Затем снова погружалась в дрему.
Время от времени медсестры приносили ей горячий шоколад, хотя вряд ли можно так его назвать. Он был не горячим, а чуть теплым, к тому же Эмилия была уверена, что при его приготовлении ни один какао-боб не пострадал. Такая себе бледно-коричневая сладковатая жижа.
Лампы ночного света в больнице были тусклыми, с тошнотворным желтоватым оттенком. Отопление было включено на максимум, и казалось, что в палате не хватает воздуха. Эмилия смотрела на тонкое покрывало с узором из оранжевых и желтых цветов и на очертания отца под ним, неподвижного и такого маленького. Несколько бесцветных прядей волос лежали на подушке, обвивая его голову. Раньше у него были такие густые волосы. Он ерошил их пальцами, обдумывая, что посоветовать покупателю, или стоя перед столом с книгами и решая, какую книгу поместить на видное место, или разговаривая с кем-нибудь по телефону. Волосы были неотделимы от его образа, как бледно-голубой кашемировый шарф, который он постоянно носил, дважды обернув вокруг шеи, хотя тот был поеден молью. Эмилия быстро расправилась с молью, как только заметила это. Она подозревала, что дело в толстом коричневом вельветовом пальто, купленном ею прошлой зимой в благотворительном магазине, и чувствовала себя виноватой в том, что моль пожрала единственную вещь, которую любил ее отец.
Именно тогда он пожаловался, что неважно себя чувствует. Не то чтобы пожаловался, это было не в его духе, просто поставил ее в известность. Эмилия забеспокоилась, но он отмахнулся от нее со своим фирменным стоицизмом, и она перестала волноваться и улетела в Гонконг. Пока на прошлой неделе ей не позвонили.
«Думаю, вам лучше вернуться, – сказала медсестра. – Ваш отец придет в ярость из-за того, что я вам позвонила. Он не хочет вас тревожить. Но…»
Эмилии хватило этого «но». Она вылетела домой первым же рейсом. Когда она приехала, Джулиус притворился сердитым, но то, как крепко он держал ее за руку, сказало ей все, что нужно было знать.
«Он не принимает ситуацию, – сказала медсестра. – Борется. Мне очень жаль. Мы делаем все возможное, чтобы ему было комфортно».
Эмилия кивнула. Чтобы ему было комфортно. Не «мы делаем все возможное, чтобы он поправился», нет. Просто «комфортно».
Казалось, теперь отец не испытывал ни боли, ни дискомфорта. Накануне он с удовольствием съел немного лаймового желе. Эмилия подумала, что от желе у него не так сильно будут сохнуть губы и язык. Когда он открывал рот и вытягивал шею навстречу ложке с дрожащим зеленым лакомством, у нее было такое чувство, будто она кормит маленькую птичку. Потом он, обессилев, откинулся на подушки. Это было все, что он съел за несколько дней. Ему вводили смесь болеутоляющих и седативных препаратов, врачи чередовали их, чтобы обеспечить наилучший паллиативный уход. Эмилия ненавидела слово «паллиатив». Оно звучало зловеще и, похоже, служило синонимом неэффективности. Время от времени отец проявлял беспокойство – то ли от боли, то ли потому, что предчувствовал неизбежное, – и она знала, что в такие моменты лекарства не выполняют свою функцию. Корректировка хотя и проводилась быстро, никогда не действовала сразу. Что, в свою очередь, приводило Эмилию в ужас. Какое-то бесконечное страдание.
Но всему приходит конец. Всему. Надеяться на выздоровление было бессмысленно, точка невозвращения была пройдена. Это было понятно даже тому, кто верит в чудеса. Оставалось лишь молить Бога о скором и милосердном конце.
Медсестра приподняла покрывало и посмотрела на его ноги, мягко проведя по ним рукой. Эмилия перехватила ее взгляд и поняла, что ждать осталось недолго. Кожа была бледно-серой, как у мраморной статуи.
Медсестра поправила простыню, погладила Эмилию по плечу и вышла, поскольку сказать ей было нечего. Оставалось только ждать. Врачи сделали все, что в их силах. Боли не было, по крайней мере так казалось. Обстановка была умиротворяющей, ибо к приближающейся смерти здесь относились с тихим благоговением. Но кто мог сказать, чего на самом деле хочет умирающий? Может, он предпочел бы, чтобы его любимый Элгар[1] звучал на полную катушку или чтобы ему зачитали прогноз погоды? А может, ему хотелось послушать сплетни и веселые рассказы медсестер о том, с кем они встречались накануне вечером и какое печенье пекли к чаю? Может, он желал отвлечься от мыслей о неминуемой кончине и подумать о разных пустяках?
Эмилия не знала, что ей нужно сделать, чтобы он почувствовал ее любовь, прежде чем уйдет навсегда. Если бы она могла вынуть свое сердце и отдать ему, она бы сделала это. Отдать этому чудесному человеку, который дал ей жизнь, был ее жизнью и сейчас собирался оставить ее одну.
Она шепотом делилась с ним воспоминаниями, читала рассказы и его любимые стихотворения.
Говорила о магазине.
– Я буду заботиться о нем, – обещала она. – Сделаю все, чтобы он никогда не закрылся, пока я жива. И не продам наш магазин Яну Мендипу ни за какие деньги, потому что магазин – это самое важное для меня. Хоть все золото мира предложи. Книги дороже драгоценностей.
Она искренне верила в то, что говорила. Что такое бриллиант? Так, игра света. Он блестит секунду, а книги вечны.
Эмилия сомневалась, чтобы Ян Мендип хоть раз в жизни открыл книгу. Она злилась, думая о том, как он потрепал отцу нервы в это непростое время. Джулиус старался держаться, но она видела, что он расстроен, что переживает за магазин, персонал и покупателей. Сотрудники рассказали ей, как сильно он грустил, и она в очередной раз прокляла себя за то, что уехала так далеко. Теперь она была полна решимости успокоить отца, чтобы он мог спокойно уйти, зная, что его детище находится в надежных руках.
Она поерзала, устраиваясь поудобнее, наклонилась вперед и положила голову на руки у изножья кровати. Она очень устала.
Было два сорок девять, когда медсестра тронула ее за плечо. Это прикосновение было красноречивее любых слов. Эмилия не могла бы сказать, спала она или бодрствовала. Да и проснувшись, она чувствовала себя как-то странно, ей казалось, что все происходит будто в замедленной съемке.
Когда все формальности были завершены и вызвали гробовщиков, Эмилия вышла на улицу, холодную и мрачную. Ей подумалось, что все краски тоже покинули этот мир, но потом она увидела, как красный свет на светофоре у больницы сменился желтым, затем зеленым. Звуки тоже казались приглушенными, будто в ушах после бассейна осталась вода.
Станет ли мир другим без Джулиуса? Пока что она не могла ответить на этот вопрос. Она вдыхала воздух, которым он больше не дышал, и вспоминала о его широких плечах, на которых сидела, когда была совсем крохой, барабаня пятками ему по груди, чтобы он бежал как ветер, зарываясь пальцами в его густые, спадавшие до воротника волосы, с тридцати лет уже тронутые сединой. У нее в руке были серебряные часы с ремешком из крокодиловой кожи, с которыми он не расставался, но в последние дни она сняла их с его руки, не желая, чтобы они травмировали его тонкую кожу, и оставила их на прикроватной тумбочке на случай, если ему понадобится узнать, который час, потому что они показывали более точное время, чем больничные часы, – время, сулившее гораздо больше надежд. Но волшебное время на его часах не смогло изменить неизбежное.
Эмилия села в машину. На пассажирском сиденье лежала пачка мятных леденцов, купленных специально для отца. Она взяла один и положила в рот. Это было первое, что она съела со вчерашнего завтрака. Эмилия рассасывала леденец до тех пор, пока тот не начал драть небо, и на мгновение отвлеклась на неприятные ощущения.
До поворота на главную улицу Писбрука она прикончила половину пачки, и у нее на зубах скрипел сахарный песок. Городок был окутан жемчужно-серым рассветом. Золотистые каменные дома выглядели мрачными без солнечного света. В утренних сумерках Писбрук был похож на унылую даму, оставшуюся на балу без кавалера; но через пару часов выйдет солнце – и город превратится в ослепительную дебютантку, покоряющую всех, кто ее увидит. Это был истинно английский городок, с дубовыми дверьми, забранными решеткой окнами, мощеными тротуарами, красными почтовыми ящиками и вековыми липовыми аллеями. Никаких уродливых современных коробок, ничего неприятного для глаз, одно сплошное очарование.
Рядом с каменным мостом через ручей, давший название городку[2], и находился «Найтингейл букс», трехэтажное здание с двойным фасадом, двумя эркерами и темно-синей дверью. Эмилия стояла на улице спящего города, где гулял только легкий утренний ветерок, и смотрела на дом, в котором прожила всю жизнь и иного дома не знала. Где бы она ни находилась, чем бы ни занималась, ее комната над магазином была такой же, как всегда, с кучей ее вещей, накопившихся за тридцать два года.
Она прошла в дом через боковой вход и на мгновение замерла, стоя на кафельном полу перед дверью, ведущей в жилое помещение на втором этаже. Она вспомнила, как отец держал ее за руку, когда она была совсем маленькой, и помогал ей взбираться по лестнице. Это занимало немало времени, но она была полна решимости, а отец – терпения. Когда она училась в школе, то бежала по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, с рюкзаком за спиной и яблоком в руке, и вечно опаздывала. Спустя годы она босиком на цыпочках поднималась по лестнице, когда возвращалась с какой-нибудь вечеринки. Джулиус не был особенно строгим и никогда не кричал на нее, просто все так делают в шестнадцать лет, когда слишком налегают на пиво и возвращаются домой далеко за полночь.
Слева была дверь, ведущая в магазин. Эмилия толкнула ее и шагнула внутрь. Ранний утренний свет потихоньку проникал сквозь окно. Эмилия слегка вздрогнула, ощутив движение воздуха. Ее охватило чувство ожидания, то самое чувство, будто она перенеслась в прошлое или куда-то в параллельную реальность, которое возникало у нее всякий раз, когда она входила в «Найтингейл букс». Она могла попасть в любое место и время. Но не в этот раз. Она бы все отдала, чтобы вернуться назад, в то время, когда все было хорошо.