что противоположное, и единственный способ это выяснить – использовать опыт. Никакой опыт не изменит число сторон треугольника, и нет никакого смысла посылать научную экспедицию, чтобы попытаться найти четырехсторонний треугольник в Гималаях или на Амазонке. Однако, каким бы немыслимым это ни казалось, всегда есть вероятность, что мы где-нибудь обнаружим собаку голубого окраса или картофелину, которая выглядит точно как Уинстон Черчилль.
Такая граница между отношениями идей и фактами известна как «вилка Юма», и если что-то нельзя пронзить одним из зубьев этой «вилки», то, по мнению Юма, это не может быть вещью, которую можно знать. Такова причинность. Причинность для большинства из нас кажется просто тем, что мы все время наблюдаем в мире. Я пинаю камень, и он летит через дорогу; я чиркаю спичкой, и появляется пламя. Так много всего зависит или вытекает из причинности. Вся наука предполагает существование причинности. От нее зависит человеческая жизнь. Такова она и есть, прямо перед нашим носом. Разумеется, никто не мог бы усомниться в реальности такой вещи. Юм смог.
– Я так и думал, что он, наверное, сомневался.
– Прежде всего он указывает, что причинность не является истиной, подобной истинам математики. Отрицание реальности причинности не связано с противоречием, как утверждение, будто у треугольника четыре стороны.
– Вполне справедливо, но, разумеется, это другого рода знание, та часть «вилки», где факты.
– Ну, ты бы так решил, но у Юма нет ничего подобного. Он говорит, что все, что мы видим, когда один бильярдный шар ударяет другой, – это два события. Первое – приближающийся шар сталкивается с шаром-мишенью, а затем второе – шар-мишень отскакивает. Я вижу, как спичка чиркает по коробку, затем я вижу пламя на вершине спички. Я щелкаю кнопкой на пульте дистанционного управления, а затем я вижу включившийся телевизор. Чего я не вижу – это причинности. То, что мы видим, Юм называет постоянным соединением: за A всегда или почти всегда следует B.
– Но это всего лишь игра словами!
– Юм так не думает. Он не говорит, что нам не следует ожидать, что B последует за A. Людьми руководят привычка и обычаи. Мы видим, что за одним явлением или объектом следует другое явление много раз, и ожидаем, что так будет всегда. Юм считает это превосходным. Здравый смысл, привычка и обычай – это именно такого рода вещи, которые должны управлять нашим поведением. Но это не меняет того, что причинность не является фактом или отношением идей: это всего лишь вещь, которую мы научились ожидать.
Причинность для Юма является особенным примером более обширного явления. Мы уже упоминали понятие индукции по отношению к Аристотелю. В основе индукции находится представление о том, что будущее должно иметь сходство с прошлым. Мы собираем ряд примеров чего-нибудь, скажем белых лебедей. Затем выводим общий закон, например, что все лебеди – белые, который, в свою очередь, позволяет нам прогнозировать будущие события, например, что следующий лебедь, которого мы увидим, будет белым. Однако индуктивное обоснование не является отношением идей: нет противоречия в том, чтобы постулировать существование черного лебедя. Но он и не является тем объектом, который мы можем наблюдать. Индукция позволяет делать прогнозы о будущем, а будущее – это то, чего мы наблюдать не можем.
– Но разве мы, в конце концов, не видим будущее? Я имею в виду, что ты продолжаешь говорить «динь-динь», я бегу к своей миске и моя еда всегда в ней?..
– Хорошо, давай просто рассмотрим это. Мы хотим проверить, является ли индуктивное обоснование хорошей основой для выведения заключений. Иными словами, будет ли будущее похоже на прошлое? Мы выяснили, что индуктивное обоснование оказалось удачным в различных случаях. Поэтому оно должно быть полезным в будущем.
– Да-а-а-а?..
– Итак, мы предполагаем именно то, что мы пытались сначала доказать.
– Повтори еще раз вкратце.
– Индукция – это представление о том, что будущее будет походить на прошлое таким образом, что это позволяет нам создавать законы и делать прогнозы. Так?
– Да.
– Мы выясняем, что индукция работает в ряде случаев. Поэтому мы предполагаем, что она будет работать в будущем.
– Да.
– А именно это мы пытались выяснить сначала. Ты использовал индукцию, чтобы доказать индукцию.
– А, понятно. Кажется. Но все-таки мой ужин всегда там…
– В кои-то веки логическое возражение не мимо. Индукция не всегда верна. Несмотря на миллионы белых лебедей, наблюдаемых в течение года, теория о том, что все лебеди белые, была опровергнута, когда кто-то привез черного лебедя из Австралии. А у Бертрана Рассела есть интересная история о животных, которые ждут, чтобы их покормили…
– Подозреваю, мне это не понравится…
– В пересказе речь обычно идет об индейке, но в первоначальном варианте истории Рассела была курица. Как бы то ни было, каждый день индейку кормят в 9 часов утра. Так продолжается 364 дня. Индейка вполне разумно, используя логику индукции, приходит к теории, что ее всегда будут кормить в 9 часов утра. На следующее утро – Рождество, и фермер сворачивает ей шею.
– Спасибо.
– Пожалуйста. На критику индукции Юмом, возможно, значительно повлияло его знакомство с сочинениями античных скептиков – Юм действительно был, несмотря на его редкие возражения, неплохой реинкарнацией древних скептиков. Один из них, Секст Эмпирик, включил аргументы против индуктивного обоснования в свой инструментарий для борьбы с догматиками. Если ваши оппоненты-догматики пытаются установить истинность общего правила на основе перечня множества наблюдаемых конкретных случаев, существует несколько возможностей. Либо они могут выбрать ограниченное число примеров, либо могут попытаться перечислить все случаи. Если догматики выбирают первый вариант, то вы можете сказать, что они намеренно исключили примеры, которые подрывают их точку зрения. А если они пытаются перечислить все случаи, то перечень никогда не иссякнет, поскольку число возможных примеров бесконечно. Это не совсем те же аргументы, которые использовал Юм, но они определенно вдохновили философа на то, чтобы поставить под сомнение логику индукции.
Итак, Юм установил, что причинность (и индукция в целом) не может быть вопросом факта – она никогда не наблюдается непосредственно, а просто подразумевается. Но она не может представлять собой и отношение идей. Утверждения о том, что чирканье спичкой «заставляет» ее загореться, или что солнце взойдет завтра, просто не являются аналитическими истинами математического свойства, что подтверждается печальной историей об индейке, стороннице индуктивизма. В представлении о том, что чирканье спичкой не заставит ее загореться, не содержится логического противоречия.
К чему все это нас ведет? Как всегда у Юма, на помощь приходят привычка и обычай. Мы привыкли к тому, что за одним явлением следует другое. Весьма вероятно, что эта привычка и дальше будет полезной. Мы не можем этого «знать» так, как мы знаем другие определенные факты о мире, или продемонстрировать это таким же способом, как Евклид демонстрирует доказательство в геометрии, но мы можем это «использовать».
Умеренный скептицизм Юма в отношении общих тенденций, или, иными словами, законов природы, является эпистемологическим, а не онтологическим: он не ставит под сомнение их существование, а просто подрывает основу, опираясь на которую мы утверждаем, что знаем их. Одна из причин, почему Юм не оспаривает идею законов природы на более фундаментальном уровне, заключается в том, что его скептицизм, как это ни парадоксально, требует их наличия.
– А?
– О, ты еще не спишь? Иногда кажется, будто я говорю сам с собой.
– Ага, я просто дал глазам отдохнуть. Парадоксально, ты говорил?..
– Да, видишь ли, Юм серьезно критиковал религию, по крайней мере, в таком виде, в каком она существовала в его время. Он питал особое отвращение к чудесам. По его определению, чудо – это любое событие, которое противоречит закону природы. Тела тяжелее воды должны тонуть. Умершие люди не должны оживать. Пять хлебов и семь рыб не могут накормить толпу из пяти тысяч человек и оставить крошек большей массы, чем было в начале эксперимента. Поэтому ясно, почему Юму в первую очередь было необходимо понятие закона природы: без закона нет ничего, чтобы разрушить чудо. Возможно, опыт не дал нам достаточно, чтобы говорить, что законы природы непогрешимы, но постоянное соединение в сочетании с привычкой и обычаем означает, что мы стали на них полагаться.
Мудрый человек, утверждает Юм, соразмеряет свою веру с доказательствами. Так что́ считать хорошим доказательством чуда, нарушающего законы природы, на которые мы стали полагаться? Юм выдвигает следующий критерий: не поверить свидетелю должно быть труднее – то есть ложность свидетельства была бы еще бо́льшим чудом, – чем поверить тому факту, что закон, проверенный в столь многих случаях, был нарушен. И мы знаем, что даже искренние люди исключительно ненадежны в качестве свидетелей. Если учесть, что большинство чудес наблюдается во времена всеобщего легковерия, среди необразованных людей или тех, у кого имеются веские причины преувеличивать или лгать, тогда здравомыслящий человек должен прийти к выводу, что нет причин признавать истинность чудес. Учитывая, что христианство требует веры в чудеса, неудивительно, что Юм подвергался нападкам своих современников: его обвиняли в том, что он – атеист.
– А он им был?
– Да, наверное. Как бы то ни было, Юм достиг вершины традиции эмпиризма: он считал религию недоказанной бессмыслицей; полагал, что наша вера в причинность и естественные законы имеет лишь такую ненадежную основу, как обычай; и считал всю нравственную и эстетическую красоту никоим образом не «настоящими» вещами, а простыми чувствами, пребывающими лишь в человеческом разуме.
Мы начали с разумного реализма Локка, который полагал, что наши органы чувств способны обеспечить надежное знание. А закончили чем-то близким к полному скептицизму, смягченному только добродушным признанием Юма, что привычка и обычай помогут нам.