– Ты пытаешься меня отвлечь, да? Я имею в виду всеми этими рассуждениями о Боге.
– Может быть. Но мы еще не продвинулись в поисках смысла, так ведь?
– Ты говорил, что смысл касается слов, не жизней. Категориальная ошибка.
– Возможно, я был несколько педантичен.
– Думаешь?
– На ум приходит пара вещей. У Сомерсета Моэма есть роман «Бремя страстей человеческих»[39].
– Хорошее название.
– Да, оно идеально подходит для наших прогулок – Моэм заимствовал его из «Этики» Спинозы. Спиноза называл человеческим рабством зависимость людей от своих страстей. Моэм теперь вышел из моды, но это по-прежнему замечательная книга. В ней есть момент, когда герой, Филип Кэри, начинающий художник, находится в Париже. Друг дарит ему старый персидский ковер, говоря, что он содержит разгадку смысла жизни. Филип возит его с собой на протяжении многих лет, так и не зная, что имел в виду друг и что за разгадка кроется в ковре. Герой не достигает своих целей в жизни, не находит счастья. Все его любовные романы в лучшем случае неудовлетворительны, в худшем – трагичны. Он довольствуется деятельностью, которой никогда по-настоящему не хотел заниматься. Наконец Филипа осеняет, и он понимает, что его друг имел в виду, подарив ему ковер. Смысл жизни – это узор, который мы ткем.
– Что?
– Узор не указывает ни на что, кроме самого себя. Это не знак, не индекс и не икона, а всего лишь игра геометрических форм и цветов. Эти формы и цвета могут быть сложными и затейливыми или простыми и прямолинейными. Но мы плетем этот узор ради удовольствия от плетения и в конце обнаруживаем, что создали нечто прекрасное в прожитой жизни, в переплетении нитей.
– Мне это нравится. Ты сказал, пара вещей?
– Большинство философов, которых мы обсуждали, были довольно неплохими людьми, а некоторые, как Спиноза, жили спокойной, достойной подражания жизнью. Лейбниц был подхалимом, но не плохим человеком. Ницше больше лаял, чем кусался. Гераклит кажется тупицей, но кто знает, может, в таверне он был бунтарем, и никто не заслуживает такого окончания жизни… Однако Артур Шопенгауэр (1788–1860) действительно был мерзавцем. Подлый, ничтожный, заносчивый. Он жил только ради собственного удовольствия и комфорта. Типичная история для Шопенгауэра: в 1821 году он так рассердился на пожилую женщину, слишком громко разговаривавшую за дверями его квартиры, что спустил ее с лестницы. Женщина серьезно пострадала и не могла больше работать, поэтому суд заставил Шопенгауэра платить ей пособие до конца ее жизни. Когда женщина в конце концов умерла, примерно через двадцать лет, Шопенгауэр отпраздновал это циничным каламбуром на латыни: Obit anus, abit onus («Старуха умирает, долг исчезает»).
– Хороший человек.
– Философия Шопенгауэра настолько же жестока, как и он сам. Нами управляет, говорит Шопенгауэр, слепая сила, которая вынуждает нас стремиться к целям, которых нельзя полностью достичь. Наши тела есть не что иное, как материальные проявления этого стимула: наши зубы и пищеварительный тракт – воплощение нашего голода, наши кулаки – это материальная форма нашего гнева. Единственное, что может принести нам освобождение от этого безустанного стремления, – это искусство. Когда мы слушаем музыку или смотрим на картину, желание стихает и мы временно укрываемся от шторма.
– Знаешь, это меня как-то не очень веселит, если ты пытаешься этого добиться…
– О, извини. Да, я упомянул Шопенгауэра только потому, что, несмотря на пессимизм, он является одним из немногих философов с хорошим слогом. К концу своего главного труда, «Мир как воля и представление» (1818), он пишет, что, несмотря на боль и страдания, мы продолжаем жить. Это похоже на мыльный пузырь, который мы раздуваем как можно дольше и больше, хотя и знаем, что он должен лопнуть. Я думаю, что для Шопенгауэра мыльный пузырь был просто символом исчезновения, чем-то, что обречено скоро погибнуть, но метафора вышла из-под его контроля. Есть ли что-нибудь более совершенное, чем мыльный пузырь, что-то, в чем так сочетается единство, разнообразие и гармония, которые, как предполагается, должно сочетать искусство? Каждый мыльный пузырь идеален, при этом каждый совершенно уникален. И разве они не радуют нас? Кто не улыбнется, когда пузырь растет, и не вздохнет, когда он лопается? Поэтому, может быть, это как раз то, что нам нужно. Мы хотим, чтобы кто-то узрел…
– Узрел?
– …хорошо, видел нас, мы хотим, чтобы они улыбнулись и потом вздохнули.
– Тони?
– А?
– Вся эта штуковина насчет мыльных пузырей… Мне от этого не легче.
– Тогда еще последняя попытка. Как я уже сказал, я не считаю, что имеет смысл говорить, будто наши жизни имеют смысл. Мы имеем ценность, которая измеряется, по-моему, тем, насколько нас любят и насколько мы заслуживаем этой любви. А тебя, маленький пес, очень любят, и эта любовь заслужена тем, сколько любви ты дал нам.
– Если бы собаки могли краснеть, я бы покраснел.
– Но есть еще одна вещь. Помнишь telos, цель, которую Аристотель считает конечной причиной?
– Я немного отвлекся на Аристотеле, но да, смутно.
– Самое великое в том, чтобы быть человеком, э-э, то есть разумным, – что мы можем выбирать нашу цель, решать, почему мы здесь и что нам следует делать с нашей жизнью. Это довольно близко к точке зрения экзистенциалистов, представленной Жаном Полем Сартром в книге «Бытие и ничто. Опыт феноменологической онтологии» (1943). Когда речь идет о таком объекте, как, например, стул или молоток, говорит Сартр, идея объекта предшествует его существованию. Он формулирует это следующим образом: сущность предшествует существованию. Что касается нас, разумных существ, – людей и умных маленьких собак, – то существование предшествует сущности. Мы способны и обязаны решать, какими нам быть.
Позиция Сартра стала непосредственной реакцией на детерминизм Спинозы. По мнению Спинозы, если ты помнишь, Вселенная представляет собой непреодолимую определяющую силу и самое большее, на что нам можно надеяться, – понимать ее и молча соглашаться. Спиноза считает, что способ избежать человеческого рабства заключается в понимании природы наших цепей. Если дать более приятную интерпретацию, нам необходимо понять, что мы – серфингисты, и лучший способ жить – двигаться вместе с волной, стать единым целым с ее величественной, безличной, безразличной энергией. Но Сартр говорит, что быть человеком – значит не скользить по волнам, а решить встать посреди бурунов, бороться с ними, а затем выбраться, даже по направлению к водовороту.
– По направлению, правда?
– О, извини. С этими разговорами о смысле жизни начнешь путать слова. Но, думаю, в этом что-то есть. Мы должны выбирать нашу цель, а поскольку, как говорил Аристотель, человек – социальное животное, это должна быть цель, которую мы можем обосновать и защищать, такая, которая позволит сделать мир немного лучше, или, черт возьми, намного лучше. Есть незначительные дела, с которыми мы можем хорошо справиться, защитив от опасности и сделав счастливыми тех, кого мы любим, или, по крайней мере, не подвергая их опасности и не принося им горя, если наши способности этим ограничиваются. И есть серьезные дела, с которыми нам не удастся справиться, но тогда мы можем попытаться снова, и…
– Потерпим еще большую неудачу.
– Ты это сказал, приятель.
А потом Монти увидел, куда мы пришли, и начал сопротивляться, но слабо, в своей специальной сумке. Я успокоил его, насколько смог, и мы вошли в ветлечебницу.
Я переговорил с молодой женщиной в регистратуре, и она попросила меня сесть и подождать. Я достал Монти из его сумки, и он тихо сидел у меня на коленях, немного дрожа. Свет был слишком ярким, поэтому я положил руку на мордочку Монти, сказал несколько слов и почувствовал, как он закрыл глаза под моей ладонью.
В приемной сидели старик с ободранной кошкой в корзине и отец с дочкой, у которых было какое-то животное в коробке из-под обуви с проделанными отверстиями. Я улыбнулся девочке, и она, болтая ногами, улыбнулась в ответ. Не думаю, что с ее хомяком, или кто бы ни был в коробке, было что-то серьезное.
А потом пришла наша очередь.
Ветеринаром была маленькая темноволосая женщина по имени Весна, откуда-то из Балканских стран.
– Можно мне остаться? – спросил я.
– Лучше не надо, – ответила она. – Приходите потом, когда все будет сделано.
Я ушел и сел на скамейке в парке, куда столько раз приводил Монти на недолгие прогулки в те дни, когда погода была слишком плохой, чтобы идти далеко в поля, или когда я был занят. Прямо через дорогу находилось необычное старомодное пожарное депо, а пожарные команды на улице мыли машины. Когда дети были маленькими, им очень нравилось депо, и я, ради их удовольствия, приводил их поздороваться с пожарными, которые иногда разрешали им посидеть в кабине, надев на головы слишком большие желтые каски. Сидя в парке, я думал о прошедших годах, о том, как Монти вошел в нашу семью, и, поскольку по глупости я вышел из дома без носового платка, мне пришлось вытирать слезящиеся глаза и нос манжетами.
Хорошо, та прогулка на самом деле не была последнейЭта последняя
Прошло несколько часов, и я вернулся в ветлечебницу.
– Он готов?
– Кто?..
– Монти, мальтийская болонка.
Регистратор, молодая женщина с добрыми глазами, кивнула и мягко улыбнулась. Я прошел к задней двери.
Вдоль стен шли ряды клеток. Я увидел выглядевшую оглушенной морскую свинку и подумал, не принадлежит ли она той девочке. Монти лежал на боку на столе.
– Можно его забрать?
И тогда Монти, услышав мой голос, слабо застучал хвостом и оглянулся на меня.
Десять минут спустя я уже нес его домой.
– Ты же не позволил людям по-настоящему думать, что со мной, ну, знаешь, все кончено, правда?