Комар бы отощал,
Питайся он как я,
А я была живым ребенком,
И мне хотелось есть.
…
Опять же, как комар,
Я не могла летать
И пищу добывать себе…
Когда я был маленьким, моя семья жила в городе, но каждое лето на несколько недель я ездил на ферму тетушки Маргарет. В сорок два года мне внезапно привиделся (во время сеанса телесной терапии) ее холодильник — он был всегда заполнен, в отличие от холодильника у нас дома. В тот момент я осознал, как часто в детстве мне хотелось есть. В памяти это не отложилось — разницу между изобилием на ферме и голодом дома запомнило мое тело. Дети могут не признавать, что их потребности не удовлетворяются, и отрицать это всю последующую жизнь. Не является ли холодильник метафорой эмоциональной пищи, которой у нас дома тоже не хватало? По этой ли причине у меня в кладовке всегда припасены консервы? Движет ли мной до сих пор страх дефицита? И поэтому ли я так скуп?
«Родители делали что могли» — так формулируется отрицание лишений. Но тело не обманешь. Мы чуяли нутром, чего нам недодали. Во взрослых отношениях мы продолжаем отрицать нехватку чего-либо и никогда ее не признаем и не прорабатываем. И это неудивительно, если учесть, как это непросто. Однажды испытав нужду, мы решаем: «Я не нуждаюсь в том, чего у меня нет».
Но за отрицанием скрывается безмолвный крик, сдавленное рыдание. Рациональное начало минимизирует последствия случившегося с нами на физическом, эмоциональном и сексуальном уровне, но эти последствия ощущаются каждой клеточкой тела. Оно не лжет, и его не проведешь. Для него ничего не значат отговорки вроде «Они желали добра» или «Они не нарочно». Тело понимает только «Это больно» и «Мне страшно / Я злюсь / Мне грустно / Я обессилен».
Если вдобавок к оправданию проявленного пренебрежения или случившегося предательства обелять виноватых, травма останется непроработанной. В работе над травмой рассматриваются не намерения человека, а последствия его поступка для вас. Но воспоминания могут причинять боль. Обычной реакцией на насилие является диссоциация, и, возможно, она сохранилась у вас до сих пор. Во время проработки травмы диссоциация должна прекратиться, и только вы знаете, когда будете к этому готовы.
Если в детстве вы подвергались насилию или вами пренебрегали, ваш внутренний ребенок может испытывать двойственные желания. Одна его часть стремится избавиться от прошлого, а другая — воспроизводить его и тем самым по-прежнему заявлять о неудовлетворенных потребностях. О кризисе или несчастном случае хочется рассказывать всем много раз. Повторение — это способ прийти в себя после шока. Но только проработка травмы освободит вас от прошлого. Это сложная работа, потому что в ней участвуют обе части вашего внутреннего ребенка, пока одна не победит. Да, что-то у меня внутри не дает мне быть счастливым. Как я могу остановить это?
Если первоочередные потребности человека не удовлетворялись, он может терпеть насилие во взрослых отношениях — в надежде получить больше, но не получая ничего. («Ты делаешь мне больно, но я не могу уйти».) Если в детстве, просыпаясь каждое утро, вы думали: «Меня здесь не любят, но я не могу уйти. Мне сделают больно, но придется остаться. Меня здесь не хотят, но мне некуда пойти», то и сейчас вы не сможете уйти. К сожалению, беззащитность получает ежедневные подтверждения, покуда мы остаемся в травмирующей ситуации.
Родители-эксплуататоры убеждают ребенка в его дефективности, и он не сомневается в правильности их действий. «Они делали это ради моего же блага» — это согласие с насилием. Подчинение несправедливости вызывает ненависть к себе, выражающуюся в насилии, явном и скрытом. Так рождается желание мести. От ненависти к себе можно избавиться, осознанно погрузившись в нее, не испытывая стыда и страха, и встретить ее с состраданием к себе и окружающим.
В детстве мы учимся стратегиям самозащиты — мысленным и физическим способам приучить себя к боли. Мы тренируемся убегать, оставаясь на месте. Но во взрослом возрасте эти стратегии заставляют нас застревать в нежелательных ситуациях. Какая ирония: мы защищаемся, отрицаем и диссоциируемся, но отдаемся на милость насильника.
Отзеркаливание (то есть принятие нас другим человеком) дает нам силы, а насилие их отнимает. Трудно уйти из абьюзивных отношений, потому что кажется, что они могут улучшиться. Силы высасывает уверенность в том, что уходить нельзя, и неоправданная надежда на изменение. Это заблуждения, усвоенные одновременно с привыканием к насилию и боли. Как писал Шекспир: «Я плачу о том, что боюсь потерять».
Иногда, находясь в абьюзивных отношениях, мы полагаем, что без агрессора жизнь будет не мила. Привыкнув к вечной драме, начинаешь думать, что это и есть нормальные отношения. Можно выучить партнера играть по собственным правилам, в нужный момент бросая его и возвращаясь, дразня и не давая желаемого, споря, вовлекая посторонних, изменяя, впадая в зависимость и так далее. Когда все тихо и спокойно, становится скучно, словно чего-то не хватает. Если в детстве в семье бушевали эмоции, стресс считается нормой. Мы как будто вынуждены проигрывать сценарии из прошлой жизни. Что-то внутри нас хочет это прекратить, но тяга к воспроизведению пересиливает.
Иногда насилие происходит незаметно. Сарказм, насмешки, подколки или постоянная критика воспринимаются как фон. Бывает, что один партнер не удовлетворяет потребности другого, но и ничего плохого не делает, поэтому Адам и Ева живут дальше, не помышляя о переменах и разводе. Он никогда не станет настолько плохим, чтобы его бросить, и настолько хорошим, чтобы удовлетворить тебя. Мы живем надеждой на перемены, не пытаясь ничего изменить. Если надежда на перемены не содержит четкого плана, она превращается в безнадежность и избегание перемен. Ничего не менять — тоже выбор. Партнер всячески демонстрирует: «Останься со мной, и я не дам тебе то, что ты хочешь» или «Вернись ко мне, и я не дам тебе то, что ты хочешь». Но невозможно обманываться всю жизнь. В один прекрасный день мы наконец раскроем глаза и начнем действовать. Эмили Дикинсон писала:
На юг инстинкты гонят птиц,
Когда идет мороз.
К широтам теплым, косяком,
А мы остаемся тут.
У фермерских дрожат дверей,
Мы хлебом кормим их,
Пока снега не убедят
Скорей лететь домой.
Оставаться зимовать в Новой Англии, когда разумнее лететь на юг, в Мексику, — жестокий выбор. Это хорошая метафора сохранения отношений, в которых о вас не заботятся: вам нужна буханка, а вы выпрашиваете крошки, но вам и того не достанется.
Другое дело — пожить в Массачусетсе несколько зим, а потом решить «с меня хватит» и рвануть в Калифорнию. Однако многие с детства усвоили, что жизнь не должна быть комфортной, что несчастливые отношения, не приносящие радости, — максимум, чего они достойны. С таким подходом в голову не придет мысль «с меня хватит», а будет только вопрос «какой смысл?».
Жить, подвергаясь насилию, опасно, потому что желание умереть может сравняться по силе с волей к жизни. Вы думаете: «Я ничего не могу поделать, он всегда будет так себя вести» или «Я не могу заставить ее полюбить меня», и это приводит к неутешительному выводу: «Какая разница, мне все равно». Последствием этого глубокого отчаяния могут стать падение самооценки, болезни, ожирение вследствие переедания, злоупотребление алкоголем, опасная работа или экстремальные развлечения, тяга к риску, анорексия, отсутствие веры в лучшую жизнь и в итоге — желание смерти.
Иногда люди ищут подобные отношения, чтобы не видеть собственные проблемы и не решать их. Партнер может привлекать именно этим. Мы думаем: «Он такой же поверхностный и так же боится конфликтов, как я, значит, в этом смысле я буду с ним в безопасности». В таких отношениях мы принимаем тяжкое бремя «дрожащих у фермерских дверей».
Осознанно любящие партнеры никогда не сделают друг другу больно. Они сами арестуют и посадят под стражу посягающих на сокровище интимности воришек: месть, насилие, сарказм, издевательства, оскорбления, ложь, соперничество, наказание и шейминг.
Американский миф о крайнем индивидуализме не учитывает, насколько идентичность человека связана с его семьей. Если в самом себе вы узнаете родственников, значит, яблоко от яблони недалеко упало. Я смотрю на себя в зеркало глазами отца, ругаю жену словами матери, ласкаю детей руками бабушки. Когда я на них ворчу, манипулирую ими, контролирую и требую, я вспоминаю, как ко мне относились дома. Предъявляя претензии соседу, я вижу, что быстро завожусь, как все мужчины в нашем роду. Я унаследовал фамилию предков и на кладбище буду покоиться рядом с ними. Я покину этот мир таким, каким пришел в него. Моя жизнь — глава, а не книга.
Но все же кое в чем я отличаюсь от родителей: я извиняюсь, если обидел кого-то; лучше умею договариваться; благодаря прочитанным книгам и учителям стал более сознательным и мягким. У моих предков-иммигрантов не было такой возможности.
Идеальных семей не бывает. Самый максимум, на который мы можем рассчитывать: большую часть времени семья живет нормальной жизнью, легко решая возникающие проблемы, а если все ломается — находит возможность это починить. Нормальной я называю семью, где все члены вдоволь получают пять элементов любви и где не практикуется насилие.
Кроме того, в такой семье чувства выражают и о проблемах говорят в тот момент, когда их замечают или испытывают, причем как дети, так и родители. Родители не боятся и не считают зазорным извиниться перед детьми (и наоборот). Происходящие события терпеливо и участливо обсуждаются с учетом чувств и реакций других людей. Члены семьи свободны в выражении эмоций, каждый разбирается с проблемами по-своему. Трудности не скрывают — в этом нет необходимости.