Я испытал чувство безграничной благодарности к этому ребенку. Ничего в нем нет особенного, притягательного, ничто не привлекает внимание. Простое лицо, нескладная фигура, посредственный ум, неразвитое воображение, никакой душевной тонкости – ничего такого, что составляет детское обаяние. Но этот незаметный ребенок, словно неприглядный кустик, – голос природы, ее извечных законов, Бога. Спасибо тебе, вот именно такому…
«Сынок», – думаю я с нежностью.
Как поблагодарить его?
– Послушай, Стефек, если у тебя есть вопросы, или что-то докучает, или хочется чего-нибудь – скажи мне.
– Не люблю я надоедать.
Объясняю, что это не так.
– Если нельзя, я так и скажу, объясню. Вот как с лошадью – на лошадях возят дрова, хлеб, больных…
– Я хочу, чтобы вы мне баранок принесли.
– Ладно, будут тебе баранки.
Как раз сегодня кончился запас, который я хранил на случай диеты.
Мы поехали в Тернополь на санях. Стефан какой-то грустный. Ни одного детского возгласа – из тех, что побуждают нас разглядеть то, что мы перестали замечать, и вспомнить то, что когда-то видели так явственно.
Стефан собирался с Валентием в костел, потом он должен был идти к брату, а Валентий – за покупками. Я хотел поискать окулиста – вроде бы он есть в одном из военных госпиталей. Встретиться договорились в приюте.
По дороге Стефан несколько раз менял решение: сначала в приют; нет, сначала к брату; нет, лучше он с Валентием пойдет.
В приюте его подозвала воспитательница: он как-то странно оцепенел, на вопросы отвечал с тупым видом, тихим, равнодушным голосом.
Только когда мы вышли, я понял, почему он не хотел ехать в Тернополь, почему в пути был невесел, почему, как только я вышел из кабинета воспитательницы, поторопил меня: «Ну идемте уже!»
Стефан боялся, что я его там оставлю.
Нужно купить чайник.
– Я пойду с паном Валентием: я знаю, где продается.
Вынимаю кошелек.
– О, Валек (не пан Валентий) получит десять рублей, и мы пирожных купим…
Этот его задорный тон должен означать: «Вовсе я не боялся, я знал, что вы меня там не бросите…»
Удивляет, как неохотно он говорит о брате. Не понимаю почему. Не хочет, чтобы я встретился с братом, – но в чем тут дело?
Читает – закончил.
– Сколько я сделал ошибок?
– Угадай.
– Пять?
– Нет, всего четыре.
– Это на две меньше, чем в первый раз.
Прочел неверно и сразу поправился, сам.
– Это вы тоже посчитаете?
Один и тот же стишок в первый раз читал двадцать секунд, во второй – пятнадцать, в третий – тоже пятнадцать.
– А еще быстрее нельзя?
Старается читать быстро:
– Страх… стра… ста… старушка…
И поскорее переворачивает страницу, чтобы не терять время.
Стихотворение «Висла» вчера читал три раза, сегодня – четыре; результат чрезвычайно любопытен.
Вчера: 20 секунд, 15 секунд, 11 секунд.
Сегодня: 11 секунд, 10 секунд, 7 секунд, 6 секунд.
Стихотворение «Сиротка» – то же самое.
Вчера: 20 секунд, 15 секунд, 15 секунд.
Сегодня: 15 секунд, 12 секунд, 10 секунд.
Достигнутый во вчерашнем третьем чтении результат полностью сохранился.
Записываю в виде дроби: числитель – число секунд, знаменатель – число ошибок. Итак, 24/3 – двадцать четыре секунды, три ошибки. Так я оцениваю время работы и ее качество: отметки по чтению теперь не нужны.
Читая, Стефан споткнулся на слове «лестница» – потерял много времени и остановился.
– А-а, все равно долго получится.
Валентий заметил:
– Это как с лошадью: зацепится за что-то – и ни с места.
Я позволил Стефану начать заново.
Восьмой день
Вчера я писал о детских возгласах, которые побуждают нас вновь увидеть то, что мы перестали замечать. Вот несколько примеров.
– У-у, гляньте, какая печать на чае!
(Когда он положил сахар, на поверхность всплыли пузырьки воздуха.)
– Вы сколько кусочков сахара положили?
– Один.
– А вон, смотрите – два!
(Стакан граненый.)
Ест баранку.
– Из чего мак делают?
Я:
– Мак растет.
– А почему он черный?
– Потому что созрел.
– Правда внутри у него стенки и в каждой такой стенке понемножку?
– Гмм.
– А со всего сада наберется целая тарелка мака?
Его представление о саде складывается из четырех-пяти образов, мое – из сотни, тысячи. Это очевидно, но лишь заданный Стефаном вопрос заставил меня задуматься. Здесь кроется источник многих, на первый взгляд нелогичных, детских вопросов. Поэтому нам так трудно столковаться с детьми – они, употребляя те же слова, что и мы, вкладывают в них совсем иное содержание. Мои «огород», «отец», «смерть» – не его «огород», «отец», «смерть».
Отец-врач показывает пулю, извлеченную из раны во время операции.
– Тебя, папочка, такой же пулей убьют? – спрашивает восьмилетняя дочурка.
Деревня и город тоже не могут понять друг друга – как хозяин и раб, сытый и голодный, молодой и старый и, наверно, мужчина и женщина. Мы только делаем вид, что понимаем друг друга.
Стефан всю неделю равнодушно смотрел, как его ровесники катаются на санках со всевозможных горок и пригорков. Такой соблазн, а он работает с плотниками. До обеда делал с Дудуком кровати для больных, а вечером явился с санками.
– Я только два раза.
– Именно два? Не три? – спрашиваю недоверчиво.
Улыбнулся, умчался. Долго его не было. В избе пусто и тихо; для меня загадка, отчего Валентий, который по-прежнему ворчит из-за лишних хлопот, дважды принимался звать его домой. Может, тоже привык к нашим вечерним занятиям.
Вернулся, сел – ждет.
– Санки хорошие?
– Не обкатались еще.
Я задал нейтральный вопрос, ничем не показав, что всей душой на его стороне, что полностью прощаю ему опоздание – не ему, а этому румянцу и здоровому жизнерадостному воодушевлению. Он понял и решил воспользоваться ситуацией: вопросительно глядя на меня, протянул руку к шашкам.
– Нет, сынок.
Без тени протеста – наоборот, с удовольствием – взялся за книжку. Мне показалось, что уступи я – он был бы разочарован.
– Только без часов, – говорит он быстро.
– Почему?
– Когда часы, кажется, будто кто-то над тобой стоит да погоняет.
Читает. Так он еще не читал. Это вдохновение. Я удивлен – ушам своим не верю. Не читает, а скользит по книге, как на санках, удесятеренным усилием воли преодолевая препятствия. Весь неизрасходованный спортивный азарт перенес на учебу. Теперь я уверен, что поправлять ошибки при чтении бессмысленно: он меня не замечает и не должен замечать – он один на один со своей неукротимой волей.
Беру ручку – записываю.
Ошибки, порожденные желанием уразуметь текст, понять содержание.
Читает «полуклиника». Читает «солнце село» – вместо «солнце сияло». Читает «дал знак» – вместо «дал знать». Читает «Гануся» – вместо «Ануся» (сравни «Фелек» и «Франек»).
Борьба за содержание. «В больной книжке… а-а, нет – в большой книжке», «Когда учитель стихи… ой… когда учите стихи…».
Ошибается, ибо мысль ослабляет зрение.
Текст: «Дети с бабушкой преклонили колени. С плачем они взывали: „Боже, Боже, сохрани жизнь нашей любимой маме! Заступись за нас, Пресвятая Дева Мария! Сделай так, чтобы наша мама выздоровела“. Потом бабушка преклонила детей спать» (вместо «бабушка положила»).
Текст: «За обедом собиралась вся семья. На почетных местах сидели согбенные годами старички: дедушка и бабушка Яся. Дедушка хотел есть…» (вместо «сесть»).
Странности правописания: ведь говорится «ис крана», «фстал», «сонце», «карова», «рош», «ищо», так почему пишется «из крана», «встал», «солнце», «корова», «рожь», «еще»?
Даже если ребенок промолчит – по голосу и выражению лица, по сделанной при чтении паузе, неожиданным ударениям понятно, что он удивлен, а порой и раздражен.
Если не тормошить детей при чтении постоянными исправлениями и объяснениями, можно сделать интересные наблюдения.
Стефан читает: «вы… выбро… выпросить». Я поправляю: «выбросить». Он повторяет: «выпросить» – и читает дальше; он не услышал, что я сказал, – был занят, погружен в труд чтения.
Дети не любят, когда их прерывают, это им мешает. Стефан читает: «На карнизе». Заметив, что я хочу объяснить, он, опережая меня, быстро произносит: «Я знаю, что значит „карниз“» – и продолжает читать.
Трудности: составление слов из букв, непонятные слова, диковинки правописания, незнакомые грамматические формы.
Стефан читает: «в родном краю», повторяет тихонько: «крае» – и опять вслух: «в родном краю любимом». Когда он заканчивает читать, я, проверяя, понял ли он, спрашиваю:
– О чем здесь говорится?
– О нашем краю.
Отзвук мелькнувшей мысли о впервые встреченной грамматической форме: он хотел сказать «о нашем крае», но смутно помнил, что в книге было иначе, чем – как ему казалось – должно быть…
Крайне любопытно, что именно сегодня, после санок, его стало тяготить принуждение – часы. Поначалу я не обратил на это внимания…
Стою у печки и размышляю о сегодняшнем уроке. Вдруг Стефан, уже в постели:
– А вы мне обещали.
– Что?
– Сказку.
Впервые Стефан сам напоминает о сказке.
– Рассказать тебе какую-нибудь новую?
– Нет, про Аладдина… Только вы сядьте.
– Куда?
– Поближе, на стул.
– Зачем?
– Ну ладно, рассказывайте у печки.
Вроде пустяк, а сколько в нем смысла!
Из трех сказок – о Золушке, о Коте в сапогах и об Аладдине – он выбирает самую ему близкую: там к бедняку является волшебник и своей волшебной лампой меняет его судьбу, здесь внезапно появляется незнакомый врач (офицер) и забирает его из приюта; в сказке арапы приносят лакомства на блюдах из чистого золота, здесь Валентий оделяет баранками.
«Только вы сядьте», – просит Стефан шепотом.
Я понимаю, почему дети теснятся поближе к рассказчику, когда слушают сказку; я должен сидеть рядом с ним.