– Я приберег лучшее напоследок. Пол Фейерабенд (1924–1994) построил карьеру, опровергая утверждения философов (для того, чтобы разобраться в научном методе) и заявления самой науки (чтобы понимать и контролировать мир). Фейерабенд сначала был последователем Поппера, но вскоре стал видеть ограничения, которые накладывает фальсификационизм, в частности его беспокоила существующая опасность, что из-за кажущегося опровержения можно преждевременно отбросить работоспособную теорию. Но философ также ожесточенно выступал против консерватизма парадигм Куна.
По мнению Фейерабенда, любая отдельная попытка понять, как действует наука, обречена на провал. Его девиз был «все возможно». Ученые применяют огромное разнообразие работающих методов. Одни считают лебедей. У других имеются идеи, которые они проверяют на прочность. Некоторые ученые работают в исследовательских программах, следуя «линии партии». Другие размышляют и вынашивают планы в одиноких мансардах. Кто-то ограничивается цифрами, тогда как другие привлекают идеи из более широкой культуры. Как только вы говорите, что наука функционирует только за счет индукции, или фальсификационизма, или какого-нибудь другого изма, вы оставляете за рамками определения все виды деятельности, которые должны считаться наукой, и включаете те, которые наукой считать не следует.
Один из примеров (не использовался Фейерабендом) – теория струн. Теория струн представляет собой самую современную попытку ответить на вопрос, заданный много прогулок назад философами-досократиками…
– Что это за белое вещество в птичьем помете?
– Ха, вроде того. Собственно говоря, я думал о более общем вопросе: из чего сделан мир? Теория струн – это окончательная Теория всего. Ее цель заключается в объяснении причин четырех фундаментальных взаимодействий Вселенной: гравитации, электромагнитного, сильного и слабого взаимодействий. Это элегантная и эстетически приятная теория. Согласно ей, каждая из элементарных частиц, ответственных за четыре взаимодействия, на самом деле представляет собой крошечную петлю колеблющейся струны, и особенности колебания струны определяют, какого рода эта частица.
– Звучит здорово.
– Да. Единственная проблема теории струн заключается в полном отсутствии каких-либо экспериментальных доказательств. Никто не может увидеть суперструны. Никто не может их зарегистрировать каким-нибудь способом. И вообще неясно, появится ли когда-нибудь способ их регистрации или подтверждения их существования. Так что любой индуктивист мог бы опровергнуть эту теорию, поскольку она не является результатом повторяющихся наблюдений и экспериментов, и любой фальсификационист сразу же отбросил бы ее, потому что она не дает предсказаний, которые можно проверить. В действительности кажется, будто у этой теории больше общего с одной из старых метафизических теорий, чем с миром науки. К ней могли бы прийти Парменид и Эмпедокл.
– Так дело в том, что многие философы науки, о которых ты говорил, отвергли бы то, что ты считаешь хорошей теорией?
– Именно. Ну и что, если теория струн нефальсифицируема? Она объясняет вещи, которые в противном случае были бы загадочными, и, возможно, в будущем покажет эффектные результаты. По мнению Фейерабенда, если слишком строго стараться быть рациональным, можно вместе с водой выплеснуть ребенка.
Фейерабенд, предлагая методологический анархизм, был также первым из философов, которые предупреждали об опасностях науки. По мнению Фейерабенда, ученым свойственны большие претензии на рациональность и универсальность, которые они не могут подтвердить. Аргумент о том, что научный метод занимает более высокое положение по отношению к другим видам знания, подрывается самим фактом, что, как показал Фейерабенд, не существует единственного научного метода. Философ не утверждает, что наука совершенно фальшива, но он действительно думает, что каждый гражданин обязан скептически относиться к ее утверждениям и соблюдать бдительность в отношении желания ученых наблюдать, контролировать и доминировать.
– Вот те на! Ты с этим согласен?
– Абсолютно. Я думаю, что мы изо всех сил должны подвергать научные утверждения внимательному рассмотрению. «Наука» используется каждый день в попытках продать нам что-нибудь, убедить нас потратить собственные или государственные деньги на какие-то продукты или исследовательские программы. NASA знает, что лучший способ увеличить собственное финансирование заключается в том, чтобы взволновать общество возможностью найти жизнь на Марсе, и поэтому работающие в агентстве ученые не забывают регулярно снабжать СМИ историями на эту тему. На самом деле каждый раз, когда слышишь научную историю в новостях, можно быть уверенным в том, что она там появилась не благодаря внутренней ценности исследования, а потому, что поработал департамент по связям с общественностью. Крупные фармацевтические компании много раз были пойманы на манипуляциях данными для искажения правды.
– Напомни, ты скептик или киник?
– Так ты тогда слушал… И тот и другой. Киник не доверяет власти; скептик не доверяет знанию. Еще один из моих интеллектуальных героев – французский философ-постструктуралист Мишель Фуко – говорит, что всякий раз, сталкиваясь с властью, ты должен ей сопротивляться, потому что власть всегда неравна и ею всегда злоупотребляют. И я считаю, что нам изо всех сил следует пользоваться инструментарием скептиков для проверки притязаний на знание. Но конечным результатом должно быть не отрицание всякой власти и знания, а сохранение честности власти и знания. Но в чем я не сомневаюсь, так это в том, что истина существует. Науку следует тщательно проверять, но эта проверка должна проводиться с использованием инструментов науки. И всегда полезно задаться вопросами: кто оплатил это исследование? Кто получает выгоду? Что от вас скрывается? И что вам навязывается?
Монти посмотрел на меня, округлив глаза: он не очень интересуется политикой.
– Извини, я немного увлекся. Кстати, нам пора домой. Хочешь, чтобы я нес тебя в сумке, или немного прогуляешься, как думаешь?
– Может быть. Немного.
Я огляделся. Кафе опять заполнялось. За столиком у двери сидел элегантный пудель с таким же элегантным владельцем. Мы изо всех сил постарались не хромать и не спотыкаться, когда уходили. Немного пройдя вниз по улице, Монти печально посмотрел на меня, и я опять посадил его в сумку.
Прогулка двенадцатая, и последняяМыльный пузырь Шопенгауэра и смысл жизни
На этой прогулке я веду Монти в ветлечебницу. Мы обсуждаем доказательства существования Бога и смысл жизни. И смерти.
Несколько следующих дней оказались очень трудными для семьи Макгоуэн. Обсуждались все варианты. Не обошлось без пролитых слез. Не перед Монти, конечно, но я думаю, он знал.
Наступил этот день, и я вынес из дома Монти в его сумке. С улицы я посмотрел наверх и увидел, что Ребекка и Рози стоят вместе у стеклянных дверей на балкон и смотрят вниз. Я помахал им рукой, но Рози просто положила голову на плечо матери.
– Куда мы идем?
– Мы пойдем кружным путем. Еще рано.
– Это то место, да?
Я ласково потрепал Монти по носу.
– Все, о чем мы говорили на этих прогулках…
– Да?
– Ну, это было очень интересно. Думаю, я теперь понимаю больше, что есть в этом мире и что считается знанием о нем. И, наверное, я теперь лучше представляю, что значит быть хорошей собакой. Или человеком. Но дело в том – не пойми меня неправильно, – я думал, что будет больше сказано о больших вещах.
– Ты говоришь о чем-то вроде смысла жизни?
– Ага, наверное.
– Мы немного говорили о том, что ты называешь «большими вещами», во время прогулки, посвященной этике. Представление Аристотеля о счастье, которое означает образ жизни, наиболее подходящий для разумного животного, жизнь в размышлениях, в соответствии с добродетелями… Или концепция Канта о моральной добродетели, подразумевающая использование разума для поиска правил, которые должен соблюдать каждый разумный человек. Или даже жизнь в соответствии с представлениями утилитаристов, проведенная в стремлении всегда добиваться большего счастья для большего числа людей. Все они благородны. И конечно, любая из этих концепций даст тебе возможность вести более этичную жизнь по сравнению с тем, если ты просто потакаешь своим капризам и прихотям или вообще не беспокоишься о том, что правильно, а что – нет.
– Это я понимаю. И если бы дело было в том, что я должен делать или как я должен поступать, тогда концепции этики помогают. Но я спрашиваю о другом. Не что я должен делать, а что это значит?
Я наклонил голову к голове Монти и вдохнул запах его шерсти. Моя жена вымыла его, и он пах намного лучше, чем обычно. Монти лизнул меня в лицо.
– Ты знаешь, что сказал бы Витгенштейн в свои ранние годы, да?
– О чем невозможно говорить, о том следует молчать.
– Он определенно относил такого рода вопросы к разряду «о том следует молчать». И я думаю, что в этом случае он был прав. Вопрос «что значит жизнь?» представляет собой категориальную ошибку.
– Хотя бы в этот раз можно обойтись без жаргона?
– Извини. Я думаю, что слово «смысл» имеет смысл только по отношению к утверждению. Автобус едет. Я люблю чизкейк. Квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов катетов. Все это утверждения, и они имеют смысл. Смысл – это предмет языка. Но цветок, шмель, маленькая неряшливая собака, большой неряшливый человек – все эти объекты не имеют смысла. Они имеют ценность, а ценность важнее смысла.
– А что насчет Бога? Большинству твоих философов было что сказать об этом.
– Я старался немного обойти тему Бога во время наших бесед. Отчасти потому, что я согласен с Кантом: не думаю, что философия нам в этом поможет. Действительно, философы потратили уйму времени, пытаясь со всей изобретательностью доказать существование Бога, но еще никто не привел доказательств достаточно убедительных, чтобы обратить атеиста в верующего.