Основываясь на аристотелевских и, в меньшей степени, платоновских принципах, философы-схоласты внесли важнейший вклад во все области философии, от логики и этики до теории познания. Корни почти всех современных философских позиций можно найти в сочинениях схоластов. И одной из тем, к которой они возвращались снова и снова, была проблема универсалий.
Одним из способов решения этой проблемы стало своего рода смешение реализма Платона и Аристотеля, а связующим звеном служило христианство. Подобно Платону, Боэций и Августин, а также шотландский философ более позднего периода Дунс Скот (1266–1308) полагали, что формы, или общие идеи, – это реальные сущности. Но они считали их идеями Божественного разума, а не перемешанными сгустками чистой красоты, блага, великости и собачьей сущности в некоем туманном потустороннем мире. У Аристотеля они заимствовали представление о том, что эти идеи можно обнаружить, выделяя их сущность в окружающем нас мире.
Тогда казалось, что реализм в такой измененной форме одержал победу. Но схоласты, будучи учеными, которым больше нечего делать, жили, чтобы спорить. Все, что не было однозначно записано в Писании, подвергалось изучению, анализу, уничтожающей критике. Одним из самых эффективных разоблачителей в истории философии был францисканский монах Уильям Оккам (1287–1347), который разработал великолепный инструмент для прокладывания верного пути среди бессмыслицы.
«Бритва Оккама» – это один из философских терминов, который вошел в словарь повседневной жизни. Большинство людей имеет смутное представление о том, что он означает. Часто это выражение используется в таком смысле: если есть два объяснения и вы не можете выбрать между ними на другом основании, всегда следует выбирать наименее сложное.
Поэтому, если я, встав утром, обнаруживаю, что мое любимое печенье исчезло из буфета, растерзанная пачка валяется на полу, а крошки печенья разбросаны в той части дивана…
– Ссылаюсь на Пятую поправку, что бы это ни означало…
– …куда Монти всегда уносит свои лакомства, а в углу за шторой откуда-то взялась лужица рвоты, то я ведь не подумаю, что к нам проникли воры, которые проголодались и, усевшись на любимое местечко Монти на диване, умяли целую упаковку печенья, а потом за шторами их стошнило и они передумали нас грабить и тихонечко смылись, я бы сказал, что это Монти совершил дурной поступок.
– Ты бы подумал, что я единственный, с кем всегда после кражи печенья происходит маленькая неприятность за шторами.
– И при таком рассмотрении бритва Оккама представляет собой полезное руководство во многих ситуациях. Бывают также случаи, когда выбор самого простого объяснения на самом деле не является правильным. Возможно, я ношу шляпу не потому, что моя голова мерзнет, а потому, что вчера я напился и попытался сам себя постричь с помощью маникюрных ножниц, намереваясь срезать только несколько непослушных прядей вокруг ушей, однако, продвигаясь мелкими, но роковыми шагами, получил вместо прически фрагментарный апокалипсис. Опять.
В первоначальной формулировке Оккама принцип бритвы касается в основном не выбора наименее сложного или наиболее очевидного решения проблемы. В своих сочинениях Оккам утверждал, что, пытаясь что-нибудь объяснить, «множественность не следует полагать без необходимости»[28]. Иными словами, не добавляйте лишних сложностей. Если вы пытаетесь объяснить некое явление, удалите с помощью бритвы все, в чем нет необходимости.
Оккам применил этот подход к проблеме универсалий. При исследовании мира все, что Оккам мог увидеть, – это отдельные, единичные объекты. Единичные собаки. Единичные синие объекты. Единичные красивые объекты. Это все, что можно сказать, и все, что нам необходимо сказать. Добавление еще одного загадочного элемента – вечной формы синего, или собаки, или красоты, – усложняет вопрос и, вообще-то, ни к чему полезному не приводит. Утверждение о том, что они связаны за счет причастности или схожести с другим объектом, идеей, или формой, или универсалией, пребывающей во всех образцах объекта, как говорил Аристотель, или в другом мире, или в замыслах Бога, является лишним и сбивающим с толку.
Поэтому что́ останется, если мы применим бритву Оккама для устранения представления о том, что универсалии по-настоящему существуют? Возможный вариант: универсалии – это просто слова, поэтому теория получила название номинализм. Мы без труда называем ряд отдельных хищных четвероногих «собаки», потому что они похожи друг на друга. Другую группу мы называем «кошки». Слово просто удобно: все, что на самом деле вмещает мир, – мириады единичных объектов.
– Ладно, просто давай я попытаюсь это выразить прямо. Бритва Оккама означает, что нам не нужны никакие большие жуткие концепции собаки или чего-то еще. У нас просто есть отдельные объекты, которые могут походить друг на друга, но это не имеет значения. Поэтому можно забыть о – как там его? – крайнем реализме, который говорит, что общая идея существует до конкретного объекта, и об умеренном реализме, который говорит, что общая идея пребывает в конкретном объекте… Для меня это приемлемо. Я устал. Можем мы пойти домой?
– Скоро пойдем, мы почти закончили. Но еще не совсем. То, что реализм потерпел поражение, еще не означало, что номинализм победил.
– Этого-то я и боялся.
– Номинализм пытался объяснить механизм, с помощью которого мы приходим к тому, что приписываем обозначение «собака», или «красный», или «синий» группе объектов. Одним из решений была попытка использовать теорию множеств. Скажем, мы будем применять слово «собака» к определенной группе животных, которые похожи друг на друга. Мы не утверждаем, что между ними существует какая-то более глубокая связь, чем такое сходство. Поэтому мы начинаем собирать множество таких «собак» на основе сходства. Через какое-то время мы получим большое количество собак. Номиналист говорит, что множество – это все, что мы имеем в виду под общим термином «собака». Но при этом есть кое-что, что нас беспокоит. Один из членов нашего множества похож на остальных по нескольким признакам, но по другим отличается. Внешне и размерами он приблизительно похож на собак, но у него резко заостренные уши и сильно заостренная морда.
– У него пушистый хвост?
– Да.
– И он рыжий?
– Рыжий.
– Это лиса, да?!
Монти довольно сильно волнуется из-за лис. Часто, почуяв запах лисы на улице, он приходит в неистовство и начинает принюхиваться, царапаться и лаять. Не думаю, что Монти мог бы причинить слишком большой вред настоящей лисе, но в своем воображении он – воплощение худшего кошмара лис.
– При дальнейшем рассмотрении ты решаешь, что, несмотря на сходство, рыжий субъект – это не собака, и исключаешь его из множества. А теперь, на каком основании ты решил, что некоторые из общих признаков более важны, чем другие, – признаки, которые позволяют отнести тебя к слову «собака»? Конечно, ты, должно быть, имеешь общее представление о собаке, основу? А разве это не реализм?
– Я запутался. Так что? Реализм – это глупость, а номинализм или не имеет смысла, или превращается в реализм? Или ты собираешься поразить меня третьим вариантом?
– Есть еще один претендент на корону. Третий вариант находится между реализмом и номинализмом. Что, если эти общие идеи существуют не в Божественном разуме, как утверждали средневековые платоники, а в человеческом? Концептуализм – это точка зрения, согласно которой универсалии существуют в качестве общих понятий. Общие понятия – это способ применения общей идеи более чем к одному объекту. Понятие «собака» действительно включает, по-видимому, тебя, Монти, и всех остальных собак. Понятие «зеленый» применимо к листьям и лаймам и к цвету моего удобного кресла. Мы не можем отрицать, что у нас есть такие понятия. Понятие «зеленый» реально. Просто оно существует не в объекте или на небесах, а в наших умах.
– Пожалуйста, скажи, что это то самое…
– Я думаю, что поверхностно…
– Ненавижу это «поверхностно».
– …концептуализм очень привлекателен. Он прекрасно помещается между реализмом, в котором после недолгих размышлений начинаешь сомневаться, и довольно озадачивающим представлением о номинализме, который, кажется, отвергает нечто, что мы принимаем как само собой разумеющееся, – что «синий», «собака» и «красивый» что-то значат. Идеи пребывают в наших умах. Идеи о конкретной собаке, Монти, и о собаке вообще. Так можем ли мы принять этот удачный компромисс?
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!
– К сожалению, нет. Допустим, у меня в уме есть понятие dog («собака») из английского языка и я применяю его к двум объектам – тебе и таксе из дома вниз по улице. Но я решаю, что остатки хот-дога в твоей миске не являются dog в том же смысле. Если я применяю понятие правильно, это должно означать, что я утверждаю, будто у тебя и таксы есть некое общее качество, которое отсутствует у хот-дога. А это именно то, что отстаивает реализм: присутствие третьего объекта, отдельного от тебя и таксы, к которому вы оба причастны. Поэтому концептуализм тоже сваливается в реализм.
– У меня уже голова болит. Все неправильно. А теперь ты скажешь, что собак нет, что я не существую?
– Я думаю, наша проблема в том, что мы пытаемся применять систему понятий, основанную на языке, к миру, который слишком сложен, чтобы накрыть его сетью. Помнишь парадокс «Сорит»? Сколько зерен песка составляют кучу?
– Сколько бы ты заплатил, чтобы поцеловать Хильду…
– Вообще-то, сколько бы мне должны были заплатить. Все равно, по моему мнению, причина того, что это парадокс, кроется в том, что «куча» – это расплывчатое понятие. Его значение не имеет четких границ, так же как слова «лысый» и…
– Поцелуй.
– …английское dog! Все они в каком-то смысле неясные или расплывчатые. В большинстве ситуаций контекст обеспечивает достаточно информации, чтобы мы поняли, что оно означает, несмотря на расплывчатость. Будет семейное сходство (это выражение Витгенштейна) между разными обстоятельствами, в которых мы используем эти слова. Так,