Однако некоторые философы начали оспаривать такую точку зрения Гераклита. Гераклит был мрачным писателем, который намеренно делал свои сочинения запутанными и трудными для понимания и известен тем, что относился с презрением к обычным людям, а те крошечные фрагменты его работ, что сохранились, трудно толковать. Его утверждения о невозможности войти в одну реку на самом деле касаются изменений воды, а не самой реки. Это могло означать просто, что в примере с рекой, как и во всех остальных, существует как непрерывность, так и изменение, что на самом деле непрерывность требует изменений. Если вода не движется, то река превратится в озеро. Если человек не меняется, то он – не личность, а камень.
Итак, возвращаясь к текущему моменту, это та же река и тот же я. Наверное.
Я спустил Монти с поводка, и он начал носиться туда-сюда, чтобы немного потратить энергию, подавляемую во время поездки в поезде.
– Я размышлял о нашей дискуссии на днях, об этике, – сказал я, когда Монти опять пошел со мной в ногу.
Он взглянул на меня, как будто говоря: «Продолжай».
– И, думаю, мы пришли к определенному выводу, не так ли? Если речь идет о моральной ценности действия, тогда имеет смысл обратить внимание на последствия, или конечную цель, telos, на которую оно направлено; а если мы стремимся похвалить или обвинить человека за его действия, возможно, наградить или наказать его, тогда имеет смысл посмотреть на его намерения и на то, в какой степени они соответствуют правилу или принципу. Все немного запутанно: я имею в виду, что мы придерживаемся двух принципиально разных подходов к вопросу о хорошем и плохом, правильном и неправильном, но это лучшее, что мы можем придумать.
Монти фыркнул, выражая согласие.
– Но есть проблема, – сказал я.
– Я так и подумал.
– Дело в том, что, когда речь идет о втором случае из двух, то есть о вынесении суждения о человеке, как противопоставлении суждению о действии, мы предполагаем нечто, имеющее почти решающее значение.
– Что кому-то есть до этого дело?
– Нет, – твердо ответил я, – что у нас есть выбор. Что мы вольны принимать решение поступать правильно. Или неправильно.
Монти посмотрел на меня озадаченно.
– Уверен, ты понимаешь, насколько это важно. Представим ситуацию, в которой я должен принять моральное решение, – я огляделся и подобрал тонкую веточку, упавшую с одного из деревьев. – Полагаю, мы оба признаем, что ударить палкой милую маленькую собаку будет, в отсутствие определенных строгих критериев…
– Э-э, например…
– Ну, для того чтобы предотвратить еще больший вред для тебя, скажем, если бы ты собирался выбежать на дорогу… Но это неважно. Ударить тебя палкой без причины в свете любой этической системы было бы неприемлемо.
– Ладно.
Монти все еще выглядел расстроенным из-за всех этих разговоров об ударах палкой, и я пожалел, что не выбрал другой пример.
– Итак, в общем случае, меня бы ожидали упреки, порицание и, вероятно, уголовное преследование за то, что я тебя ударил.
– Совершенно верно.
– А теперь представим различные обстоятельства, в которых мои действия не были бы свободными. То есть когда меня тоже ограничивали, поэтому я не мог делать то, что хотел, и принуждали, то есть заставляли меня делать то, что я не хотел. Например, я хожу во сне, и в своем сне я держу волшебную палочку и размахиваю ею, чтобы наколдовать праздник или красивый… остановимся на празднике. Но в действительности я держу эту палочку в руке и в итоге ударяю тебя. Или, допустим, я подхватил болезнь, которая заставляет меня действовать жестоко и неразумно, без каких-либо шансов вести себя по-другому. Например бешенство…
– Бешенство?
– О, это болезнь, которой можно заразиться от бешеных… Неважно. Может быть, у меня психотический эпизод, поэтому я думаю, что ты не собака, а пожирающий людей тигр, и пытаюсь отогнать тебя от Рози…
Монти тихо зарычал при мысли о тиграх, какими бы они ни были, пытающихся нанести вред его любимой Рози, моей дочери.
– Или в своих галлюцинациях я представляю, что ты охвачен огнем, и пытаюсь сбить пламя палкой. В таких обстоятельствах ты бы решил, что я виноват?
– Конечно, нет.
– И в каждом из этих случаев ты бы не винил меня, потому что я не был волен выбирать: нанести тебе вред или нет?
– Да, кажется правильным.
– Но это особенные случаи, правда? Обычно, когда ты совершаешь действие, например наносишь удар собаке или лжешь, ты находишься в здравом рассудке и не пытаешься сделать что-то другое. Но что, если даже в таких случаях, когда нет формальных ограничений на твои действия такого рода, что мы обсуждали, ты по-прежнему несвободен? Что, если свобода выбора – это всегда иллюзия? Что тогда?
Монти выглядел так, будто на него это не произвело впечатления. Он поднял лапу с одной стороны дорожки, потом с другой. Это был его способ сказать, что мы вольны поднять лапу, когда нам захочется.
– Итак, ты считаешь, что при нормальном ходе вещей, – когда я бодрствую и никакие внешние силы или внутреннее психическое расстройство не запрещают мне делать, что я хочу, и не заставляют меня делать то, чего не хочу, – я волен действовать правильно или неправильно с точки зрения морали?
Монти заворчал, соглашаясь.
– Это разумная точка зрения, которой, думаю, придерживается большинство людей. Но она встречает довольно серьезные возражения.
– Возражения прочь.
– Возражение первое: мы живем в конкретное время в конкретном месте, где определенные вещи мыслимы, а какие-то – нет. Если хотите, у нас есть меню. В нем перечислено множество блюд, например пицца любого вида, какого душа пожелает. И паста – все виды пасты. У нас итальянские блюда. Конечно, вы вольны выбирать. Никто не заставит вас есть спагетти с соусом «Маринара», если вы хотите «Четыре сезона». Все, перечисленное в меню, доступно. Но меню не бесконечно. С этим не справится ни одна кухня. Поэтому в меню нет карри или гниющей ферментированной акулы, которую едят в Исландии. И нет черного супа из свиной крови, который поддерживал силы армии Спарты на марше.
– Звучит отвратительно.
– Так и было. Один чужестранец попробовал этот суп и выплюнул со словами: «Теперь я знаю, почему спартанцы не боятся смерти». Понятно, к чему все идет. Наш моральный выбор по-разному ограничен временем и местом, где мы живем. Триста лет назад никто в нашем собственном обществе не задумался бы над этической проблемой избиения собаки. Мужчины считали женщин занимающими более низкое положение по интеллектуальным и моральным качествам. Дети без устали работали в шахтах. Рабство считалось приемлемым, а расизм, с которым оно было связано, был почти всеобщим.
Ты, возможно, скажешь, что некоторые люди оказались способны порвать с такими традициями и практиками, думать независимо, и именно поэтому мы вышли за рамки этих явно аморальных представлений. Но подобные революции мысли обычно происходили во времена фундаментальных изменений в обществе, более глубинных движений, которые открывали возможности для нового образа мышления. Технологические достижения сделали рабство неэффективным. Необходимость привлечения женщин в качестве рабочей силы способствовала эмансипации. Марксисты утверждают, что политическое устройство и распространяющиеся идеи детерминированы состоянием экономики и технологическим развитием любого общества.
– Детерминированы?..
– Я имею в виду, что они являются результатом такого положения дел, и никаких иных объяснений или того, что следовало бы принимать во внимание, не существует. Боги, которым мы поклоняемся, тип правительства, наше искусство, наш моральный кодекс – все это часть надстройки, которая детерминирована (то есть является результатом) экономической базой, нашими способами производства благ и взаимоотношениями между классами.
И даже если ты сомневаешься в существовании детерминистской связи между идеями и экономическими системами, невозможно подвергнуть сомнению тот факт, что идеи подпитывают идеи и они не скользят свободно в пространстве, а встроены в определенные исторические периоды. Работы всех философов, которых мы обсуждали (за исключением, может быть, самых ранних досократиков) – Платона, Аристотеля, Канта, утилитаристов, – возникли из традиций мысли, из существовавших обсуждений и споров. Кант был профессиональным философом, который преподавал труды своих современников и предшественников. Его идеи, несмотря на критику и выход за рамки этих работ, не могли бы без них существовать. То же верно и для нас в светской жизни, когда нам то и дело приходится принимать решения, как правильно поступить. Я, мы все, не можем уйти от этической традиции Платона, Канта, христианства и утилитаризма, даже если не представляем их отчетливо.
– Значит, мы не свободны, потому что над тем, о чем мы размышляем, уже размышляли раньше? Потому что это на самом деле вовсе не «наши» мысли?
– Я только рассуждаю. На самом деле нет, я так не думаю. Полагаю, то обстоятельство, что мы находимся в конце длинной линии этической мысли, делает нас не менее, если уж на то пошло, а даже более свободными. Мы можем рассматривать философию Аристотеля, Канта и Милля, сравнивать и критиковать их идеи, а затем делать осознанный выбор, что именно правильно. К тому же ты можешь утверждать, что каждый из этих мыслителей является представителем одной и той же западной традиции философии, поэтому в действительности мне по-прежнему не удается в своих размышлениях выйти за рамки моей собственной культуры. Но у нас также имеется доступ к философской мысли других культур – индуистской, даосской, буддистской, – которые представляют совершенно иной взгляд на этические проблемы. И даже в рамках западной традиции, которую я принимаю в качестве опоры, существует возможность критически оценивать основы традиции. Я пытаюсь сказать, что, даже если мы не можем с точки зрения логики выбрать блюдо, которого нет в меню, само меню невероятно обширно и действительно предоставляет достаточно разнообразный выбор реальности.