых невежество желает явить блеск познаний и эрудиции. Если же рассмотреть ее в отношении к цели, какую она объявляет, а именно прославить религию и привить набожность, нельзя не признать, что произвесть она может лишь действие противоположное. Ибо юношество, которому толкуют на каждой лекции по истории, философии, физике, медицине, древним языкам и проч. только о религии и неизменно о религии, не может в конце концов религией не пресытиться и не видеть в набожности ничего, кроме упражнения утомительного и смешного. А профессора, за которыми ректор шпионит, чтобы убедиться в том, достаточна ли в них доля христианства, и выгнать их, если эта доля недостаточной покажется, – с каким чувством станут они исповедовать и преподавать религию Иисуса, сию кроткую религию, которая отвергает насилие и лицемерие и желает царствовать только силой любви и истины?

Рассмотрение инструкции директору Казанского университета

Директор управляет Университетом во всем, что касается до хозяйства, полиции и нравов.

Можно было бы умолчать о части хозяйственной, поскольку устав способен только формы ее очертить, но не честность, какая за ней стоять должна. Однако параграфы 3 и 6 утверждают, что «все имущество университета, движимое и недвижимое, состоит в заведовании и на ответственности директора» и что «директор обязан сокращать все излишние расходы, в какой бы части их ни заметил». Согласно этим параграфам, директор имеет право вмешиваться в управление научными кабинетами и коллекциями, поскольку это главная, самая важная часть собственности университета, а если он сочтет, что какая-то вещь излишняя или что на какую-то коллекцию слишком много денег выделяется, сможет он расходы сократить. Профессора соответствующих наук в сей статье даже не упомянуты, а следовательно, эти коллекции, для науки столь драгоценные, и их содержание находятся в руках варвара, который, сам не будучи профессором, только и стремится, что отличиться сбережением денег, пагубным для развития просвещения.

Под названием Полиции разумеются здесь не только меры по обеспечению безопасности зданий и людей, но также и надзор за студентами. Пропустим первую часть и остановимся на второй, страдающей капитальным пороком. Параграф 4 утверждает, что на основании предложения действительного статского советника Магницкого (автор ведь цитирует здесь себя самого?) необходимо «образование того внутреннего надзора, который бы, начинаясь от входа в университет, окружал непрестанно учеников и студентов». – До какого времени? – До выхода из университета. – А после выхода? – Ребенок, за которым всегда надзирали очень строго, которого все время в пеленах держали, вступает в свет и в государственную службу в должности судьи, священника, врача, администратора, а притом ум его не созрел, характер не образован опытностью, не приобрел он ни малейшего умения разбираться в людях. И кто-то полагает, что в этом случае поставили государству и обществу человека сложившегося? Воспитание истинное, единственное, которое необходимо для общественного блага, единственное, благодаря которому образуются люди, а не автоматы, из глины слепленные, есть то, которое упражняет волю и нравственные силы юноши соответственно его возрасту и зрелости перед тем, как бросить его в жизнь гражданскую. Такова цель того, что именуется жизнью академической, когда студент, наслаждаясь свободой под справедливым надзором, который его не слишком стесняет и, главное, не унижает, может порой себе вольности позволять, совершать шалости и даже проступки, за что закон его наказывает немедля и внушает ему, если он того доселе не чувствовал, заветное убеждение, что за виной неизменно следует наказание. Большое преимущество такого воспитания состоит в том, что дает юноше раннюю опытность, которую приобретает он, не причиняя ущерба ни себе, ни обществу. Когда же хотят юношей в возрасте от 18 до 25 лет на детских помочах водить, такое обхождение как раз и побуждает их закону противиться, как раз и плодит мошенников, лицемеров, льстецов, людей низких, которые истинные свои чувства прячут под личиной покорности, вознаграждают себя за это рабство в ущерб общественному благу и страстно ненавидят власть, которая их развращает. Неужели кто-то всерьез полагает, что можно таким образом воспитать истинных верноподданных, ревностных служащих государственных, людей, преданных особе Государя? – Император всего этого увидеть не может. Надобно, чтобы ему об этом сказали. Да сумеет он поверить человеку, которого знает уже двадцать лет, который двадцать лет наблюдал, изучал, рассматривал очень пристально юношество университетское; отцу двоих сыновей, чье нравственное воспитание подтверждает верность его правил! Ужасный результат этих наблюдений в том состоит, что студент, который не любит свой университет, не любит ни Государя своего, ни свое Отечество. – На сем остановимся; слишком больно было бы в детали входить.

Третья часть этой инструкции, касающаяся образования нравственного, надрывает сердце и может только жалость внушить к юношеству, воспитываемому по этим правилам.

Параграф 2 утверждает, что «душа воспитания и первая добродетель гражданина есть покорность: посему послушание есть важнейшая добродетель юности. В молодости только, упражнением покорности, получает воля ту мягкость, которая на всю жизнь остается и для благосостояния общественного столь необходима». – Любить Господа более всего, а ближнего как самого себя: вот главная заповедь Иисуса Христа, закон Евангелия, первая добродетель христианина любого возраста, любого пола, любого состояния. Желать подчинить покорности этот возвышенный закон, возводить податливость и мягкость в ранг добродетелей – это преступление против юношества, против человечества, против величия божественного и человеческого. Что станет делать государство с гражданами, а государь с подданными, у которых собственной воли нет, которые только и умеют, что подчиняться рабски, которые при виде воровства, взяток, подлогов за добродетель почитают смолчать?

Сразу после требует инструкция, чтобы уроки Религии о любви и покорности были исполняемы на самом деле (в инструкции ректору, глава IV, параграф 2, именуется покорность государям Религиею второго Величества. Можно ли в трех словах больше нелепости и святотатства соединить?), и в той же фразе толкует о важности строжайшего чинопочитания. Великий Боже! Наше почитание тебя, наша любовь, наше милосердие к себе подобным поставлены здесь на одну доску с почитанием чинов, и за малейшее отступление от оного грозят воспитанникам суровыми наказаниями.

Параграф 3 предписывает директору «наблюдать, под строжайшею личною ответственностью и всеми способами власти, ему даруемой, чтобы воспитанникам университета внушено было почтение и любовь к Святому Евангельскому Учению». Можно ли этой цели достичь устрашением? Если директор человек честный и набожный, нет у него нужды добиваться исполнения этого священного долга с помощью речей, содержащих угрозы. Если же он лицемер, сумеет он придать своему управлению вид того, чем оно быть должно, тогда как внутри останется оно клоакой безнравственности в течение долгих лет, прежде чем взор начальника это заметит. Выбирать людей и взывать к совести: вот что к цели ведет.

Тот же параграф вменяет в обязанность директору «блюсти внимательно, чтобы все чиновники университета, каждый по вероисповеданию своему, исполняли свои обязанности в рассуждении обычного посещения храмов и употребления таинств». Итак, желают набожность насаждать и пестовать посредством насилия. Неужели полагает автор инструкции, что человек, которого собственное чувство в храм и к алтарю не приводит, будет там присутствовать достойно, убежденно и сосредоточенно, с тем чувством внутреннего обожания, которое одно только и является настоящим поклонением Божеству, если в храм его, можно сказать, пригонит страх перед директором? – Нет, император Александр никогда даже в мыслях не имел тех ужасных вещей, которые от его имени публикуются. Нет, никогда профессор, обладающий познаниями и добродетелями, отвечающими его должности, не покорится подобным законам и двойному шпионству директора и ректора. По этим словам судить можно о достоинствах тех профессоров, которых в Казанском университете оставили, и тех, которых в этот университет нанимают.

Параграф 3 далее сообщает, что «студенты, отличающиеся христианскими добродетелями, должны быть предпочитаемы всем прочим» и что «какие бы успехи ни оказывали воспитанники в науках, медали, отличившимся назначаемые, не могут быть даны, ежели директор университета не одобрит их поведения». Можно ли юношеству лицемерие и податливость проповедовать более недвусмысленно? В заведении, где все подчинено страху и корысти, юноши с первых дней усвоят, что видимость превыше всего и что главное – нравиться директору.

Параграф 8 утверждает, что «директор должен внушить инспектору, надзирателям и всем преподавателям университета, чтобы они наблюдали, дабы доброе и благородное обращение студентов украшало их благонравие, чтобы они во всяком положении были скромны и учтивы, чтобы сама наружность и выражения их были приятны и благоприличны». – Превосходно; но когда добавляют, что «сия часть воспитания, столь несправедливо и часто пренебрегаемая, есть одна из существенных, ибо всегда бывает последствием добрых чувств», это означает разом поставить во главу воспитания внешние формы, делать из характера средство лакировки и говорить глупость; ведь всем известно, что характеры, носящие на себе печать учтивости, элегантности и услужливости, чаще всего менее надежны, нежели характеры серьезные и немного суровые, которые приличия порой нарушают, потому что те частенько на лицемерие походят. Впрочем, в этом взгляде на вещи есть определенная последовательность, ведь первая добродетель христианина и гражданина – это, как выяснилось, покорность и податливость.

Что сказать в целом об этой инструкции? Ничего. Ибо если эти факты не говорят сами за себя, все прочее бесполезно. Полезно же, напротив, рассмотреть внимательно природу самой должности директора, которую университетам преподносят.

Директор ректору не подчиняется, но им и не командует. Итак, появляются у университета два начальника; это двуглавая змея из басни, которой не пересечь изгородь, русскую науку от науки остальной Европы отделяющую. Нигде не сказано, что должен директор быть ученым; но очевидно, что следует ему быть человеком набожным. Меж тем разве попечитель или министр, его выбирающий, непогрешим? А если выберет он лицемера (то, что на наших глазах происходит, доказывает, насколько такая ошибка часто случается), сколько зла сможет натворить этот человек, облеченный столь огромной властью, держащий в своих руках и хозяйство, и дисциплину, и нравы, и даже участь профессоров! Слишком незначительный, чтобы творить добро, довольно значительный, чтобы сотворить все зло, какое пожелает, он погубит истинный дух словесности, ревность к исполнению долга и даже набожность. Чуждый университету, потому что он не ученый и быть им не может, если хочет свое дело делать, и потому что он не университету подчинен, а исключительно своему начальству, он пренебрегать будет или захочет пренебречь и бережным обхождением, в котором науки нуждаются, и почтением, какого ученые заслуживают. Стремясь дать почувствовать свою власть, желая показать вышестоящим свою незаменимость, не имея иной цели, кроме как вести дела и ежегодно представлять министру тысячи канцелярских бумаг, дабы доказать свое усердие и трудолюбие, станет он угнетать профессоров, притеснять ректора и ради соблюдения форм может даже до того дойти, что свяжет руки попечителю и всенепременно посеет рознь между этим истинным защитником университета и его членами, чтобы себя возвеличить. Попечителя, если он свою обязанность правильно понимает (как, например, попечитель дерптский!), все любят и уважают. Но директор, встревающий, словно злой дух, между попечителем и университетом, на себя навлечет два чувства, редко вместе съединяющиеся, презрение и ненависть. Напрасно старались уверить Императора, будто можно будет сыскать для каждого университета феникса, который против искушений, с его должностью связанных, устоять сумеет; умея только зло творить, будет он делать то, что может. Опыт Казани и Петербурга это уже доказал[680]. Добро, которое сотворено может быть, творится попечителем. О! когда бы великодушный Император благоволил еще раз в своем Дерптском университете побывать – вид сего института, приятное чувство, какое испытал бы Он невольно в окружении сокровищ науки, благодаря его щедрости там собранных, и признательных профессоров, в Нем родителя и опору видящих, наконец, само сердце бы Ему подсказало, как следует университетами управлять.

* * *

В сей записке часто шла речь о Религии, сем священном чувстве, которое должно человеком руководствовать во всех жизненных положениях, а главное, воспламенять душу того, кто дерзает браться за воспитание людей. Но в каком состоянии пребывает сегодня эта дщерь Небес в Империи Российской? – Говорит здесь не протестант и не католик, говорит христианин, который стенает, видя, как христианство придворной религией стало.

Император Александр всегда питал чувства религиозные среди двора, вместе и суеверного, и безбожного. В первые годы своего царствования прижал Он к своему взволнованному сердцу ученого, который сказал ему со всей искренностью: «Верую в Бога и в Иисуса Христа». Победа в Лейпцигской битве воспламенила Его чистую душу[681]. Чувствуя нутром помощь Божества и черпая силу из этого возвышенного чувства, Он восславил с энтузиазмом Господа – спасителя Европы на поле боя, дал обет воскресить Религию, еще более униженную, чем Европа, и основал Священный союз, надеясь (однако тщетно) отыскать в других коронованных особах чувство, подобное его собственному. С тех пор придворные и чиновники сделались богомольцами и, чтобы прикрыть стыд прошедшей жизни, постановили, что чем больше человек грешил прежде, тем более набожным должен он слыть ныне, потому что милость Господня даруется по преимуществу великим грешникам. С тех пор люди, прежде единодушно презираемые за их пороки, были возведены в ранг святых и потеснили людей честных и истинно религиозных, у которых за плечами была целая жизнь нравственная и христианская без аффектации и лицемерия. В довершение всего единственный придворный по-настоящему набожный (граф Карл Ливен), который мог бы противостоять этому потоку безверия и низости, совершил ошибку: борясь за чистоту веры, поссорился он с протестантским духовенством, остался в одиночестве и тем ускорил удаление свое от духовных дел, которое ему давно готовили, чтобы избавиться от его неудобной добродетели. Совершилось и куда худшее: слили воедино Политику и Религию и превратили вторую в служанку первой, заставив ее проповедовать, с кнутом в руке, покорность как первейшую добродетель христианскую: хитрость старая и хорошо известная, но всегда действенная. Император Александр избавил Европу от тирании одного человека и Польше даровал конституцию; но в России Религии поручено было души русских людей сделать рабскими, рабскими в царствование Государя, который желает управлять людьми, а не машинами, который однажды сказал автору сей записки: «Не хочу я, чтобы народное просвещение ослабляло характер юношества, чтобы в государственной службе моей люди безвольные трудились». Нет развращенности более страшной, более губительной для всех основ жизни мирской и христианской, нежели та, которая порождается злоупотреблением Религией. Римский двор, породивший все пороки и все преступления, смог развратить христианство средневековое, лишь проповедуя ту самую полную покорность, которую проповедуют и в обеих инструкциях ректору и директору; именно она руками иезуитов воспитала Равальяка и Дамьена и стоила жизни Иосифу II и Ганганелли[682]. Славнейшая победа иезуитов нынешних в том состоит, что обманули они своего личного врага, князя Голицына, вынудили его проповедовать их правила во всех учреждениях народного просвещения и готовить невольно их возвращение в Россию[683]; сбросят они этого министра и поставят на его место г-на Магницкого, автора обеих инструкций и чудовищного проекта, предлагающего все гимназии и уездные училища превратить в пансионы, – проекта, опасность коего автор сей записки Императору уже раскрыл, прежде чем попытались сей проект Ему представить. – Нет, Религия Иисуса Христа, сия кроткая Религия, которая, говоря словами Писания, души освободила от ига Закона, сия святая Религия, сия Религия милосердия и любви, сия Религия, которая проповедует во весь голос уважение к детству, не нуждается ни в уловках, ни в деспотизме, чтобы в сердцах царить; проникает она в них без ухищрений, согревает их, не сжигая; ведет их к спасению без насилия; учит их смирению без низости; проповедует им верность царям без раболепства. Ее истинные средства суть единственные, которые к цели приводят; все прочие, которыми страсти человеческие их заменить пытаются, духу ее не отвечают и могут лишь изгонять ее из сердец, по видимости возводя на престол.

* * *

Но оставим эти возвышенные идеи и вернемся к деталям управления народным просвещением. В России профессоров увольняют во множестве и без соблюдения формальностей, как если бы имелся в России большой избыток ученых и как если бы не существовало законов, охраняющих личную безопасность профессоров. При графе Завадовском четверо изгнаны были из Казанского университета, потому что не захотели подписывать подложные и подлые счета директора. Несколько лет спустя трое профессоров харьковских арестованы были губернатором по обвинению некоего повесы, которое позже признано было ложным, и один из них в тюрьме умер[684]. При нынешнем министре г-н Магницкий добился увольнения из Казанского университета девяти профессоров как людей опасных, притом один из них вскоре зачислен был в институт Царскосельский, действующий под присмотром самого Императора. С тех пор четыре профессора петербургских разделили судьбу казанских, также из-за обвинения в ереси политической и религиозной[685]. Эти акты устрашения, противные уставам университетов русских, которые предписывают, чтобы каждый профессор судим был Советом своего университета (закон, который император Александр подтвердил недавно во время суда над четырьмя юристами дерптскими[686]), подрывают личную безопасность, унижают звание ученого в глазах нации, перед которой, напротив, следовало бы его возвышать, дабы поощрить дворянство к занятиям наукой, и создают русскому правительству столь дурную репутацию в чужих краях, что даже Дерптский университет не может все профессорские должности заполнить, хотя этот университет от всех прочих университетов русских там хорошо отличают.

Но есть и другой червь, который изнутри университеты точит, процветанию их препятствует и поглощает их самые благородные силы; это педантичное следование формам, которое умножает до бесконечности и без всякой цели количество дел, бумаг и служащих и нечувствительно превращает ученые сообщества в канцелярии. Хорошо устроенный университет, каков, например, университет Дерптский, есть большое учреждение, которое в миниатюре содержит в себе почти все области управления: расправу и суд по гражданским делам над своими членами, надзор за благочинием студентов, заведование финансами, научную часть, внутреннее управление, сношения с прочими правительственными учреждениями, цензуру книг и, наконец, руководство училищами, которое само в себе почти все эти области управления содержит, распространяясь на несколько губерний. Наконец, первая обязанность профессоров в том состоит, чтобы вести занятия, готовиться к ним, изучать новейшую литературу каждый по крайней мере по своей научной части, а вдобавок умножать, если возможно, славу университета и своими сочинениями расширять пределы науки.

Во всех других департаментах каждая из этих отраслей администрации подлежит в каждой губернии особой коллегии, которая исключительно своим предметом ведает. Здесь же профессора обязаны всеми этими делами с усердием заниматься, но также и учеными быть; меж тем требуют сегодня, чтобы они все эти обязанности выполняли с той же обстоятельностью, с тем же педантизмом в соблюдении форм, с тем же обилием бумаг, с каким каждая из других коллегий только своей областью ведает. В течение первых двенадцати лет существования Дерптского университета правительство этих требований не предъявляло, и совершенно справедливо; ибо если бы тот же мелочный дух возобладал тогда, основание Университета и училищ в Дерптском округе, быть может, не было бы никогда закончено; ныне же нельзя не удивиться тому, что управление ими требует в три раза больше труда, служащих и бумаг, нежели их создание.

Но это не все: потеря времени, тратящегося на столь великое множество пустяков, – еще наименьшее зло. Университет над своей головой ощущает постоянно меч ответственности, который на него готов обрушиться за любое самое мелкое отступление от этих бесплодных формальностей. Привести это может к тому исключительно, что страх станет движителем всех действий, иначе говоря, парализует характер и лишит удовольствия трудиться из любви к добру.

Однако нам возражают, что всякую работу, если ее между 25 или 30 профессорами поделить, выполнить будет не столь тягостно. Но такое возражение сделать может только тот, кто ни людей не знает, ни университетов. Ибо не всякий профессор способен деловым человеком быть и редко в одной особе съединяются способности к наукам и к управлению. Таким образом, все административные обязанности падают на плечи горстки профессоров, которые под этим грузом изнемогают. А помимо этих немногих есть еще шестнадцать профессоров, из которых каждый каким-то научным институтом заведует, таким как три клинических института, кабинеты физики, химии, минералогии, ботанический сад, обсерватория и проч., и они также стеснены оказываются мелочными формальностями даже в святилищах своих наук, где стеснение это чрезмерное все губит. Автор сей записки полагает, что имеет некоторое право коснуться сего предмета, ибо он не меньше усердия выказывал в делах, чем в науке, но вынужден признать, что в настоящих обстоятельствах служить этим двум господам невозможно. Впрочем, далек он от мысли упразднить все формы. Предписанные умеренно и с умом, необходимы они любому управлению, но должны ради дела, а не ради самих себя существовать. Должны они отвечать нуждам и природе учреждения, а не поглощать его. Вода для человека необходима и целительна, но наводнение целые деревни и города уничтожает, разоряет целые провинции. Те, кто формы умножают едва ли до бесконечности, забывают, что они не более чем средство, а всякое средство должно быть цели подчинено.

Но каково происхождение всех этих избыточных форм, число которых с каждым днем умножается? Имя ему недоверие. Правительство, часто обманываемое собственными служащими, никому не доверяет и полагает, что помешает – или надеется помешать – вероломству, нагромождая формальности как препоны для злокозненности и злоумышлений. Пять неудобств стали следствием этой максимы. Первое заключается в увеличении числа служащих, составляющих ныне целую армию, которой государство должно платить, которой оно платит плохо и которая превращается в скопище пиявок, высасывающих кровь из нации и из казны. Второе состоит в том, что каждая новая формальность, воздвигаемая как преграда перед мошенником, в то же самое время становится новым стеснением и новой жестокостью для человека честного. Ибо не следует воображать, что Государь и те, кто придумывает эти формальности и проекты законов сочиняет, превосходят в ловкости тысячи мошенников, которые днем и ночью только и думают о том, как эти препоны преодолеть; это тайная война, в которой находящиеся в большинстве лихоимцы всегда победу одерживают. Третье неудобство в том заключается, что начальник департамента, оскорбленный столькими формальностями, ослепленный огромным множеством деталей, которые те влекут за собой, в конце концов (как гласит немецкая пословица) за деревьями уже не видит леса. Четвертое неудобство состоит в том, что порой формальности эти противоречат одна другой и зачастую исполнить их невозможно. Но, с одной стороны, не решаются предложить их упразднить, чтобы не навлечь на себя подозрений, а с другой – машина должна работать. Как быть? Нужно обходить закон и привыкать его не уважать; так рождается теория изворотливости. Пятое неудобство есть развращенность, до которой доводит государственных чиновников тягостное ощущение, что им не доверяют. Надо обладать добродетелью поистине нерушимой, чтобы сохранять честность, когда знаешь, что государство всех мошенниками считает; и человек, который исполнял бы свой долг, если бы ему выказывали меньше недоверия, становится плутом, потому что правительство его к таковым причисляет; хочет он быть достойным того, как с ним обходятся. Доверие облагораживает человека и укрепляет в нем добродетель; недоверие иссушает его сердце, парализует его душу всю без остатка; а Священное Писание говорит: форма убивает, дух животворит. В результате, коль скоро правительство на нравственную ответственность не полагается, ответственность гражданская становится кошмаром для человека добродетельного, который видит, что его законно нажитое состояние, даже честь его зависят от чиновников, за ним надзирающих и желающих наживаться на этом надзоре, и химерой для злодея, который благодаря своей должности нажил довольно денег, чтобы свою невинность доказать. Простота форм и доверие честного надзора не исключают; напротив, только благодаря им он и возможен.

Наконец, зададимся вопросом: какова цель, особливо применительно к университетам, этого нагромождения форм, служащих и бумаг, которое самих начальствующих под собой погребает? Цель эта двойная, удостовериться, что профессора свой долг исполняют, а также финансами управлять. Но долг профессоров по природе своей таков, что надежно и достойно его исполнять только усердие помогает. Можно предположить в теории, что некий профессор свои обязанности выполняет равнодушно и бесплодно, причем ни ректор, ни попечитель, ни министр, ни тем более директор при всей своей бдительности не способны ему это доказать и даже заподозрить его не могут. Кто в университете двадцать лет прослужил, об этом знает. Все, что правительство может в сем случае предпринять, это насадить в университетах благородный дух корпоративный, тот, что соревновательность превращает в истинного надзирателя и образует голос общественный, к которому студенты, единственные, кто способен ежедневно сравнивать между собой достоинства профессоров, в большой мере причастны.

Что же касается управления финансами, человек, не привыкший к формальностям с рождения, не сроднившийся с ними, не способен вообразить, какие огромные средства пускаются в ход для того, чтобы университету помешать деньги расточать. Возьмем, например, университет Дерптский. Ежегодная сумма, которую Император этому университету выделил, самая большая во всей России, равняется 337 710 рублям ассигнациями. Если вычесть из нее деньги, идущие на жалованье профессорам и служителям, на пенсии, стипендии, премии, поездки с инспекцией по училищам и приезд новых профессоров, а также прочие твердые расходы, раз и навсегда определенные и не могущие быть расхищенными, остается всего 90 000 рублей, из которых злоумышленники могли бы какую-нибудь малость удержать; но в эту сумму входят 46 000 рублей, идущие на содержание ученых институтов, вверенных попечению 16 профессоров (которые, впрочем, этими деньгами не распоряжаются, а только выписывают счета для оплаты), и каждый из них все возможное делает для того, чтобы из малой суммы, ему выделенной, извлечь более всего пользы для своего института. Остаток общей суммы, предназначенный для нужд хозяйственных и экстраординарных, составляет, таким образом, лишь 44 000 рублей, из которых низшие чины могут кое-какую мелочь присвоить незаконно, и для того чтобы им помешать, у университета есть казначейство, составленное из ректора и четырех деканов, которые сменяются ежегодно. Так же дело обстоит и с финансами, выделяемыми на училища Дерптского округа. <Но послушаем голос опыта. Университет заказал ревизию своих счетов начиная с первого года существования самому придирчивому из ревизоров, какого сыскать только можно, и в результате выяснилось, что все потери вместе взятые, включая две забытые суммы, принадлежащие училищам и доверенные университету,> В самом неблагоприятном случае почти невозможно, чтобы мелкие эти хищения дошли до одной тысячи рублей в год, то есть примерно 1/5 копейки с рубля. И вот ради несбыточной идеи воспрепятствовать этому мелкому мошенничеству университету приходится нанимать и снабжать жалованьем четырех писцов сверх того количества, какое в Уставе указано, то есть тратить в год 3200 рублей, и всех кругом мучить. Таков моральный и финансовый результат смехотворной идеи попытаться помешать мошенничествам посредством нагромождения форм.

Но возьмем пример общий и еще более разительный. Император создал для ревизии счетов особый департамент, или Государственный контроль, потому что Сенат, которому была эта ревизия вверена, не имел достаточно сил и со счетами тридцатилетней давности, в его недрах пылившимися, справиться не мог. Император почувствовал, что несправедливо, бесчеловечно и даже смешно по прошествии столь долгого времени спрашивать с человека, который, по всей вероятности, уже умер, а даже если жив, неспособен предоставить сведения, с него требуемые, а следственно, и себя оправдать. Идея была совершенно справедливая, но исполнение в химеру ее превратило, потому что взялись за те дела, на которых Сенат остановился, и начали работу со старых счетов. Их до сих пор и изучают. Чтобы сделался этот департамент по-настоящему полезным, надо было начать с того, что все прошлые счета объявить верными и упразднить их как такие, по которым никакие расследования проводить не дóлжно, а ревизию начать с текущего года, за верное приняв сальдо года предыдущего. В этом случае сможет Государственный контроль с текущими делами справляться, проводить ревизию счетов каждого года в течение года следующего и ответ требовать вовремя, то есть, можно сказать, вора ловить с поличным, а честного человека оправдывать. К этому прибавить следует, что ни один служащий, нетвердый в правилах, с пути истинного не сойдет, если будет знать, что обман его не позже чем через год раскроется, а закоренелому мошеннику не хватит времени обогатиться так сильно, чтобы украденными деньгами оплатить верность своих счетов. Впрочем, чтобы облегчить работу Государственному контролеру, следовало бы предписать каждому Министерству исследовать счета своего департамента на предмет сравнения с суммами, ему выделенными, и законности расходов, о чем оно судить может лучше, чем Генеральный контролер, поскольку приказания о расходах само же и отдает. Тогда останутся Генеральному контролю только подсчеты, исследование цен и обменного курса и сравнение статей расхода между собой, чтобы убедиться, что один и тот же предмет не записан несколько раз под разными именами в разных статьях. – Однако цель этой записки не в том, чтобы советы давать. Возвратимся к простому изображению состояния народного просвещения.

* * *

Академии суть учреждения, составляющие неотъемлемую часть народного просвещения. Созданные для развития познаний, они могут названы быть хранительницами национальной чести в этой сфере. Россия имеет две академии, помимо нескольких других ученых обществ, Российскую академию и Академию наук; обе в Петербурге располагаются. Первая, предназначенная для совершенствования национального языка и изящной словесности, задачу свою исполняет. Царят в ней благородная деятельность и полная свобода мнений, труды множатся без остановки. Сделала эта Академия уже много и подает самые прекрасные надежды на будущее. Иначе обстоит дело с Академией наук, некогда блестящей и знаменитой, сегодня же скромной и безвестной; сегодня подобна она юной девице благородного рода, у которой главная добродетель – не давать повода о ней говорить. <Немногие из ее членов достойны звания академиков, и ничего не предпринимается для того, чтобы они его заслужили.> Позорно для России, что Академия эта, которая столько могла бы сделать для науки, не делает ничего, и непостижимо, как можно было при всеобщем обновлении народного просвещения обойтись так легкомысленно с учреждением, которое должно было бы и могло бы составить славу Империи <тем более когда перед глазами пример Дерптского университета, у которого многие установления следовало заимствовать>.

* * *

Указ об экзаменах на чин до сих пор действует, хотя император Александр признал за ним многочисленные изъяны, хотя и решил заменить его другим, основанным на истинных правилах, которые автор сей записки Ему представил. Во всех университетах империи фабрикуют коллежских асессоров. В Петербурге кандидат представляется отдельно каждому испытующему, проходит испытание по одной или двум частям, несколько месяцев спустя по нескольким остальным; таким образом, по истечении года завершает он свое странствие и получает сертификаты по каждой из наук, которые затем подает в комитет, и тот ему выдает общий аттестат, свидетельствующий, что прошел он испытания по всем частям, предписанным в Указе. Таким-то образом, выучив на память ко времени испытания начала тех наук, какие следовало бы изучить глубоко с помощью серьезных штудий, испытуемые обходят закон, без сомнения с выгодой для испытующих. В Москве профессор Шлёцер выдал в свет небольшую книжку в дюжину печатных листов, где содержатся вопросы и ответы по всем частям испытания. – Что сказать на это? – Империя нуждается в коллежских асессорах. Если указ исполнять по существу, не найдется во всей России ни одного испытуемого, способного экзамен выдержать. Следственно, надобно комедию ломать, а государство даже права не имеет ее авторов наказать. Важнейшие дела заставили поначалу Императора отложить исправление этого указа до лучших времен. С тех пор поручил Он эту работу комитету, один из членов которого, г-н Тургенев-старший, известный своей порядочностью, попросил несколько лет назад автора настоящей записки сообщить ему свои соображения по сему предмету. И тем не менее ничего сделано не было. Причина тому очень проста: не желают в России отменять правило, согласно которому всякий человек способен на все; желают сохранить возможность с легкостью переходить из Сената в медицинскую коллегию, от медицины к финансам, от финансов к делам иностранным и проч.; желают сохранить за собой право выбирать во всех департаментах самое выгодное место, на которое притязать можно благодаря полученному чину. Сей предрассудок, столь распространенный в России и разрушительный для истинных познаний и хорошего управления, доколе существует, будет лишать государство подданных, способных достойно свои должности отправлять. Это гангрена, который разъедает все департаменты и внутреннюю силу государства подтачивает.

* * *

Как видим, картина Империи в отношении народного просвещения, истинного источника благоденствия либо несчастья государств, имеет вид удручающий. Но она не безнадежна. Тем более не должна она в отчаяние приводить душу сильную, какова душа императора Александра. Все эти изъяны могут быть исправлены, и великодушный император, который глубоко чувствует добро, который уверен, что Божество его в великом предприятии поддержит, добьется успеха и прибавит к военной своей славе <и к победам политическим> славу еще более прочную, заложив основания внутреннего благоденствия, то есть истинного величия своей Империи. Сей прекрасный труд менее сложен и более привлекателен, чем обычно думают.

Да, Государь, Ваше политическое величие пугает Европу, которая полагает, что вот-вот будет раздавлена той колоссальной мощью, которую Провидение вложило в Ваши руки и вверило Вашему руководительству. Но не забыли Вы тех возвышенных слов, которые мне сказали, когда Наполеон императором стал: «Он всемогущ, и если составит счастье своей страны, назову его братом от всего сердца». На другом конце Европы Вы его место занимаете, но исповедуете противоположные правила и потому сделаете для России то, что он для Франции сделать не захотел, то, чего он сделать не смог, потому что души не имел. Освободив Европу и заложив основания мира, найдете Вы удовлетворение, даже прелесть в управлении внутренним распорядком Вашей империи, лишь только выберете средства, которые к цели ведут. Религия и народное просвещение, сии вечные основания благоденствия народов, требуют Вашего попечения и вознаградят Вас успехом неминуемым, если Вашими стараниями восторжествуют правда, простота и познания там, где ныне лицемерие, хитрость и невежество правят. Не бойтесь, что недостанет Вам средств, то есть людей, которые хотели бы и могли добро творить. Явятся они, лишь только посмеют, и действовать начнут, лишь только смогут.

После десяти лет разлуки обращаю я к Вам, Государь, эти слова, выражающие мое чувство к Вам, чувство глубокое, которое Вы понимали и любили в течение десяти лет. О! сколько раз прижимали Вы меня к своему сердцу! Я этого был достоин, ибо желал только Вашего счастья. Достоин и до сих пор и напоминаю Вам об этом, чтобы укрепить Ваше доверие к правилам истинным. Были Вы моим героем в ту пору, когда в Вас никто героя не прозревал. Ныне, когда сделались Вы героем для публики, неужели перестанете Вы из-за этого быть моим героем и героем потомства?

218. Г. Ф. Паррот – Александру I