Пять на пять. Ступор. Штопор. Demi vierge[66]. Шатобриан. Солнечный климат, плодородные почвы, обилие фруктовых деревьев. Выращивание бананов в Южной Австралии…
Что за ерунду он тут понаписывал, на этом листочке? А я откуда мог знать, что это конспект, страница из школьной тетради? Надо было зачеркнуть ненужное. (Свисток.)
Играют, играют… Слушайте, оставьте вы меня в покое! Каждый должен заниматься своим делом. Нельзя из радио делать обезьяну.
Комментатор – это комментатор. Не я!
А о Тиртее я вам завтра прочитаю или еще когда-нибудь – если захотите.
Пускай читатель сам догадается, к чему я веду в этой передаче. Не знаю, правда, насколько удачно вышло. Впрочем, мальчик меня понял. Говорит: «Спорт – тело, Тиртей – поэт, дух».
Мои советы
Люди удивляются и обижаются: врач же, а не хочет дать совет. Что поделаешь: порой я знаю, какое прописать лекарство, но не знаю, что за болезнь, а порой болезнь распознаю, да понятия не имею, как лечить. Или знаю, что принимать, но не знаю, сколько и когда, до еды или после, с молоком или на сахарном сиропе. Или знаю и уже выписываю рецепт, а тут мама: не будет ли осложнений, не разовьется ли, к примеру, туберкулез? А я ей, встревоженной: туберкулез – вряд ли, но даже если вдруг, то с возрастом пройдет – перерастет. Успокаиваю.
В первый же день мама сообщает, что сынок подгорел на солнце.
Та-ак, диагноз поставлен, задача упрощается.
– Жжет?
– Жжет.
– Болит?
– Болит.
– Будь осторожен, – говорю, – подобные недомогания часто чреваты драками. Приятель хлопнет тебя по спине или по-дружески положит руку на плечо, а ты от боли ему по морде – и все: вражда, ссора.
Мама:
– А вазелином можно?
– Почему бы и нет? Можно.
– А пудрой?
– Можно.
– А цинковой мазью?
– Хуже не будет.
– А кремом?
– И кремом можно. Ванильным. Рассосется, до свадьбы заживет, до развода.
Откуда мне было знать, что его мама как раз разводится? Она и обиделась.
Иногда мамы просят гигиенических советов: мол, к обеду и не притронулся.
– Чем не притронулся – пальцем?
– Не ел.
– Ну, наверно, был не голоден.
Спрашиваю:
– Ты был голоден или нет?
А он:
– Еще как был.
– Так чего ж не ел?
– Я есть хотел и борщ люблю, сажусь, беру ложку, а мама поправляет мне волосы, пододвигает тарелку и говорит: «Ешь-ешь, такой вкусный супчик, обязательно надо поесть!» Зачем мама мне аппетит портит?
У другого часто болит животик и понос. Ходили к самым разным врачам и светилам, давали всякие порошки, все испробовали: и отечественные консилиумы, и заграничные микстуры. Что делать?
– А знаете, я припоминаю один случай – точь-в-точь такой же: тоже хронический и тоже с мальчиком. Так вот, он однажды газету съел – не целиком, успели изо рта вытащить, но кусок проглотил (бумага, краска, свинец). Не отравился, и газета вышла, даже без слабительного – обошлись одной диетой. Так еще и помогло, представьте. Теперь здоров (а был хроником).
По пансионату разнесся слух, будто я лечу расстройства желудочно-кишечного тракта политическими новостями из газет.
Вот и отлично.
Недавняя попытка – педагогический совет. «Что с ним делать?»
Я не отказываю – как не помочь соседке? Сажаю маму на плетеный стул, его – на стол, сам усаживаюсь на табуретку. И говорю:
– Послушай, сынок. У меня такое впечатление, что тебе самому наскучила эта инфляция провинностей. Давай-ка попробуй программу исправления – и лицом к благонравию. Я тебя уже настолько знаю, насколько человек способен понять человека. Намерения у тебя благие, но ты совершаешь тактические ошибки, так что внесем небольшие коррективы…
Он брови нахмурил. Вижу, мысль напряженно работает. Сосредоточен. Слушает. Уже что-то.
Продолжаю:
– Ты уже большой парень и соображаешь…
А он вдруг перебивает:
– Какой вы хи-и-итрый! Вы мне это заливаете, чтоб я мамочку слушал. Другого дурака поищите.
Тогда я говорю:
– С возрастом рассосется. Советую по возможности оставить его в покое.
Неправда, я не отшучиваюсь, не отношусь пренебрежительно. Единственная моя ошибка в том, что я ожидаю от опекающих логического мышления.
Однажды вызвали меня зимой к младенцу. Давно это было. «А можно с ребеночком в сад? А на сколько минут? А при каком морозе?» Ну я в общих чертах: мол, воздух нужен, но, разумеется, не в тридцатиградусный мороз.
И вот ее хотел арестовать член Лиги защиты животных, когда она разгуливала с дитятей по улице при минус двадцати девяти. Он хотел записать мой адрес и упечь меня в психушку. А малышка – как огурчик. Выросла, уже сама замужем.
Ребенок способен выдержать множество гигиенических, медицинских и педагогических советов, это поразительный механизм, он сквозь все системы и теории проскользнет, выстоит, несмотря, вопреки и наперекор. Поди угадай, сколько чего и когда, чтобы как можно меньше навредить! Вот почему быть врачом и трудно, и легко.
Меня упрекают, что я не лечу, а только морали читаю, лекции и проповеди. (Умных врачей вообще недолюбливают.) Когда-то давно некая демоническая брюнетка, сверкнув белозубой улыбкой и рисуя зонтиком на песке сердечко, сказала мне: «Мне кажется, вы чересчур склонны к философствованию».
Чего я только не повидал, чего только не испробовал! Сколько заноз из пальцев вытащил, сколько песчинок, мошек и соринок из глаз, сколько горошин и косточек из носов и ушей, от скольких тесных колечек освободил пальчики малолетних пациентов!
Кстати о занозах. Я считал себя специалистом. Разные ведь бывают занозы. Если кончик торчит, тогда легко. А случается, малюсенький осколок стекла или щепочка телесного цвета – колет, но не видно. Дети меня научили: лучший инструмент – зубы. Я подал доклад на съезд хирургов «О новом способе удаления невидимых заноз – выгрызании зубами». Думал, что располагаю громадным опытом по этой части. А тут у одной пугливой девчушки – колючка акации под ногтем, глубоко, да еще кончик отломился. Беру пинцет и ножницы, прокаливаю – говорю, что будет больно. Она не хочет – говорит, лучше попарю. Я ей: «Хуже будет». Нет. «Твой палец, твоя боль». Девочка пошла к жене садовника, а та ржавым лезвием пропилила в ногте треугольник, поддела английской булавкой и вынула; совсем даже не больно оказалось. Я – стерильность, пинцет, боль, ножницы, хирургия, а жена садовника – лезвие, булавка, зубы и никакой боли. Как после этого не стать скептиком?
Или глаз: радостная тайна. Подумать только – заостренные палочки, веточки, рогатки, резинки, стальные перья, шишки, циркули, камни – над глазом, под глазом, рядом. Половина человечества должна бы ослепнуть. А глаза целехоньки, дети вырастают, живут себе. Живут, да еще как: всё видят, и ни минуты покоя от их буйной фантазии.
Поспорил, что спрыгнет со второго этажа на асфальт двора. Ну и сиганул (а как же – пари ведь). Ничего не сломал, а ущемленная кишка сама вернулась на место в горячей ванне, даже без операции обошлось.
Другой держал пари, что успеет перебежать перед трамваем. Не успел. Вагоновожатый в последний момент затормозил, только портфель с книжками переехал. Постовой приводит его, перепуганного. Кто несет ответственность? Я. Кому грозят протоколом за недосмотр? Мне. Потому что я – директор заведения, лицо ответственное.
Или падение с дерева – сто первый случай в моей практике. Потеря сознания, рвота. Даже не сопротивлялся, когда я его в постель укладывал. А вечером удрал через окно.
А этот побился об заклад, что перейдет по болоту на островок. Не потонет – выиграл, не удастся – проиграл. А там, говорят, даже корова утонула. Удалось: вернулся, гусь, чумазый как чертенок, извозюкался по уши.
Один умял десяток огурцов, другой поел сырых грибов, третий наглотался сливовых косточек (не вишневых) – утверждает, что вкусно, всем рекомендует; этот проглотил серебряную монетку в двадцать грошей, а тот – пять грошей и просит вынуть: я ведь доктор, а ему денег жалко… Ты, говорю, не почтовый ящик, а я не почта, бенгальский ты грач!
Или же эпидемия: у этого болит голова, у того – затылок и шея. Уже собираюсь звонить в медицинское управление – менингит, мол. Но с утра захожу в умывалку и вижу: все стоят рядком, подставив голову под струю ледяной воды. Зима лютая, а они тут турнир устроили: кто дольше выдержит. Стою, смотрю, жду… Ноль внимания. Жду, изумленный. Хоть бы хны. Какого черта! Ведь точно знаю – они терпеть не могут мыться. Но тут идут на рекорд: кто дольше выдержит. Я как заору: «Лопухи дарданелльские!» Эпидемия моментально прекратилась.
Вот и практикуй тут – марай доброе имя науки в ситуациях, каких не знала история медицины.
Или как вам такая история: он просто сел на скамейку, хотел, видите ли, спокойно посидеть, отдохнуть. А из скамейки гвоздь торчал. Как он на него усаживался – не знаю и никогда не узнаю. Обычно врач знает, и знает наверняка, а я могу лишь догадываться. О торчащий гвоздь часто рвут одежду, это да. Но у этого такое уж везение… Спокойно уселся, ничего не заметил, в результате – глубокая кровавая полоса через всю ягодицу, сантиметров в десять.
Говорю мрачно:
– Надо салициловым спиртом, потом ксероформом присыпать.
– Не на-а-адо.
– Не дури, пошли в спальню.
– Лежать, что ли?
– Это минутное дело, ксероформом только присыплю.
– И что?
– А то, что вверх порошок нельзя сыпать, не будет держаться.
– А я постою на руках.
– Ну попробуй.
Он встал на голову, пострадавшей частью кверху, балансирует.
– Стой, буцефал, спокойно, не то лягнешь меня.
– Так щиплет же.
– И хорошо.
Процедура удалась – рану я порошком засыпал.
Вы думаете, я все позволяю? За кого вы меня принимаете? Я строго запрещаю. К примеру:
– Марш в угол! Не выпущу, пока не сосчитаешь свои увечья, свои доблестные раны.