том, чтобы семя, будто ненароком брошенное в землю, успело прорасти и расцвести. Что же касается плода, было ясно, что в скором времени будет сорван и он. Невольницы, казалось, совсем не спешили, сосредоточась теперь на том, чтобы извлечь последние капли семени из каинова члена, с видимым удовольствием поочередно погружая его в рот — неглубоко, на кончик пальца. Однако все на свете имеет свой конец, кончилось и это занятие, выстиранная рубаха облекла наготу мужчины, которому настал час, каким бы вопиющим анахронизмом ни прозвучало это слово в нашей библической истории, предстать пред ясные очи хозяйки дворца, а уж она решит его судьбу. Посланец, ожидавший внизу, при входе, с первого беглого взгляда догадался, что там произошло во время купанья, но принял все как должное, ибо посланцы по должности все на свете видели, удивить их трудно, а уж смутить и подавно. Кроме того, уже и в те времена было известно, как слаба плоть, в чем сама она, в сущности, не виновата, ибо дух, которому подобало бы воздвигать препону всякому искушению, неизменно сдается первым, первым выбрасывает белый флаг. Посланец — вернее будет назвать его посыльным — знал, куда ведет месильщика авеля, куда ведет и зачем, но в этом не завидовал ему, тогда как недавний эпизод с похотливыми рабынями волновал ему кровь. Во дворец на этот раз вошли через главные двери, потому что здесь ничто не совершается тайком и украдкой, и если хозяйка лилит завела себе нового любовника, то да будет это всем известно, да не останется здесь места шепоткам и шушуканьям за спиной, смешкам и лукавым недомолвкам, как неизбежно будет происходить в иных культурах и цивилизациях. Посыльный сказал невольнице, ожидавшей снаружи, у двери в покои: Передай госпоже, что мы здесь. Невольница ушла и, вернувшись, каину сказала: Ты иди за мной, а посыльному: А ты ступай, тебя больше не нужно. Вот оно как на свете-то бывает, никому не приходится гордиться тем, что получил и выполнил деликатное поручение, ибо, скорее всего, по исполнении его будет сказано: Ступай, тебя больше не нужно, и кому ж, как не посыльным, знать это. Лилит сидела на резном табурете, и наряд ее, стоивший, надо полагать, громадных денег, не страдал избытком стыдливости, ибо вырезом своим открывал начальный изгиб грудей, а прочее позволял угадывать. Невольница удалилась, оставив их наедине. Лилит окинула каина оценивающим взглядом, и увиденное, похоже, ей понравилось. Ты теперь всегда, днем и ночью, будешь у дверей моей спальни, там поставят тебе топчан и табурет, и ты, пока я не передумаю, будешь привратником, никого не будешь впускать, понял, никого, кроме служанок, которые моют и прибирают мои покои. Так-таки и никого, госпожа, переспросил каин. Вижу, ты смышлен и сметлив, раз подумал о моем муже, да, и ему тоже вход сюда заказан, но он знает об этом, так что не трудись говорить ему. А если он все же попытается прорваться. Ты дюж и крепок телом, должен знать, как воспрепятствовать такому намерению. Не могу же я силой удерживать того, кто, владея этим городом, владеет и моей жизнью. Сможешь, если я прикажу. Рано или поздно отвечать за это придется мне. А этого, мой мальчик, никому еще в этом мире избежать не удавалось, а от одолевших сомнений или от боязни есть простое средство — вернуться в месильню. Никогда не думал, что мой удел — готовить раствор для каменной кладки. А я не поручусь, что ты на веки вечные останешься сидеть у дверей в опочивальню лилит. С меня довольно и того, что сейчас я — сторож при дверях твоих. Хорошо сказано, и уже за эти слова ты заслуживаешь поцелуя. Каин не отвечал, потому что припомнил в этот миг слова надсмотрщика: Берегись, говорят, она колдунья и чарами своими способна свести мужчину с ума. О чем задумался, спросила лилит. Ни о чем, госпожа, когда я стою перед тобой, я ни о чем не способен думать, я будто в столбняке. Может быть, ты заслуживаешь и второго поцелуя. Я готов, госпожа. А я еще нет, сторож. С этими словами она поднялась, расцепила застежки своего одеяния, медленно, ласкающе проскользила ладонями по своему телу, огладила сперва груди, потом живот, потом то место, где сходятся бедра, и там помедлила, задержала руку, и все это — не сводя с каина взгляда пристального, но ничего не выражающего, как у каменной статуи. Свободные от моральной узды рабыни смеялись от чистого удовольствия, смеялись чуть ли не с безгрешной детской невинностью, покуда шарили по телу мужчины, покуда участвовали в игре, все правила которой и все способы их нарушить знали наизусть, но здесь, в этом покое, куда не проникал ни один посторонний звук, лилит и каин казались двумя соперниками, обнажившими мечи для смертельного поединка. Впрочем, лилит здесь уже не было, она ушла в комнату и закрыла дверь, и каин, оглядевшись, не увидел ничего, кроме оставленного ему табурета. На него он и присел, внезапно испугавшись того, что обещала ему вереница грядущих дней. Он чувствовал себя пленником, ведь она сама сказала: Будешь здесь днем и ночью, только не прибавила: Будешь, когда я захочу, моим племенным быком, заводским жеребцом, будешь крыть меня, и слово это, хоть и может показаться не только грубым, но и не к месту употребленным, потому что покрывают друг друга четвероногие, а не люди, на самом деле — очень даже кстати, потому что эти были в свое время столь же четвероноги, как и те, и ведь всем известно, что это сейчас различаются руки и ноги, а прежде и довольно долго были только ноги, и шло так до тех пор, пока кто-то, спохватившись, не сказал будущим людям: Поднимайтесь, пора. Еще каин спрашивает себя, не сбежать ли отсюда, пока не поздно, но сам понимает, что вопрос этот — праздный, что никуда он не сбежит, что за дверьми в спальне — женщина, которой вроде бы нравится, чередуя притяжения и отталкивания, заманивать его, но в один прекрасный день она скажет: Войди, и, войдя, он сменит одну тюрьму на другую. Не для этого я на свет родился, думает каин. Впрочем, и не для того, чтобы убить родного брата, а ведь, несмотря на это, я оставил в чистом поле его труп, облепленный мухами, и он, брат мой авель, тоже ведь не для этого родился. Каин проворачивает в голове события жизни и не находит им объяснения. И эта женщина, хоть она и, как нетрудно догадаться, просто больна от вожделения, все же находит отраду в том, чтобы отдалять миг, когда отдастся ему, но и это слово тут совершенно не годится, поскольку лилит, даже когда раскинет наконец ноги, пустит его в себя, не себя отдаст, но его возьмет, заживо пожрет того, кому скажет: Войди.
5
Каин уже вошел, уже спал в постели лилит и, сколь бы неправдоподобно ни выглядело это, именно собственная его неискушенность в любовных делах не давала ему захлебнуться в том омуте сладострастия, который заверчивал женщину, заставлял ее летать как на крыльях и кричать как одержимую. Она скрежетала зубами, впивалась ими в подушку, а потом в плечо мужчины и всасывала его кровь. Каин же прилежно и усердно трудился над нею, несколько теряясь в сумятице метаний и воплей, а одновременно будто не своими, а некому иному каину принадлежащими глазами с любопытством, заслуживающим определения холодное, наблюдал эту картину, отмечал, как безудержно бьются, судорожно извиваются тело женщины и его собственное тело, сплетаясь в разнообразных позах, которые ненавязчиво предлагал или властно определял ход самого соития. В ту первую ночь любовники спали мало. И во вторую, и в третью, и во все последующие. Лилит была ненасытна, каинова мужская сила неисчерпаема, промежуток меж двух совокуплений ничтожен, и вполне можно было бы сказать, что оба, так сказать, партнера пребывают в мусульманском раю, хоть ему еще только предстоит появиться. И вот в очередную такую ночь ной, которому принадлежал и город, да и, в сущности, лилит, узнав от доверенного раба о том, что происходит нечто не вполне обычное, а скорее даже — чрезвычайное, взошел в примыкающий к опочивальне покой. Делал он это не впервые. Беспримерная же его снисходительность объяснялась тем, что он за все время того, что принято именовать совместной жизнью, не смог сделать жене ребенка и именно в постоянном ощущении своей несостоятельности, равно как и в надежде, что лилит, сумев наконец зачать от случайного возлюбленного, подарит ему долгожданного сына, которого он с полным правом назовет наследником, почти незаметно для себя и усвоил себе такую вот супружескую покладистость, со временем превратившуюся в удобный стиль жизни, лишь в редчайших случаях нарушаемый самой лилит, когда та, побуждаемая к сему, как мы предполагаем, пресловутой бабьей жалостью, решалась отправиться в мужнину спальню и совершить там если не мимолетный, так скоротечный акт любви, не только не удовлетворявший, но и ни к чему не обязывавший супругов, ибо ной не требовал больше, чем бывало ему дадено, лилит же не признавала за ним права это требовать. И в свою опочивальню не впускала его никогда. И теперь, когда оттуда, несмотря на запертую дверь, вся музыка страсти, обуявшей неистовых любовников, градом оплеух обрушивалась на несчастного, тот внезапно ощутил, как рождается в нем чувство, дотоле неизведанное, а именно — лютая ненависть к этому наезднику, которого с диким ржанием мчала кобылица лилит. Убью, сказал себе ной, не подумав о последствиях сего деяния, о том, например, как отнесется лилит к тому, что убьют избранного ею возлюбленного. Обоих убью, твердил меж тем ной, расширяя область своих замыслов, и его убью, и ее. Мечты, игра воображения, бред ревности, никого ной не убьет, ему и самому-то посчастливится избежать смерти, потому что не сделает этого. Из опочивальни уже не доносится ни звука, но это не значит, что празднество плоти завершилось, просто музыканты нуждаются в кратком отдохновении, и уже очень скоро с жаром примутся за новый танец, в котором исступление финальных судорог или, если угодно, последних содроганий сменится следующей ночью изнеможением. Ной уже ушел и унес с собой свои мстительные замыслы, которые он лелеет в воображении в точности так же, как недоступное тело лилит. Что ж, поглядим, чем все это кончится.