[17]).
Участие личных друзей Александра I в государственных реформах можно назвать одной из особенностей его царствования. Назовем здесь имена князя А. Чарторыйского, П. А. Строганова, Н. Н. Новосильцева, В. П. Кочубея, Ф.-С. Лагарпа, В. Н. Каразина, а для более позднего периода – князя А. Н. Голицына. Императора несомненно объединяли с этими людьми общее мировоззрение и политические принципы. В беседах с ними в юношеские годы Александр находил поддержку своим либеральным идеям. Достаточно вспомнить его памятную встречу с Чарторыйским в мае 1796 г. в саду Таврического дворца[18]. Другим значимым примером служат отношения харьковского помещика В. Н. Каразина с российским императором, которые начались в первые же недели царствования Александра I с того, что он обнаружил на своем столе письмо Каразина, где пылко высказывались доводы в пользу необходимости скорейшего освобождения крестьян. Каразин затем был приближен Александром I к себе и мог навещать его кабинет для бесед, получив фактически роль «доверенного лица» императора в различных вопросах. Особенно весомым оказался вклад Каразина в дело народного образования при основании нового университета в Харькове[19]. Наконец, огромное значение имеет многолетнее общение Александра I и швейцарца Ф.-С. Лагарпа, который не только был наставником царя с самых ранних лет его жизни, но и потом сохранил с ним тесные дружеские связи, а после восшествия того на престол посылал ему письма и мемории с советами, касавшимися различных сторон политической жизни России и Европы в целом. В совокупности эта переписка представляет собой свыше трехсот писем и ста сопровождавших их документов, являющихся весьма информативным источником, который прекрасно показывает и с какой степенью полноты и искренности можно было обсуждать с Александром I проблемы российских реформ, и каким образом царь выстраивал личные отношения со своими собеседниками[20].
Но важно подчеркнуть и иной аспект: Александр I и сближавшийся с ним друг представляли свои отношения не только как общность мыслей и идей, но и как совместные переживания, взаимные чувства – уникальные для двоих, которыми именно поэтому можно со всей полнотой души делиться друг с другом. Об этом, например, ясно свидетельствует Чарторыйский, вспоминая слова Александра, что «свои чувства он не может доверить никому без исключения, так как в России никто еще не был способен их разделить или даже понять их», и князь «должен был чувствовать, как ему будет теперь приятно иметь кого-нибудь, с кем он получит возможность говорить откровенно, с полным доверием»[21]. В том же ключе более поздняя переписка Александра I с Голицыным наполнена не просто изложением идей Священного союза, но живыми религиозными переживаниями, которые император стремился поверять своему другу[22].
Примеры сочетания в отношениях с Александром I, с одной стороны, идейной близости, а с другой – чувствительности хорошо демонстрирует его переписка с Ф.-С. Лагарпом в 1795–1797 гг. О том, что мировоззрение молодого великого князя в этот период полностью находилось под влиянием идей, переданных швейцарским просветителем, говорит сам Александр, когда в письме, отправленном в момент расставания с наставником, признается, что обязан ему «всем, кроме рождения своего на свет» (эту формулу в отношении Лагарпа Александр будет еще неоднократно повторять в разных обстоятельствах); венцом же их идейной близости послужит знаменитое письмо Александра от 27 сентября / 8 октября 1797 г. с обсуждением замысла и просьбой о советах Лагарпа относительно будущей российской конституции[23]. Лагарп с торжеством признавал эту идейную общность, говоря, что страницы таких писем Александра «достойно отлить в золоте». Одновременно во многих своих письмах он показывал и душевную близость к ученику: «Ваши речи, Ваши чувства, все, что до Вас касается, навеки в сердце моем запечатлены. <…> О дорогой мой Александр, позвольте назвать Вас так, дорогой мой Александр, сохраните дружеское Ваше расположение, кое Вы мне столько раз доказывали, а я Вам до последнего вздоха верен буду»[24]. И Александр платил ему той же монетой – особенно показательно в этом смысле письмо к Лагарпу от 13 октября 1796 г., в котором великий князь в тяжелой для него ситуации последних месяцев царствования Екатерины II сдерживает себя от изложения каких-либо суждений, но дает волю излияниям своих чувств: «Учусь в тишине, наблюдаю, сравниваю, делаю выводы не всегда приятные, однако надеждой смягчаемые. Надежда, по мнению моему, есть душа жизни; вовсе несчастливы были бы мы без нее. Она-то мне и служит поддержкой и позволяет думать, что даровано мне будет счастье с Вами еще раз свидеться, любезный друг мой. Ах! сколько бы я таким свиданием был утешен. Одна мысль об этом меня чарует, и нередко ей предаюсь. Рассказал бы Вам о многом. Ах! почему Вы так далеко!.. Право, мог бы я сочинить целый трактат о терпении; ибо мне его очень много требуется. Будем надеяться, вот мой вечный припев. Спросите сердце Ваше и чувства, они Вам доскажут то, о чем я молчать должен»[25].
Добавим к этому, что именно Лагарп сознательно развивал у юного Александра культ дружбы, учил, что она есть «драгоценное достояние человека» и отвечает естественному побуждению человека «раскрыть душу», но в то же время предупреждал его, что друзья будут склонны злоупотреблять доверием императора, а потому сближаться с ними нужно «с великой осмотрительностью», выбирая «по преимуществу людей скромных»[26]. Можно подчеркнуть, что наставления Лагарпа не только наполняли мировоззрение Александра идеями эпохи Просвещения, но также и воспитывали его характер в духе сентиментализма.
Все это надо учитывать, чтобы верно оценить умонастроения и эмоциональные порывы души Александра I в тот момент, когда зарождалась его дружба с Парротом. Императору тогда было 24 года (т. е. на десять с половиной лет меньше, чем профессору), и в мае 1802 г. он отправился из Петербурга в свое первое заграничное путешествие – в прусский Мемель, чтобы встретиться там с королем Фридрихом Вильгельмом III и заручиться союзом с ним. Но дружеские отношения, к которым открыто было сердце молодого императора, подстерегали его на этом пути еще раньше, внутри границ Российской империи.
22 мая 1802 г. Александр I прибыл в Дерпт. Поскольку это одновременно была и первая его поездка по стране после восшествия на престол, то неудивительно, что царь не ограничился проездом через город, а решил в нем остановиться и посетить только что возникший университет. Профессора и университетское начальство (кураторы) узнали об этом накануне и пребывали в волнении. Решено было, что кураторы встретят Александра I на площади перед ратушей, чтобы от лица дворянства остзейских провинций выразить благодарность за открытие университета, а затем проведут в аудиторию, где собраны профессора и студенты. Именно от их имени должна прозвучать кульминация праздника – торжественная речь, обращенная к Александру I. Произнести ее поручили Парроту.
Надо сказать, что выбор этот напрашивался сам собой. Паррот к тому моменту стал деканом философского факультета, т. е. получил все права говорить от лица корпорации, а также прекрасно владел требуемым для этой речи французским языком и не только: зная о симпатиях Александра I к идеям Просвещения, именно он мог подобрать достойные того выражения (правда, кураторы до последней минуты пытались проконтролировать конкретное содержание речи[27]). И его слова действительно произвели на императора сильное впечатление. Начав с обычных похвал монарху-благодетелю, Паррот затем торжественно выразил надежду на то, что наступившее царствование облегчит участь крепостных крестьян, которых «феодальная система обрекла на жизнь весьма скудную», а также произнес клятву университета, что тот положит все силы ради блага «человечества во всех его классах и формах» и будет «бедного отличать от богатого, а слабого от могущественного для того лишь, чтобы бедному и слабому участие выказывать более деятельное и заботливое»[28].
Несомненно, что Александра I привлекли энергия и либеральный запал профессора – они не только соответствовали его собственным надеждам на реформирование России, но и доказывали, что при проведении политики реформ царь обретет себе деятельных помощников. Иными словами, он нашел в Парроте те же черты, какие видел у своих друзей по Негласному комитету или у Каразина. Речь Паррота так понравилась Александру I, что он попросил для себя ее письменный текст, не подозревая, что тот существует лишь в виде небольшого чернового листка, сложенного со всех сторон так, чтобы поместиться в шляпу (Паррот потом бережно хранил его). Но как только коляска с императором скрылась из виду под прощальные возгласы профессоров и студентов, Паррот тут же побежал к себе и снял со своего листка беловую копию (также сохранившуюся среди бумаг Паррота), а уже с нее сделали список для императора, успев вручить ему на следующей почтовой станции.
Успех Паррота означал для него и нечто большее: как он неоднократно потом подчеркивал, в самом взгляде императора чувствительное сердце профессора прочитало признание правоты собственных слов и любовь к общему благу. Это внутреннее переживание заставляло Паррота стремиться продолжить общением с царем – на письме, но втайне мечтая о личном разговоре. Многое способствовало тогда воплощению этой мечты, а в иных случаях Паррот готов был обращать в свою пользу любые поводы. Уже 28 июня университет избрал его (вот еще одно следствие успеха!) проректором, т. е. главой всей профессорской корпорации, которая в это самое время начала противостояние с кураторами по вопросам университетских прав и привилегий (о чем подробнее – в следующем параграфе). Решение этого вопроса с 8 сентября 1802 г. оказалось в руках созданного по указу Александра I Министерства народного просвещения. Так служебные устремления Паррота совпали с его личными, поскольку вели проректора в Петербург.