Штиль кончился, началась буря, за ней пришла другая.
Из двух бурь одна кончилась внезапно. Молния охватила Кэт, превратив ее в белый пепел. В тело ее проникло великое молчание и застыло там.
Принесли парусину, чтобы подготовить ее для погребения в море. Движения поблескивающих среди подводного света кораллов были похожи на колыхания тропических рыб - острые, тонкие, они с безмерным терпением грызли полотно, окружали его мраком, запечатывали в него тишину.
Утром сильнейшая буря сменилась повсюду белым затишьем, и оно опустилось и упало в море, которое разорвало его в один миг. Так и жизнь его ушла после гибели Кэт, не оставив никакого следа.
- Кэт, Кэт, о, Кэт!
Он не мог бы оставить ее там, погибающую между Японским морем и Золотыми воротами. Ночью он, плача и не помня себя от горя, вывел корабль из бури. Стиснув штурвал, он поворачивал корабль около раны в море, которая невозможно быстро затягивалась. Потом и в нем наступил штиль, который продолжался до конце его жизни. Никогда уже не возвысил он голос и никому не пригрозил кулаком. С тихим голосом и открытой ладонью отошел он на корабле от символического гроба, обложенного землей, и навсегда опустил его в море. Потом он оставил свой корабль в одном из доков и ушел на тысячу двести миль в глубь суши. Как слепой, не сознавая, что делает, он купил землю; как слепой, машинально, строил вместе с Хэнксом, и долгое время не понимал, что купил и что построил. Знал только, что он уже очень стар, что перешагнул краткий час своей молодости с Кэт. А сейчас он был настоящим старцем и чувствовал, что никогда больше не испытает ничего подобного.
Так, посреди континента, на тысячу миль восточнее моря, на тысячу миль западнее ненавистного моря, он проклинал жизнь и море, которое познал, и вспоминал себя - не такого, как сейчас, а того, в минувшем.
Так он ходил по земле, бросал семена, готовился к своей первой жатве и стал считаться фермером.
Но однажды ночью в первое лето, которое он жил так далеко от моря, как только может жить избегающий его человек, он был разбужен невозможным, но таким знакомым шумом! Дрожа в постели от возбуждения, он прошептал: "Нет, нет, невозможно... это... конечно, я сошел с ума! Но... я же слышу!"
Распахнув двери дома, он посмотрел на пшеничные поля. Потом бессознательно поднялся на галерею, и был околдован тем, что увидел. Ухватившись за перила и мигая слезящимися глазами, он вглядывался в даль.
Там, в потоках лунного света, на плавно возвышающихся холмах пшеница волновалась, как волны под приливным ветром. Огромный Тихий океан пшеницы терялся в дали, а дом казался сейчас кораблем, стоящим посреди него в затишье.
Он оставался наверху полночи, изумленный своим открытием, затерянный в глубинах этого моря на суше. В следующие годы канат за канатом, доска за доской он переделывал свой дом, доводя его до размеров, вида и очертаний корабля, на котором плавал под самыми свирепыми ветрами и в самых глубоких водах.
- Хэнкс, сколько лет мы не видели воды?
- Двадцать лет, капитан.
- Нет, со вчерашнего утра.
Когда он вернулся в кухню, сердце его сильно билось. Барометр на стене затуманился, блеснул лучик света и заиграл на старых морщинистых веках.
- Не хочется кофе, Хэнкс. Только... стакан чистой воды.
Хэнкс вышел и вернулся.
- Хэнкс? Обещай, что похоронишь меня рядом с ней.
- Но, капитан, она... - Хэнкс умолк. Кивнул. - Рядом с ней. Да, сэр.
- Хорошо. А сейчас дай мне стакан.
Вода была вкусна. Она шла из подземных морей и имела вкус сна.
- Один стакан. Она была права, Хэнкс, знаешь ли. Никогда не ступить на сушу. Она была права. Но я ей все-таки донес стакан воды с суши, и суша эта была в воде, что прикоснулась к ее устам. Один стакан. О, если только можешь!..
Он перехватил стакан в занемевших руках. Из ниоткуда налетел тайфун и всколыхнул воду в стакане.
Он поднял стакан и испил тайфуна.
- Хэнкс! - воскликнул кто-то.
Но это был не капитан. Его тайфун затих, и он затих вместе с ним. Пустой стакан упал на пол.
Было тихое утро. Воздух дрожал и дул слабый ветерок. Половину ночи Хэнкс копал, а половину утра - засыпал. Теперь работа была завершена. Городской священник помогал ему, а сейчас, когда Хэнкс укладывал последние куски дерна, отошел. Кусок за куском Хэнкс их укладывал, трамбовал, прижимал. А над ними - он позаботился об этом - будет расти золотая, пышно колосящаяся пшеница, высотой с десятилетнего ребенка.
Хэнкс наклонился и уложил последний кусок дерна.
- И никаких знаков на могиле? - спросил священник.
- Нет, сэр, он не хотел их.
Священник пытался протестовать, иногда Хэнкс взял его руку и повел вверх по склону холма. Потом Хэнкс обернулся и указал назад.
Они стояли долго. В конце концов священник кивнул, усмехнулся спокойно и сказал:
- Вижу. Понимаю.
Потому что там был океан пшеницы с бегущими без конца огромными волнами, перекатываемыми ветром, гонимыми на восток, все на восток, и ничто не указывало на место последнего успокоения старого капитана.
- Он погребен в море, - сказал священник.
- Да, - ответил Хэнкс. - Как я и обещал. Так и случилось.
Потом они повернулись и пошли по холмистому берегу, не говоря ни слова, пока не вошли в поскрипывающий дом.