Монти: это условные вещи – те, которые ты можешь делать, а можешь не делать. Ты можешь погнаться за мячиком, если я брошу его тебе…
– Как бы не так!
– Ты можешь отказаться от еды завтра. Ты можешь пометить этот фонарный столб, а не тот. Все эти истины, или посылки, являются синтетическими – это означает, что они не содержатся в субъекте, а пребывают вне его. Лейбниц полагал, что все истины, даже эти очевидно условные, являются аналитическими.
– А?
– Ну он говорит, что, если ты знаешь достаточно о субъекте, будь то парковая стена, или собака, или человек, то ты поймешь все, что происходило или будет происходить с ним. При достаточном знании все истины являются аналитическими – в нас всех содержится все, что с нами когда-либо произойдет. Сейчас, в реальности, такого рода знание доступно только Богу, но оно по-прежнему логически существует. При таком подходе фактически уничтожается возможность существования свободы воли: если все, что мы делаем, уже ждет внутри нас, тогда о какой надежде на свободу можно говорить? Тем не менее, в отличие от Спинозы, Лейбниц уклонялся от детерминистских следствий своих размышлений, по крайней мере, в опубликованных сочинениях, поскольку он всегда боялся противоречий.
Второй пункт философии Лейбница касается нашего старого знакомого – понятия субстанции. Лейбниц согласен со Спинозой (и Аристотелем) в том, что суть субстанции заключается в ее самостоятельности: каждая субстанция должна быть самостоятельной вещью – просто таково определение субстанции. Однако протяженность – которую Декарт называл сутью материи или тел – множественна. Существует множество вещей, имеющих разную форму, отдельных друг от друга: столы, стулья, капли дождя, собаки, кошки, люди. Спиноза смотрел на множество и видел единое. Лейбниц смотрит на множество и видит… множество.
Для Лейбница и каждый игрок в команде, и мяч, и Бог, все они – отдельные субстанции. Картезианская проблема взаимодействия разных субстанций теперь увеличилась многократно. И была принята. Мир, по мнению Лейбница, состоит из бесконечного числа отдельных сущностей, которые философ назвал монадами. Человек – это монада, но монада – это также каждая клетка его или ее тела. Каждый очевидный физический объект – тоже монада. И все монады, по словам Лейбница, «не имеют окон»[32] – они не соединяются и не взаимодействуют с другими монадами. И мы не должны думать об этих монадах, как об имеющих физические свойства – они не занимают реальное пространство; пространство и материя в том виде, как мы о них думаем, не существуют.
– Наверное, ты действительно предупреждал меня о странностях, но это слишком…
– Так и есть. У Лейбница монады образуют иерархию с человеческой душой на вершине. И эта душа является источником всего знания. Лейбниц категорически против идеи о том, что разум познает посредством органов чувств. В системе Лейбница нет «входа».
– Нет окон.
– Именно. Поэтому все важное, что мы знаем, – это функция души, которая узнает сама себя и понимает собственное аналитическое содержимое. Душа имеет субстанцию и поэтому приходит к обладанию идеей субстанции через саморефлексию. Душа существует, поэтому она узнает существование. Она способна рассуждать, поэтому знает красоту математики. Здесь есть все, что нам нужно: маленький мир, подобный аквариуму золотой рыбки, предназначенный для плавания нашего разума.
Но если монады не могут взаимодействовать, то как же тогда наша футбольная команда? Как она может набрать очки? Этот мяч нужно забить в ворота противника. Черт возьми, он забит. Толпа ревет, мяч ударяет в заднюю сетку ворот. Как это возможно, если монады не имеют никакой связи друг с другом? И как я вообще могу видеть мяч, если я – слепая монада?
– Дай догадаюсь – Бог?
– О да! Гол забивает Монти. Это самая знаменитая концепция Лейбница – вообще-то, вторая из самых знаменитых, к первой мы придем через секунду. Кажется, что мир действительно устроен определенным образом: люди болтают друг с другом, бильярдные шары сталкиваются, собаки лают на кошек, брошенные тарелки разбиваются при ударе об пол. Но Лейбниц показывает, тщательно аргументируя, что так быть не может: бесконечное число отдельных субстанций не могут на самом деле взаимодействовать так, как, по нашему мнению, мы видим.
Эту дилемму можно разрешить только одним способом. Бог создал Вселенную, в которой кажется, что каждая вещь порождается другими вещами, но на самом деле они просто согласуются друг с другом. Представьте двое часов, говорит Лейбниц. Они не связаны, но бьют в одно и то же время. Наблюдателю может казаться, что они связаны, что бой одних часов вызывает бой других, так же как перо вызывает зуд…
– Кстати о зуде, ты не мог бы просто почесать мне подбородок, здесь… да, вот здесь, спасибо.
– Но это просто предустановленная Богом гармония. Он задумал мир таким, чтобы создавалось впечатление, что все работает в результате случайных взаимодействий между его элементами, но это всего лишь видимость.
– Э-э, а зачем бы он так сделал?
– Это приводит нас к действительно самой знаменитой идее Лейбница. Его Бог ограничен только законами логики. В рамках этих законов Бог мог бы создать бесконечное число миров. Тот, который он выбрал, имеет оптимальное количество добра. Это лучший из всех возможных миров.
– Но все эти гадости, которые существуют… войны, болезни, кошки…
– Бог мог бы создать мир без всех этих вещей. Но эти плохие вещи приводят к существованию хороших. Зло обеспечивает возможность для существования добра. Мир без болезней – это мир без заботящихся о больных. Всякое зло не просто уравновешивается добром, а подавляется им.
И Бог легко мог бы превратить людей в роботов, способных делать только добро. Он мог бы запрограммировать нас так, чтобы все мы стали добрыми самаритянами. Он мог бы лишить нас способности поступать эгоистично, жестоко, глупо. В популярном сериале «Баффи – истребительница вампиров» был один персонаж по имени Спайк, кто-то вроде наполовину исправившегося вампира. Эти изменения произошли из-за того, что в мозг Спайка внедрили чип, который вызывал мучительный удар, если Спайк пытался навредить кому-нибудь, кроме демонов и других вампиров. Бог мог бы наделить всех нас чипом добродетели. Но тогда мы оказались бы в мире без свободы воли, а это мир без возможности добра. Поэтому Он дал нам не идеальный мир, а мир с огромным избытком добра по сравнению с количеством зла.
– Похоже на полнейший вздор.
– Это действительно вызвало насмешки. В 1759 году Вольтер написал философскую повесть «Кандид», в которой высмеял эту идею. Сто тысяч человек погибли во время землетрясения в Лиссабоне в 1755-м. Многие из погибших укрывались в церквях. Действительно ли это уравновешивалось добром, которого добивались, – тем, что подразумевалось под актом милосердия спасителей? Что вообще могло бы уравновесить мученическую смерть ребенка?
Так что нет, эта идея не привлекла множество сторонников. Но с точки зрения логики в ней нет ничего неправильного. Не существует способа точно узнать, что наш мир на самом деле не оптимален. Этот вопрос относится к таким, которые никогда не решить. Но вероятность, скажем так, мала…
Должен сказать, что идея о том, что наш мир – лучший из возможных, на самом деле логически не зависит от аргументов Лейбница о слепых монадах и предустановленной гармонии. Многие современные теологи придерживаются мнения, что это наилучший мир с точки зрения баланса добра и зла, не соглашаясь со всевозможными блюдами, предложенными Лейбницем в меню.
Но мы отклонились от нашей главной темы дня, теории познания. Система Лейбница представляет собой изумительную смесь: ведущие к ней дедуктивные заключения, возможно, логически вытекают из представлений Лейбница о субстанции и истине, но абсурдность вывода предупреждает нас, что его рассуждения о субстанции и истине, должно быть, являются вздором.
Мы должны также поставить под сомнение лежащую в основе эпистемологию, которая привела нас, как неисправный спутниковый навигатор, в это странное место. Можем ли мы полагаться на размышления об этом мозге без окон, вмещающем нечто извне и раздумывающем над тем, что уже в нем содержится? Это похоже на страдающего агорафобией, который боится не только выходить на улицу, но и даже раздвигать шторы, и живет только тем, что уже есть в доме: высохшие остатки пищи на кухне, старые и разорванные обои над камином, выцветающие фотографии умерших.
Интересно, что, хотя по-прежнему есть последователи Спинозы, Декарт остается в центре множества оживленных философских споров, и Кант, о котором мы будем говорить дальше, никогда не стареет, последователей Лейбница нет. Так что давай раздвинем эти шторы и посмотрим, что получится…
– Ты сказал, что мы можем это сделать на следующей прогулке. Мой маленький мозг переполнен.
– О, извини, Монти, конечно. Сможешь идти сам?
– Давай посмотрим, как получится.
Поэтому мы пошли домой, а валлаби, капибары и священные ибисы остались позади. Последнюю часть пути я нес Монти.
Прогулка девятаяЭмпиризм: чувствовать – значит верить
Во время нашей второй эпистемологической прогулки (хотя это не столько прогулка, сколько лежание на диване) мы обсуждаем эмпириков XVII и XVIII веков – Локка, Беркли и Юма, – которые считали, что знание должно быть результатом опыта.
На следующий день струйки дождя колотили по окнам, поэтому мы совершили кратчайшую из прогулок к любимому дереву Монти, а потом устроились на диване в пустой квартире. На самом деле сейчас, когда волнения молодости для Монти остались позади, это его любимое времяпрепровождение. Я лежу на диване, а он лежит на мне, вытянувшись вдоль моей грудины, как большой лохматый слизень. Если книга, которую я читаю, не слишком тяжелая, то я могу осторожно опереть ее на спину Монти. Если я слишком много ерзаю, он открывает глаза и недов