Вокруг нас, Монти, повсюду существуют геометрические фигуры. Видишь, как карнизы домов образуют треугольники? А окна – это разные виды прямоугольников или квадраты?
Монти быстро осмотрелся и не стал спорить.
– Мы видим их как треугольники, квадраты и тому подобное, но если бы мы измерили эти фигуры, то оказалось бы, что они немного искажены. Углы будут неправильными. Ничто не является точно тем, чем кажется.
Тогда возникает ряд вопросов. И первый из них следующий: учитывая, что все эти объекты не совсем равные или не совсем треугольные, каким образом мы сразу распознаем их как треугольные или равные? Мы, на самом деле, никогда не встречали истинный треугольник или истинное равенство. Тем не менее у нас имеется представление не просто о каком-то расплывчатом треугольнике, а о совершенном треугольнике. И вполне может казаться, что мы распознаем все эти приближенно соответствующие объекты как треугольные, квадратные или равные только потому, что есть идея совершенного треугольника или квадрата или равенства, с которой можно сравнить эти объекты. А если у нас имеется идея совершенного треугольника, то откуда она берется при ужасающем отсутствии совершенства в окружающем нас мире?
– Не знаю, – пробурчал Монти. Или мне так показалось.
– Есть еще один диалог Платона, «Менон», в котором один из персонажей – тот самый Менон – предлагает Сократу парадокс. Скажем, я хочу выяснить, кто такой лев. Если я не имею представления о том, кто такой лев, и отправлюсь путешествовать по свету, стараясь найти льва, как я узнаю его, когда с ним встречусь?
– Все ясно: чтобы найти льва, я уже должен знать, кто такой лев.
– Говоря иначе, если ты знаешь ответ на вопрос, то зачем спрашивать? Если же ты не знаешь, то не узнаешь правильный ответ, даже если он укусит тебя за мягкое место.
Платоновская теория идей представляет собой предложенное им решение этой и других связанных проблем: вопроса о том, откуда мы все узнаем, и, в частности, каким образом мы определяем некоторые общие понятия. Когда мы распознаем нечто как красивое, или большое, или равное, или треугольное, то так происходит потому, что мы обладаем предварительным знанием этих вещей как совершенных идей и поэтому можем узнать тени перед нами.
– Как идею блага? Из нашей прогулки, посвященной этике?
– Именно.
– Насчет этих идей… Если мы здесь, а они – там, где бы это ни было, и все, что у нас есть здесь, – это смутные отражения или что там еще, как мы вообще узнаем, что они такое?
– Отличный вопрос. И ответ Платона, если честно, представляет собой один из самых неловких в истории философии.
– Что ты сказал?
– Это правда. Я искренне считаю, что это наихудший аргумент, выдвинутый человеком, который разумен во всем остальном. Аргумент связан с другой навязчивой идеей Платона – представлением о том, что наши души, как и идеи-формы, вечны. Платон считал, как и многие верующие, что наши души жили и до нас и переживут нашу смерть. Это одна из причин, почему Сократ был так оптимистичен относительно приема цикуты: оболочка исчезнет, а жизненно важная часть его, настоящего Сократа, останется неповрежденной.
Но как это доказать?
Просто. В «Федоне» Сократ задает необразованному юноше-рабу вопросы о неких невразумительных математических понятиях. С помощью деликатного и терпеливого исследования Сократ наконец добился от юноши, что тот справился с некоторыми сложными теориями, которых он просто не мог знать, поскольку его интеллектуальная жизнь на Земле была бедна. Единственно возможное объяснение, утверждает Сократ, заключается в том, что юноша узнал эти математические принципы до своего рождения. Было время, когда его душа находилась в контакте с идеями, и хотя память об этом утрачивается, когда мы появляемся на свет, знание идей сохраняется. Вот ответ Сократа на парадокс Менона. Мы можем найти льва, потому что мы, точнее, наши души, встречались с идеей льва до нашего прихода в этот мир, где царят раздоры и неразбериха.
– Ты прав. Это очень неудачно.
– Ведь верно? Платон «доказал», будто нечто существует, введя персонаж в литературное произведение и вложив в его уста слова. Как если бы я доказал, что собаки могут петь в опере, описывая, как ты сейчас встал на задние лапы и исполняешь «Nessun Dorma»[27].
– Глупость какая. Это ария для тенора, а ты же знаешь, что я – баритон.
– Итак, у нас имеется неубедительный аргумент, который выдвинут для защиты поистине странного предположения о том, что некие абстрактные идеи действительно существуют в каком-то другом мире, а наше понимание окружающего мира основано на нашем предварительном знакомстве с этими сущностями.
Но давай пока не будем отвергать платоновские идеи. Существуют элементы теории, которые, кажется, действительно помогают решить подлинные загадки. Вопрос о том, как мы приходим к идее совершенного треугольника или абсолютного равенства, когда вокруг нас таких вещей нет, на самом деле актуален. Любые занятия математикой связаны с манипуляциями совершенными идеями, кругами, треугольниками, квадратами. Даже сами числа существуют как идеальные сущности. По-видимому, число 3 действительно существует отдельно от всех примеров тройственности в мире. Для него характерны вневременность и чистота, которые, несомненно, по-прежнему будут и после того, как наш мир будет поглощен Солнцем, и когда сама Вселенная в конце концов опять сожмется. А если число 3 может существовать в таком идеальном виде, тогда почему не может существовать идея красоты, или любви, или справедливости?
Но до сих пор все, что у нас есть, – это довольно расплывчатое представление о том, что такое формы, или идеи, и как они связаны с окружающим нас материальным миром. Надо сказать, что Платон разбросал ключи к разгадке смысла по диалогам и нигде не дает совершенно точного определения. Возможно, лучше всего начать с диалога «Парменид». В этой работе молодой Сократ обсуждает раннюю версию теории идей со стариком Парменидом. Парменид не на шутку разошелся, указывая на различные проблемы и противоречия.
– То есть отплатил Сократу той же монетой!
– Верно. Дело в том, что такой ход показывает Платона с лучшей стороны: он готов подвергнуть собственную теорию тщательному критическому разбору. Ничего подобного больше не встречается во всей истории философии.
– Ничего себе! Для разнообразия ты очень любезен по отношению к Платону!
– Я стараюсь быть справедливым… Итак, Парменид избирает три линии поведения. Сначала он пытается заставить Сократа сказать точно, для какого рода вещей существуют идеи. Для подобного, говорит он, справедливого, прекрасного. Логично. Но как обстоят дела в отношении более банальных вещей? Как насчет человечества? Существует ли идея человека? А огня?
– Идея собаки?
– Это не упоминается, но да, нашему герою пришлось бы ответить и на такой вопрос тоже. В этом диалоге Сократ не уверен в ответе. В других диалогах представление об идеях расширяется и включает совершенно обычные вещи, такие как кровати и стулья, но молодой Сократ в «Пармениде» пока до этого не дошел. Но что же с низменными вещами? Такими, как грязь и волосы? Определенно, нет, отвечает Сократ, чем приводит в изумление Парменида, который считает Сократа слишком чопорным. Если идеи – это общие понятия, которые придают смысл конкретным объектам, тогда для всего, что является частью более крупной группы, идея должна существовать?
Но у Парменида имеются гораздо более серьезные основания для критики. Согласно теории, идеи существуют в своем вечном царстве. А у нас имеются их отражения в нашей реальности. Так как именно они связаны? Что в идее блага объединяет ее с хорошим поступком, совершенным в Афинах? Парменид приводит пример великости. Вокруг нас много больших вещей: горы, слоны, океаны. Если великость этих больших вещей объясняется идеей великости, то что́ именно она включает? Присутствует ли каким-то образом небольшая часть великости в этих приземленных больших вещах? Если да, то как могла бы малая часть великости сделать большие вещи большими? Или великость подобна огромной парусине, накрывающей все большие вещи? Ни один из перечисленных вариантов не кажется очень заманчивым. Мы остаемся с неудовлетворительным представлением о том, что отдельные примеры великости каким-то образом «причастны» идее великости или «подобны» ей.
Но подобие – слишком странное понятие для использования его при обсуждении субстанции, не имеющей материальной формы. Мне кажется, полезно заменить некоторые туманные примеры, которые приводит Платон, представлением о цвете. Итак, он говорит, что все синие объекты в мире синие потому, что они имеют нечто общее с идеей синего.
Но теперь Парменид приводит аргумент, который считают сокрушительным, против теории идей. Это один из величайших аргументов в философии, и нам нужно сосредоточиться на нем, хотя, когда разберешься, он оказывается довольно простым.
– Как бы не так!
– Аргумент называется «аргумент третьего человека», потому что Аристотель при объяснении использовал пример с идеей человека. В «Пармениде» Платон приводит в качестве примера великость, но я собираюсь придерживаться идеи синего. Скажем, я составил список синих объектов. Море, небо, сапфировое ожерелье, глаза моей возлюбленной, крыло зимородка, полоска плесени в сыре стильтон. Теория идей говорит, что все эти объекты синие, потому что они причастны или подобны синеве идеи синего. Понятно?
Монти согласно заворчал.
– Теперь у нас есть указанная группа синих объектов, которые являются синими на основе того факта, что они подобны идее синего. И у нас также имеется идея синего. Но откуда мы можем знать, что идея синего подобна этой группе синих объектов? Согласно той же логике, на основе которой сгруппированы синие объекты, у нас теперь должна быть вторая и бо́льшая идея синего, которая объединяет первую идею синего и все синие объекты. Ты еще меня слушаешь?