те. Даже если это будет не так, считал Григорий, еще время есть. В лучшем случае, он в который раз мог заночевать и в дороге. Но что насчет попутчика, его холщоного одеяния, его действий, неужели он никуда не спешит, было даже интересно.
– Ну, хорошо, Григорий Ефимович, поясню. Давайте доберемся до города. Согласны?
Деревенскому мужику совершенно были не интересны речи незнакомца, все же он согласился из любопытства, да это и скоротит время, все сходилось.
Они дошли до перепутья. За все время ходьбы Проскурин то молчал, то говорил о какой-то ерунде. Во что входило политические взгляды, интриги, личное отношение к Западу, разговоры о какой-то войне, ему было жаль немцев и мировой порядок и, в особенности, русского народа, прозябавшего отчасти в замешательстве. О работниках думы даже озвучена была фамилия политического агрария Столыпина, но Григорий не принимал ни одну из фамилий близко, ему они были попросту не знакомы. Кроме царского фельдшера. С ним они как-то разминулись во мнениях о лечении царского сына.
Две дороги шли по разные районы поселений, по одной из них, ведшей в город, шли Новых и Проскурин, другая отводилась соседской деревне, в сторону супротив от дальней хвои зарослей леса.
Солнце, казалось, стало еще сильнее припекать. Близился полдень. Проскурин вытер легкий пот со лба, стараясь не подавать виду, что напряжен.
– Правда, жарковато становится, Григорий Ефимович? – заискивал в ожидании тарантаса незнакомец.
Он уже не скрывал, что ему становилось очень тепло в холщоной столичной одежде посреди поля на самом солнцепеке.
– Да, ладная удалась на это лето страда, – сказал Новых. – Ну, пока мы тут одни, сказывай, мил человек, откуда знаешь меня, мое имя?
Григорий был выше собеседника на голову, его плечи могли укрыть, казалось, любого человека от солнечных лучей. Все же Проскурин умудрялся сощуриваться от солнечного света.
– Дак как же, Григорий Ефимович, вся страна, почитай, знает мудреного странствующего мужика, который может лечить руками.
– Кой еси, я бывал-то там единожды, неужто помнят?
– Помнят, Григорий Ефимович, – довольствовавшись тем, что разговор занялся, незнакомец сделал паузу, но, скорей, чтобы не обдумывать следующее, зачем он собственно здесь и был, а скорее затем, чтобы ощутить историческое значение своего общения с известной личностью, бывавшей в кругах царской семьи, пусть и выходцем из самого забугорья российской империи.
Григорию Новых это нисколько не льстило, скорее, заставляло задуматься, а нужное ли дело он делает. «Хм, – мог бы подумать он, – наверное, нужное, если за ним единолично связывалась личным письмом ближайшая фрейлина царицы, которую звали Анна».
«Дорогой Григорий, – писала она, как помнил Григорий строки, обращенные к нему. – Не знаю точного Вашего имени или, если есть, должностного звания, но молва дошла до нашего царского двора, что Вы лучший знахарь в своей округе. Куда Вы пропали, нам стало не известно. Желаю лишь сказать Вам, что нуждаемся Мы, цесарица Александра Федоровна, в Вашей поддержке. Ибо цесаревичу, нашему сыну Алексею Николаевичу, вновь стало нездоровится. Весть о том, что Вы находитесь в уездном городе, скорее толкнула нас на поиски. Благодарствуем, если откликнетесь. С любовью, Анна В.».
Письмо было в сургуче большей важности, поэтому недолго находилось в жандармерии полицейского участка. Догадки о разыскиваемом человеке подтвердились лишь тем, что в рекомендательном письме по просьбе о розыске человека был прикреплен вкладыш с автографом, оставленным Григорием Ефимовичем Новых такой-то губернии. Фамилия прописью была корявым почерком с литерами «Г» и «Е» и табель уездного города, подсказки были расписаны на краю помятой бумаги, в которой обычно упаковывали столовые салфетки. Он словно знал, что его будут искать.
Теперь, собравшись с духом, Григорий, пропутешествовав по миру вплоть до самой Иерусалимской земли, жил тем, что был нужен.
– Ну и хорошо, – Григорий пожал губами, – нужен, значит, – довольствовался он положением.
Он еще не знает, что судьба вернет его в родные края и вновь заставит уйти со своих мест его сердобольность, но, уже перемежаясь с гордыней, которую он как мог старался топить в будущем. Последний свой день он найдет в столице, он догадывается об этом, но в который раз был не уверен в своей уязвимости.
А сейчас, прекрасным летним днем, он ожидал повозку, которая повезет его туда, где он нужен, перемежаясь с желанием оставить обыденные места.
– Да, – как бы с солидарностью подытожил незнакомец. – Но есть одна проблемка, Григорий Ефимович, – Проскурин выдерживал паузу, вглядываясь в Григория.
Он знал, как подойти к любому человеку. Это его была чиновничья работа шпика.
В этот момент, глядя на целителя, молодой человек словно не замечал жарких лучей солнца и даже ощутил свое сопротивление им.
– Дело в том, Григорий Ефимович, – подбирал нужные слова Проскурин.
Как странно, ему не хотелось льстить этому человеку. Он то пытливо вглядывался в глаза Новых, то, подбирая слова, бегал своим взором по окружаемой их пустоши.
– Ваш образ не соответствует как бы мировой общественности.
– Не понимаю, – пытался понять собеседника Григорий.
– Ну, как вам объяснить, скажем, так. Ваша фамилия Новых, скажем так, – повторялся незнакомец, – не урядна для массовой публикации. А о вас буду писать много. У вас будет много поклонников.
– Все равно не понимаю, Николай, к чему вы клоните, мне всего лишь надо повидать одного человечка, излечить его.
– Алексея?!
– Как?.. – Григорий не стал выдавать своего помешательства,
тем самым, не зная, что уже вовлечен в психологическую игру незнакомца, а Проскурин предрешал его такой ход.
– Вы об Алексее Николаевиче, нашем цесаревиче? Ведь так, Григорий Ефимович?
Григорий колебался, отчасти он догадывался, кто перед ним: статский агент, чиновничий проныра, но слишком добротно одетый, не таких он встречал во дворце или на набережных самого Петербурга.
– Ну, предположительно? – принял оборону Григорий.
Однако отчасти проныру это расслабило.
– Оно так и есть. Не переживайте, я должен следовать с вами до самого, скажем так, подъезда, но дело другое. У меня до вас другой вопрос, и этот вопрос мы уже открыли. Так что вы думаете, Григорий Ефимович?
В речах незнакомца ощущалась уже уверенность, а также, как ни странно, дружелюбие.
Григорий по-прежнему отрицал свое расположение к нему и держался неразумением предлагаемых вопросов. Хотя он понимал, к чему клонит юноша. И на несколько минут посчитал его пакостным человеком в своем убеждении и пронырстве в кругу политических интриг.
Однажды остановившись у одной из хижин израильской глубинки на прожитье, перед тем как побывать у стены молебна, Григорий заметил, как один еврейский мальчик наблюдал за ним, когда он обмывал стену, загрязненную жировой копотью, во дворе приютивших его хозяев взамен на небольшую помощь.
Григорий подмигнул мальчику.
– Что, сорванец, дружков своих потерял? – сказал он по-отечески. – Поиграть не с кем? Вон там они, за оградой виноградника, – дружелюбно показал ему Григорий, держа в руке смоченную паклю из сухой травы, – беги скорей, заждались, небось…
Несмотря на разноречие и разность в годах, люди поняли друг друга. И мальчик с криками на иврите «Сорванец. Сорванец!» обогнул монолитный забор, который отмывал Григорий, собранный невесть из чего, кирпичей, валунов, глины, покрытый известкой, смешанной с яичным белком, чтобы нельзя было ею запачкаться. Григорий с улыбкой проводил его и принялся продолжать свое дело.
– Сорванец, – сказал Григорий, переведя серьезность между двух мужчин.
– Что, сорванец?! – не понимал его Проскурин.
При всем своем профессиональном соотношении политических игр незнакомец был просто потерян от сказанного ему. Нить предрасположения с ним, казалось, оборвалась. «Неужели надо все начинать сначала?!» – подумал в этот момент Проскурин. Но, не зная, о чем тот думает, доверяясь собеседнику и не напрасно, положение выровнял сам Григорий.
Григорий Новых, имевший свое великолепие проникать в сущность любого, пронизывая его сознание отчасти для того, чтобы узнать, хороший ли это человек или нет, можно ли с ним делиться откровениями, водить знакомство, дело или нет. Великим пройдохой и, скорей, зависимым человеком, но не специализированным интриганом казался ему худощавый Проскурин. Что вызывало иметь желание у Новых принять его сторону. И узнать, чем закончится все истинное желание этого юноши по основе интереса к его личности, подсадной фанат являлся для него эквивалентом истинного интереса людей к самому Новых. Вреда от незнакомца Григорий не ощущал.
Как ощутит он это однажды через два года. Но также ради забавы, отпустив в себе предосторожность к другим людям, примет он к своей личности отпетых мошенников, алчных людей и тунеядцев. А также эти лица, которые совершенно не прагматичны по отношению к судьбам других людей, которых интересовали планы лишь собственной наживы, даже если их дела казались благодеянными для всей российской империи.
Вдали показалась телега.
– Сорванец, – пошутил Григорий, – вот такое, я предлагаю, будет прозвище обо мне для газет.
Он широко улыбался, хотя из-за его большой поросли лица, усов, сливавшихся в бороду, улыбка была едва заметна. Лишь зубы показались в его небольшой улыбке, которую заметил Проскурин.
Николай серьезно относился к своему делу.
– Вы шутите, Григорий Ефимович? – спросил он, стараясь распознать его сущность через его взгляд.
Но в сказанном что-то мешало проникнуть ему внутрь Новых. Какое-то харизматическое ощущение, которое скорее отталкивало его от этого человека. Страх не страх, но ощущалось ему, что туда, в сущность личности Григория, этого деревенского мужика, лучше не соваться. Николай вновь обратился в сторону приближающейся телеги.
Через некоторое время, пока путники молчали, ожидая транспорт, словно это было нечто, что должно привести их, этих путников, к одному, наконец телега поравнялась с ожидающими его людьми, в голове сидел понурый мужичок лет за пятьдесят. Он уже понимал, зачем здесь на распутье стоят двое незнакомых. Издали он уже приметил одного, предположив по одежде, что тот был из односельчан, но вот своих был он или являлся соседским, извозчик гадал. Но, подъехав, Григория Новых он не признал.