Рогатые шары тихо спали на надлежащей глубине, каждой своей рогулькой ожидая соприкосновения с любым материальным предметом, достаточно массивным, чтобы сломать выступ и тем самым запустить мгновенный механизм ликвидации мины и предмета.
Выставленные несколько месяцев назад, мины уже успели покрыться малыми обитателями глубин — рачками, ракушками, зачатками кораллов и длинными нитями водорослей. Вот и сейчас стая мальков кормилась, выщипывая тонкий зеленый слой слизи, покрывшей рогульки. Но это не мешало мине дремать.
Подводная тишина сменилась низкими басовитыми нотами гигантских гребных винтов «Петропавловска». Броненосец был еще далеко, почти на линии горизонта, но звук по воде идет в пять раз быстрее, нежели по воздуху, поэтому мальки на всякий случай кормление прекратили и переместились за мину, в теневую сторону звука.
«Петропавловск» неотвратимо приближался к границе минного поля и к той секунде, когда любой маневр станет уже бесполезным, потому что вступают в силу незыблемые законы инерции массивных тел, в особенности ежели тело обладает массой в несколько тысяч тонн броневой стали, угля, чугуна, меди и человеческих тел, составляющих малую, но решающую долю в составе боевого корабля.
— Не близко ли мы проходим, Варсонофий Матвеевич? — деликатно осведомился Макаров у флагманского штурмана. — А вдруг течение от берега? Смотрите, здесь точно ситуация, как у мыса Пакри, а там всегда сносит при сильных западных ветрах.
— Может быть, может быть... — Штурман в десятый раз читал местную лоцию. — Здесь ничего не говорится об отбойном течении... Я уж все учел! Хотя... давайте возьмем ближе к берегу. Три градуса к норду!
— Есть три градуса к норду!
Сиплый тенорок рулевого старшины заставил всех прислушаться к происходящему. Так, начальство начинает нервничать...
Броненосец стал отворачивать от минного поля, но все уже было предопределено одновременно несколькими месяцами и двумя минутами ранее. Далекое прошлое и настоящее сошлись в одной точке, поставленной карандашом штурмана с ошибкой в одну милю и три кабельтовых. Ерунда в мирное время, две минуты полным ходом...
Звенящий звук работающих винтов усиливался с каждой секундой, пока не наполнил собой все минное поле. Корпуса мин резонировали, как гигантские шаровые барабаны, словно перекликаясь друг с другом и спрашивая: «Кто это? кто это?» Но звуки не должны были привести к детонации. Мины точно дрожали в блаженном ожидании прямого материального контакта.
Стайка мальков, спасаясь от звона, пошла на глубину, прижалась ко дну, где всякая морская мелочь на всякий случай спрятала усы, жвала, клейкие нити и бахрому, стараясь уйти от неизвестного, большого и ужасного. На такую глубину не проникал даже дневной свет, однако свечение организмов, взбудораженных корпусом броненосца, было заметно.
В кромешной темноте издалека показалось длинное светящееся веретено, за которым тянулся такой же светящийся след. Веретено делалось все больше и больше, пока не заполнило собой весь невидимый подводный мир. Оно скользило по самой кромке минного поля, где могло встретиться с одной, максимум двумя минами, игрой случая чуть выдвинутыми из шахматного строя десятков рогатых шаров.
Уже подводная волна от штевня броненосца заставила колебаться в едином медленном танце все близкие мины, когда махина в несколько тысяч тонн стала отворачивать к северу, правым бортом точно облизывая невидимую границу между жизнью и смертью. Корма не вписывалась в эти границы, силой инерции ее стало чуть заносить к осту.
Все решили несколько дюймов дистанции между крайней миной, дрожавшей на своем минрепе в опасной близости от самого незащищенного участка борта, скользившего мимо. За несколькими сантиметрами броневого пояса находились цистерны с питьевой водой, а за ними — пороховые погреба с боеприпасами, спрятанные глубоко внутрь корпуса, чтобы в случае прямого огневого контакта никакой шальной снаряд не смог бы проникнуть в святая святых боевого корабля.
Адмирал платком вытер со лба внезапно проступивший пот, причину которого он списал на духоту, царившую в рубке. Пройдем поля — поставлю свечку Николаю-угоднику, покровителю православных моряков...
Мучительно медленно броневой пояс шел вдоль мины, не оставляя последней никаких шансов на роковую встречу, как вдруг в миделе пошло небольшое уширение корпуса. Этих лишних двадцати дюймов оказалось достаточно для того, чтобы мину притерло к «Петропавловску». Легкий скрежет металла о металл не мог услышать никто, кроме трюмной команды. Но по боевому расписанию там никого не было.
Мину потянуло за корпусом, стало вращать на минрепе, две крайних рогульки смялись почти одновременно... и спящая смерть проснулась!
ГЛАВА 7. ХОЖДЕНИЕ В ПАРОД
С утра прибыло начальство, всех построило в зале и заставило ждать полчаса. Руководители делопроизводств курили отдельной группкой, обсуждая грядущие перемены в структуре Департамента, последние новости с театра военных действий и новые назначения. Причину экстренного сбора никто не знал.
Наконец поступил сигнал о движении министра внутренних дел, все поспешно загасили папиросы и выстроились осмысленными шеренгами. Особый отдел боевой выправкой не отличался, поэтому его всегда прятали на левый фланг департаментских построений, чтобы он своим безалаберным цивильным видом не портил общего настроения.
Но оказалось, что именно из-за Особого отдела всех оторвали от дел и мариновали почти целый час. Министр откашлялся, расправил свои пышные моржовые усы и придал лицу выражение чрезвычайной государственной важности. Соответственно такое же, но несколько менее важное выражение снизошло и на лица начальников делопроизводств и далее по нисходящей вплоть до рядовых филеров, последним из которых стоял мелкий Фрол Правдюк. Его всегда затирали при общих построениях, чем несказанно обижали.
Вот и сейчас Евграфий Петрович молча показал ему большой кулак, с которым Правдюк был знаком не понаслышке, и указал на место. Самое заднее из всех задних мест. Правдюк проглотил невидимые миру слезы и решил: «Уйду!» Хотя понимал, что из Департамента его вынесут вперед ногами — уж очень он не любил работать, а любил наблюдать и подглядывать.
Стоя позади всех, он занялся своим любимым делом — праздными мечтаниями, которым предавался всюду и везде, даже ведя наблюдение за подозрительными элементами. Ежели элементом была красивая женщина, он мечтал о законной связи с нею. Если она была некрасива, мечтал о связи незаконной и короткой. Глядя на мужчину, мечтал о таком же сюртуке, или трости, или трубке. Или просто о такой фигуре, которая должна у него вырасти сама собой. Чудом.
Вот вчера он пошел за супружеской парой, проживающей в гостинице «Франция». Он — англичанин, она — из кафешантанных певиц. Пошел просто так, по наитию, уж больно шикарно смотрелись оба. Шел за ними и мечтал: вот женюсь, возьму девицу из благородных, с хорошим приданым, приоденусь на женины денежки, ее тоже одену чинно-благородно и буду гулять с нею. А она глазищами туда-сюда зырк-зырк! А потом возьмет и поцелует его прилюдно. Вот как этот англичанин с супругою. А товарищи, фланирующие на дежурстве, рот раззявят и скажут: «Ну, Правдюк! Ну, молодца! Ишь какую цацу-ярочку отхватил!»
Тут все обернулись и стали на него глазеть. Правдюк не понял, а потом покрылся смертельным потом: никак опять конфуз в одежде? Ме-дянников схватил его за руку, вытолкал из строя и зашипел:
— Иди, дурень! Иди! Медаль тебе дают! — и проорал министру: — Вот он, ваше высокопревосходительство!
Вытолканный взашей Фрол Псоевич пошел по инерции ровно туда, куда пхнул его Медянников. Он шел, шел да и уперся в министра внутренних дел. От такого поворота Правдюк окончательно потерял разум. В покинутую голову разум вернулся лишь после того, как министр взялся за правую ладонь филера, долго мял ее, говоря при этом какие-то непонятные фразы, и в завершение всего прицепил на грудь медаль «За усердие», а в ладонь сунул конверт с наградными.
Плеве взял маленькое лицо Правдюка в обе руки, поцеловал его в губы, щекоча своими густыми усами, одобряюще похлопал по плечу, развернул и сообщил телу награжденного толчок, обратный медянниковскому, отчего ошалевший медаленосец вдруг очутился на прежнем месте в строю сослуживцев, но уже не как пария, а как полноправный герой, ровня, а может, даже и повыше самого Евграфия Петровича.
Когда улыбающаяся толпа сотрудников (все уже знали историю про «японских» шпионов) рассосалась по служебным кабинетам и закоулкам, Медянников расстроенно проинформировал Путиловского:
— Я утром этих китаез на Апрашке повстречал. Живые, здоровые, улыбаются, как ни в чем не бывало. Какие ж они после этого шпионы?! Мать их с косами!
Путиловский улыбнулся:
— В шпионской практике есть такое понятие — двойной агент. Это когда человек вроде бы работает на одну разведку, а на самом деле он притворяется и работает на другую. Скорее всего, их перевербовали. Но мы об этом не узнаем.
— А кто знает, что они притворяются? — резонно спросил Медянников. — У меня тут один каторжник притворялся, крестился на образа, что всю правду мне открыл. А я от других узнал, что он меня за фуфлыжника держит!
— И что с ним стало? — полюбопытствовал Путиловский.
— Пропал! Как в воду канул! — пожал плечами Евграфий Петрович, и Путиловский нутром почувствовал, что каторжник действительно сгинул в воде, но догадки своей не выказал.
— Кстати, что там у нашего Ивана Карловича? — вскользь спросил он, вспомнив, с каким отсутствующим взором Берг покинул его дом.
— Непонятно. Что-то дамочка темнит, какие-то предложения тайные Бергу делает. А тот с лица спал и думает.
— А именно?
— Дескать, хорошо бы, чтобы барон того... А что того — на ухо шепчет. Не слышно. Чует мое сердце, подговаривает Ваню мужа убить! — с библейской простотой заявил Медянников, точно это было житейски незамысловатое, дело и по всему Петербургу каждый день не менее сотни супружниц отправляли своих благоверных на тот свет. — Все эти дамочки одного поля ягоды! Вот если бы такое устройство сделать, чтобы человека издалека слыхать было, вот хорошо бы стало, — расфантазировался Медянник