— Иди сюда, Наташа! — крикнул Чапурной и встал, уступая ей место.
— Садись! — сказал Потапов. — Всем места хватит.
И правда, потеснились и уселись все трое.
Наташа утирала концом платка мокрое лицо и никак не могла отдышаться. В волосах у неё серебрились маленькие, как бисер, капельки от растаявших снежинок.
— Боялась опоздать, всё бежала, — говорила Наташа. Она смотрела на Чапурного большими ввалившимися глазами и спрашивала: — Ну как там Федя мой?
— Цел твой Федя, сыт, здоров. Ты-то как?
— Что ж я… День и ночь на заводе. Домой-то и не хожу совсем, ноги вот опухают… Хлеба дают полфунта — да и то с мякиной. Бабам-то тяжело — работа незнакомая. Я уж их уговариваю: что ж теперь делать, если время такое трудное.
Потапыч слушал Наташу и одобрительно кивал головой. Они с Чапурным знали, что на том заводе, куда мобилизовали Наташу и других работниц, очень тяжело — завод военный.
— Нечего мне Феде-то послать, — сказала Наташа. — Ну ничего нет! — Она даже руками развела.
— А ничего ему и не нужно, — ответил ей Чапурной. — Ты там и другим матерям скажи — пусть работают спокойно.
— Алексеич человек заботливый, — вставил Потапов.
— Да это я знаю, — сказала Наташа и улыбнулась.
В зале было шумно. Собрание ещё не начиналось. И вдруг раздался чей-то звонкий голос:
— Ленин! Владимир Ильич Ленин!
Все встали.
— Ура! — закричали в зале. — Ленин! Владимир Ильич!
— Где, где? — спрашивала Наташа. Она ещё никогда не видала Ленина.
Привстав на цыпочки, Наташа смотрела на сцену, где за столом усаживались члены президиума.
— Да не туда ты глядишь! — сказал Чапурной. — Видишь, по лесенке поднимается, в кепочке.
И Наташа увидела Ленина.
А в зале гремело:
— Ура! Ура! Да здравствует Ильич! Ленин!
Владимир Ильич снял пальто, прошёл к трибуне и, не дождавшись тишины, громко сказал:
— Товарищи!
В зале смолкло.
— Товарищи! — повторил Ленин в наступившей тишине. — Революция переживает тяжёлые дни. Многие готовы впасть в уныние и разочарование…
Опершись обеими руками о трибуну, он наклонился вперёд, как бы вглядываясь в каждого, кто его слушал. Перед ним сидели рабочие, которые приходили в холодные цехи, но не пускали станков, потому что не было тока; крестьяне, которые в эту весну не собирались сеять, потому что не было семян; солдаты в шинелях, от которых ещё шёл сырой дух окопов. Да, видно, ещё не пришла пора снять шинели с плеч.
— Посмотрим на окружающее, — продолжал Владимир Ильич. — Если мы вспомним, что сделала революция за этот год, то ни у кого из нас, я уверен, не останется ни отчаяния, ни уныния.
Он особо подчеркнул: «я уверен».
Ленин говорил с людьми, с которыми вместе решает государственные дела, вместе несёт ответственность перед революцией.
— Да, враги идут с запада и востока, всё у нас разрушено. Но мы должны, мы будем защищать социалистическое отечество! Трудно! Но надо собрать все силы. Все силы!
— Все силы! — шепчет бескровными губами Наташа Перова.
— Надо соблюдать железную дисциплину, тогда мы сумеем удержаться и победить, — говорит Ленин.
И все, кто его слушает — и старый рабочий Потапов, и сиделка из больницы, и крестьянин, который видит Ленина впервые, и учитель из школы, и солдат, который завтра уходит на фронт, — все, все понимают: это они должны держаться в общем строю. Это они должны соблюдать железную дисциплину.
— Тогда мы победим всех империалистов и капиталистов!
И Ленин, заканчивая речь, резко взмахивает рукой, как бы подчёркивая жестом необходимость решительного удара, за которым последует победа.
— Ура! — раскатывается по залу, как гром. — Ура!
И вот торжественно зазвучал гимн. Депутаты рабочих и крестьян запели «Интернационал»:
Это есть наш последний
И решительный бой!
Ленин стоял на трибуне и пел вместе со всеми. «Интернационал» звучал, как клятва: победить! Несмотря ни на что, победить!
Когда кончилось собрание, все провожали Ильича. Накинув на плечи пальто и держа в руках кепку, Ленин шёл по залу. Ему давали дорогу, расступались, и в то же время каждый старался быть к нему поближе.
Ильич пожимал руки знакомым товарищам. Приветствовал тех, кто не мог к нему пробраться. Он, видно, очень устал — лицо у него было бледное, под глазами морщинки.
У самого выхода Ленин задержался и начал что-то объяснять высокому, худому солдату. Но, считая, наверно, недостаточным своё объяснение, он вынул из кармана пальто газету и, отдавая её солдату, указал ему, что именно следует в ней прочитать. Солдат, кивая в ответ головой и пряча газету за шинель, всё шёл рядом с Ильичём. А Ленин продолжал ему толковать — видно, что-то очень важное. Те, что были поближе, старались расслышать, что говорил Ленин. Но это было трудно, потому что проводы были такими же шумными, как и встреча.
Расходиться стали только тогда, когда в темноте скрылся красный фонарик автомобиля, на котором уехал Владимир Ильич.
С собрания Чапурной, Потапов и Наташа возвращались уже поздно ночью.
— Когда же ты, Алексеич, к Ленину-то? — спросил Потапов и хитро поглядел на Чапурного.
— Это зачем же? — спросила Наташа.
— Думали по одному делу обратиться, да, наверно, сами сладим, — ответил Чапурной.
Потапыч промолчал, но про себя подумал: «Правильно. Сами сладим! Так-то будет лучше. И делу хорошо, и Ленину большая подмога».
Дядя Миша!
Чапурной зажёг свет и увидел на столе целое сооружение. На вершине горы из одеял и подушек была прикреплена записка:
Дядя Миша! Это вам ужин, в чайнике чай, не разлейте. Мы ждали и не дождались. К нам откуда-то пришла кошка. Мы хотели спросить, что с ней делать?
Михаил Алексеевич осторожно снял подушки, развернул одеяла. На чайнике, прикрытая крышкой, стояла миска с лапшой. Чапурной был голоден, он ел и думал: «Ждали меня. Скажи пожалуйста, ужин укрыли, чтобы не остыл! А кошку притащили сами. И всё это Ведерников… Где он этих кошек находит?»
Михаил Алексеевич перечитывал ещё раз Варины каракули. Варя писать умеет, а вот Коля Ведерников только отдельные буквы знает.
— Эх, ребята мои, ребята! Только бы начать вас учить… Теперь скоро наладимся, начнём с вами учиться, — вслух сказал Чапурной.
Он согрелся, решил немного полежать. Надо было ещё кое-что записать, посчитать. Но как положил голову на подушку, сразу уснул, точно провалился, — так устал. А завтра… завтра опять день, полный забот.
Ещё было совсем темно, когда к Михаилу Алексеевичу постучал дядя Егор.
— Живой керосин, — сказал он, — варить никак невозможно.
Чапурной знал, что дядя Егор получил чечевицу, которая, очевидно, где-то лежала рядом с керосином.
— Сейчас подумаем, — сказал Михаил Алексеевич.
Он сполоснул ледяной водой лицо и стал растирать его холщовым полотенцем. Хорошо сказать — подумаем, а что выдумывать, когда в кладовой пусто!
— Ты её выветривал? — спросил Чапурной.
— Всю ночь на ветру сидел. А сейчас собрал, а то светает, вороны налетят — не отгонишь.
Чапурной старался продлить время. Он долго вытирался и приглаживал гребёнкой волосы. Но что делать — ничего придумать не мог.
За дверью послышались тяжёлые шаги, и кто-то громко и сердито спрашивал:
— Кто тут заведующий?
Дверь открылась, и на пороге выросла высоченная фигура в шинели, с винтовкой.
— Я заведующий, — сказал Чапурной. — А в чём дело?
— Мы у ворот сколько будем стоять? Выгружай гусей — машина должна срочно вертаться. — Солдат стучал прикладом в пол; он, видно, спешил и злился.
— Гусей? Одну минуту!
Чапурной побежал к воротам. Егор — за ним. Во двор въехал грузовик.
— Вали прямо на снег! Мы тут разберёмся, — командовал Чапурной.
— Вот, распишись. — И солдат протянул Чапурному бумажку.
— Реквизированные гуси, — рассказывал шофёр дяде Егору. — Вагон, понимаешь, будто с документами, а пломбы сняли — там, пожалуйте, гуси! А так всё снаружи было в аккурате. Ну, сопровождающих — в трибунал, там разберут, а гусей — вам.
— Совершенно правильно, в трибунал… — поддакивал дядя Егор, пересчитывая гусей. — Сорок один, сорок два. Пиши: сорок два.
Чапурной написал расписку. Грузовик, пятясь задом, выехал за ворота. Солдат вскочил на подножку и так, не садясь в кабину, помчался обратно, держа винтовку наперевес.
— Ну вот, — сказал дядя Егор, — не молились, а бог послал.
— Бог-то бог, да сам не будь плох. В трибунале-то, видать, народ толковый, — сказал Чапурной. — Забирай всех гусей в кладовую и хозяйствуй.
Вопрос о питании был неожиданно разрешён.
Чапурной в этот день переводил бывших институток, которые ещё жили отдельно, в спальню к старшим девочкам.
— Привыкнут и будут жить, как все.
Но переселение не обошлось без слёз и рыданий. Особенно отличалась Люба Сорокина. Ей Татьяна Николаевна даже капли давала.
Пришёл Чапурной и, увидев заплаканные лица бывших институтских воспитанниц, сказал Татьяне Николаевне:
— Ну, я в ваши дела вмешиваться не буду. Вы их тут познакомьте, уговорите…
Татьяна Николаевна молча кивнула головой.
Девочки отнеслись к институткам с любопытством, но вполне доброжелательно. Не понравилась только Сорокина: она была самая большая, а плакала. И была какая-то уж очень аккуратная: чёрные косы заплетены ровно-ровно, передник ни чуточки не помятый, и даже платок, которым она утирала слёзы, и тот аккуратно сложен.
— Такая здоровенная, сама кого хочешь обидит, а ревёт! — возмущалась Клавка. — Даже чудно!
Институтки подражали во всём Татьяне Николаевне: с девочками не разговаривали, вздыхали, шушукались и мёрзли вдали от железной печки, которую Клавка уже несколько дней топила перекладинками от шведских стенок из гимнастического зала. Смолистые, сухие, они горели жарко. Она принесла их тайком, даже мальчишки не видели. Но Чапурному она всё-таки попалась.