тот вечер. Не высматривал Алену на катке. Не выдумывал по своему обыкновению завтрашний день и то, как все сложится через неделю. Я моргал на тусклый свет новогодних лампочек, развешенных на ветках, затягивал потрепанные шнурки старых хоккейных коньков. Кое-как, хватаясь за стволы деревьев, спустился к пруду. И, растопырив руки, неуверенно шагнул на лед.
Каток освещал сиреневый прожектор. Звучал убаюкивающий вальс. Потом в динамике захрипело. Музыка сменилась яростными ударами клюшек, вжиканьем курток, свистом ветра в ушах, лязганьем полозьев. На середине пруда, где снег не расчищен и лежит вспушенным сугробом, суетились несколько человек. Изредка в наливающееся сумраком небо струился дымок, что-то оглушительно хлопало. Грохотало. Над катком в сумерках вспыхивали голубоватые и золотистые искры. Проносились снопы комет, рассыпались букетики огненных цветов. Черные фигуры пиротехников неуемно крутились на своем пятачке. Среди них выделялся непоседливый старикан с бородой и длинными растрепанными патлами. Он без конца что-то выкрикивал, распугивал ворон с веток, размахивал руками. Полозья царапали лед, оставляя на поворотах выщерблины. Казалось, я стою на месте, а мимо хороводом проносятся прибрежные липы, огоньки машин, мальчишки с клюшками, вывески, старички в гетрах, редкие зеваки. Две девчушки в бежевом и розовом пуховиках, в полосатых шапочках с помпонами бодро неслись по льду, ухватившись за руки, не обращая внимания на канонаду петард. У них все было впереди. Их ничто не отягощало. Сегодняшний вечер складывался именно так, как они себе сочинили. Прочерчивая коньками елочки, они летели мимо гудящих в пробке машин и медлительных вечерних прохожих, гуляющих вдоль катка с собаками и детьми. Не высматривая никого в толпе, девчушки хохотали в вихре перламутровых снежинок, на их бровях сверкал иней. Я замер, замешкался, немного залюбовался. Я был обезоружен секундой, в которой спрятаны тысячи похожих секунд прошлого и будущего. Десятки из которых я помню и знаю и миллиарды которых мне неизвестны. У меня такое бывает: я задумался о чем-то неуловимом и сложном, упустил несколько мгновений настоящего времени, когда можно приобщиться к происходящему, включиться и что-то изменить. И вот я уже на коленях. В щеку вгрызается снег. В ладони впиваются осколки льда. Огоньки машин расплываются. Город наполняется звоном. Краем глаза я вижу, как девчушки помогают друг другу подняться, отряхивают от снега дутые штаны, потирают ушибы. От боли в коленях почему-то вспомнилось, как давным-давно мы с отцом пришли сюда, тоже в декабре, только тогда снег громко скрипел под ногами, кончики пальцев деревенели от холода, а изо рта вместе с выдохом вырывался густой седой пар. Мы пришли сюда как-то под вечер: я – кататься на коньках, он – следить за мной с берега. На самом деле в тот день мы с ним, переглянувшись, дружно решили сбежать, потому что дома разрасталась грозовая туча и кое-где – то на кухне, то в прихожей тихонько порыкивал гром. Воздух в комнатах становился тягостным, сине-фиолетовым. Батареи топили с утроенной силой. Что-то назревало. И я не знал, как это исправить и предотвратить. А отец целыми днями сидел в кресле перед телевизором, о чем-то раздумывал, стараясь не замечать духоты и давления. И ничего не предпринимал. В тот день я катался на двухполозных коньках, которые пристегивались к валенкам тремя кожаными ремешками. Я носился по льду, жадно вдыхая хрустальный, сизый воздух с перчинкой города, с привкусом ржавчины и хвои. В те времена зимой столбик термометра часто опускался ниже минус 20 градусов и замирал так на пару недель. Однажды в один из дней, когда было довольно холодно, на деревьях лежали ватины снега, а холмы и пригорки искрились, в школе отменили два последних урока труда. Мы с одноклассником Ленькой два часа самозабвенно катались с ледяной горки на каких-то найденных неподалеку фанерках. Воздух казался сиреневым. Все вокруг слегка звенело. Деревья, изнемогая, выгибались на морозе, а оконные стекла, утолщенные узорами, сверкали на белолицем и безразличном солнце. В итоге я отморозил кончики пальцев. Мать, всхлипывая, ругая и жалея, отогревала мне руки в тазу и укутывала ноги в две пары шерстяных носков. После этого я всегда страшно мерз. И в тот декабрьский день на катке кончики пальцев, как всегда, остекленели и отнялись, несмотря на толстенные шерстяные носки. Но я все равно вырисовывал елочки, носился по кругу, слыша свист ветра в ушах, на окаменевших от холода ногах. Выделывая ласточки, пистолетики и пытаясь крутиться на одной ноге, как фигуристы из телевизора, я забыл обо всем на свете, искал отца на берегу, ждал от него одобрительного кивка или хотя бы тусклой улыбки. Каждый раз, долго высматривая его среди оживленных бабушек и чьих-то суетливых мамаш, толпящихся у кромки катка, я начинал подозревать, что отец ушел. От этого казалось, что шарф и верхняя кнопка куртки начинают душить. Сердце оглушительно билось. Я не представлял, как буду возвращаться домой один, без него, на метро, потом на автобусе, в толчее незнакомых и хмурых людей. Меня захлестывала волна шума, окрики, чужой смех. Город нависал и начинал медленно разрастаться. В этот последний момент, прежде чем окончательно разреветься, я неожиданно замечал его. Отец стоял, привалившись спиной к черному стволу ясеня. Растрепанный, без шапки, с приподнятым воротником кожаной куртки, он курил и глядел куда-то вдаль. Не догадываясь, что за ним наблюдают, он тайком превратился в незнакомого, взволнованного человека. Потом, встрепенувшись, торопливо вдавив окурок в снег, отец принимался искать меня на скупо освещенном катке. Он виновато и поспешно просеивал серебристо-серый кружок льда, но не замечал, не находил меня. Возможно, отец продолжал витать в своих мыслях, по рассеянности забыв, какая куртка на мне надета. И вот, много лет спустя, сегодня, в среду, я стою на коленях в центре Москвы, на голубоватом льду Чистых прудов. Не падаю духом, а стараюсь отряхнуться, подняться и поехать. Но катающаяся под руки парочка, толстый румяный мальчишка с клюшкой, припудренная старушенция в шапке-петушке, не замечая, налетают на меня на всех скоростях. И снова сбивают с ног. В ладони вгрызается снег, впиваются сколотые коньком хрусталики льда. Споткнувшись о мою ногу, незадачливые хоккеисты-любители, жители спальных районов в рейтузах, служащие банков в дутых комбинезонах, студенты и пенсионерки из окрестных новостроек растягиваются на льду, озираются по сторонам, выясняя, кто заметил их позорное падение. Вскочив на ноги, они поспешно отряхиваются, посмеиваются и бодро несутся дальше. А я никак не могу подняться, почему-то кажется, что сегодня я мог бы встретить и отца, здесь, среди людей, толпящихся на берегу пруда. Поседевший, раздавшийся вширь, возможно, сейчас он стоит поблизости, прислонившись к черному стволу плечом. Наблюдает за дочкой. Улыбаясь, размахивает в ответ на ее пистолетики и пируэты руками, в одной из которых – стеганые штаны на смену, а еще серый плюшевый заяц с мятой ленточкой и розовый шарфик из искусственного меха.
Куда-то подевалась шапка, видимо, слетела, а мальчишки отбросили ее клюшками за окружающий каток сугроб. Вдруг стало ясно, что сегодняшний вечер и все последующие дни моей жизни никогда не сложатся так, как я их себе сочинил. Неожиданно я понял, что не встречу сегодня Алену. А завтра она снова не ответит на мои смс-ки. Послезавтра по радио опять прозвучит ее голос, такой знакомый и далекий, сообщающий вечерние новости: о пробках на проспектах, о выставке гравюр Гойи, о нападении на инкассаторов, об открытии сети кафе. Значит, будущее, которое я постоянно себе выдумывал, на самом деле было нужно, чтобы отвлечься, стать немного счастливым, бодрее брести на собеседование под нудным косым дождем в толпе ссутуленных, озадаченных прохожих. По сумрачному переходу, обходя хлюпающие лужи, в бурливой реке толкающих плечом в плечо служащих, которые устали, раздражены, разочарованы, чем-то глубоко опечалены и от этого не замечают ничего вокруг. Видимо, мои сказки на самом деле были нужны, чтобы воодушевиться чем-нибудь обманчивым и придать себе сил в пасмурный день, когда небо давит, а ветер гоняет по городу пустые пакеты и шарики, вырванные из свадебных лимузинов. Я отчаялся, перестал сопротивляться, решил, что мне больше некуда спешить, махнул на все рукой. И лег на лед. Щека горела от снега. Вдали за стволами ясеней и лип мерцали синие и оранжевые огоньки машин. Перед глазами на безумной скорости проносились обмотанные изолентой клюшки. Прямо перед носом пролетела шайба, лязгали ножи коньков, осыпая лицо срезанными стружками льда. Я лежал, мял в руке снег, ожидая, что кто-нибудь снова на всех скоростях налетит на меня, споткнется и растянется на льду. Действительность была единственной и необратимой. Щеку щипало, кололо и холодило снегом. Льдистый, суровый ветер и сизый вечерний морозец пробирали насквозь. Хотелось прижать колени к груди, зажмуриться и отключиться. Не знаю, сколько я так лежал: минуту, три, может, и больше, а потом краем глаза уловил приближающееся желтое пятно. Кто-то суетливо, маленькими шажочками трусил по катку, размахивая желтым пакетом, выкрикивая несущимся на него парочкам: «Но-но!» – настоятельно советуя фигуристам-любителям: «Желтый свет, проезда нет! Пропустите пешехода, люди дорогие!»
Я отер лицо от снега, обнаружив на ладони кровь. Шарил по карманам, не находил носовой платок и размазывал кровь рукавом куртки. Тем временем маленький суетливый старикан с растрепанными седыми патлами настойчиво кукарекал на весь каток: «Дорогу! В объезд едьте фигурное катание!» Узорчатый седой пар, пропитанный чесноком, поплыл над взмыленными хоккеистами, над носящимися туда-сюда беретами и помпонами. Подбежав, старикан ухватил меня за предплечье, вцепился в пуховик, встряхнул, радостно пробормотав: «Жив парень! Зашибся маленько, но это ничего! Синяки до свадьбы заживут, знаем, проходили». Размахивая пакетом, отгоняя несущихся на нас детей и разрумяненных на морозце девушек, он кое-как оторвал меня ото льда, взвалил на себя, словно тряпичную куклу. И потащил к берегу, на ходу ворча: «Проснись, пропащий! И пой… Хватит биться об лед. Задумал присутствовать в мире не вороной, решил обернуться кем-нибудь дельным, дак сначала надо было все хорошенько обдумать… Прежде чем что-нибудь затевать, заруби себе на носу, запомни на всю жизнь, надо сначала об этом мечту заиметь, мысль сконцентрировать и погромче ее обмозговать! Это называется “мысль запустить”. Тогда все получится, воплотится, ибо мысль материальна. Тем более если твоя задумка будет живее других, если она крикнет себя во всю мочь. Если твоя мечта будет стройная и свежая, как та дамочка, из-за которой ты сейчас убиваешься, все у тебя пойдет на лад… Горе луковое! Раз уж дошел до отчаяния, решил обернуться дальновидным человеком, надо не об лед биться, мешая досугу и физкультуре детей. Пугая ворон и пенсионеров… Был бы ты молодцом, вышел бы на перекресток в красивом месте Москвы. К примеру, на площади Европы. Ухнул бы погромче, скинул бы шапку, ударился хорошенечко оземь, во всю мощь мысля и веря в себя. Вот это я понимаю. Вот было бы дело. Тогда бы ты стал человеком… А ты что делаешь, нерадивый? На кого ты похож? На платок – оботрись. Нос разбил, лицо раскровенил… Иди легонечко сам, не могу я тебя всю дорогу тащ