Как подменили Петра I — страница 1 из 3

Куковенко Владимир
КАК ПОДМЕНИЛИ ПЕТРА I

Часть 1
ТАЙНА ЦАРСТВЕННОГО ПЛОТНИКА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Вопрос о личности Петра I и значении его реформ для исторического становления России давно стал краеугольным камнем и даже некой пограничной линией в мировоззрении, непримиримо разделяющей западников и сторонников исконно русского пути развития страны. Если первые видят в Петре государственного деятеля огромного масштаба, давшего России науку, развитую промышленность, регулярную армию, флот, культуру Европы и тем самым спасшего страну от неизбежной гибели в том историческом тупике, куда она невольно зашла, придерживаясь политической и культурной самоизоляции, то для других Петр — столь же великий разрушитель национального уклада страны, символ неумного, поспешного и чрезмерно жестокого в своем нетерпении стремления во всем подражать Западу.

В этом отношении очень примечательны петровские указы о введении в России европейского платья — башмаков, чулок, коротких кафтанов, париков… Для тех, кто эти указы не выполнял, предусматривались и кнут, и каторга, и зачисление в солдаты, и даже смертная казнь! Можно ли в этих крайне неразумных и крайне унизительных для целой нации указах видеть движение «от небытия к бытию» (так характеризовали всю деятельность Петра его восторженные сторонники), ощущать в них гениальный дух «великого человека» (слова историка С. М. Соловьева)? Более видится в них нелепая и мелочная вздорность посредственности, потерявшей голову от собственной всесильной власти.

Но эта вздорность обернулась для России подлинной трагедией, так как расправы за несоблюдение этих указов были воистину драконовские. Именно из-за них вспыхнул народный бунт в Астрахани в 1705 г. Несколько позднее Петр смягчил эти требования и позволил русскому человеку, уплатив определенный налог, ходить в привычной для него одежде и даже оставаться при бороде. Но это послабление было вызвано более корыстными интересами, чем уважением к собственному народу.

Особо надо сказать о том впечатлении, которое производит Петр I своими деяниями. Любой человек, поверхностно знакомый с эпохой царя-реформатора, невольно испытывает к его деятельности восторженный интерес и симпатию: гром побед, выход к морям, российские гордые вымпелы на бурных волнах, развитие науки, промышленности и искусства, широко распахнутые в Европу окна и двери…

Но стоит пристальней и глубже вглядеться в события «тех славных дней», как симпатия к царю сменяется на чувства едва ли не противоположные. Так, Пушкин, приступая в 1831 году к написанию «Истории Петра I», был полон бурного восторга и хотел восхвалить самодержца, как это он сделал в поэмах «Полтава» и «Медный всадник».

Но более тщательное знакомство с деяниями царя-реформатора не оставило от этого восторга и следа: Пушкин возненавидел Петра и называл его не иначе как протестантом, тираном и разрушителем. И у него уже не было желания слагать хвалебные песни в честь той поры, когда «Россия молодая мужала гением Петра». Задуманная поэтом книга так и не была написана.

Польский историк Казимир Валишевский в творческом и эмоциональном аспекте почти буквально повторил путь Пушкина — от восторга к глубокому разочарованию. Начав писать свой труд о Петре с твердой убежденностью в его гениальности и особой исключительности его деяний, он, по мере изучения исторических материалов, заметно охладел к своему герою, его сподвижникам и его преобразованиям. И хотя книга о Петре была дописана, но многие неприглядные факты из жизни русского царя, опустить которые автор не мог, не ставя под сомнение свою объективность, серьезно исказили первоначальный замысел. После прочтения этой книги перед читателем предстает не герой, как хотелось того Валишевскому, а довольно посредственный государь, бездарный полководец, сомнительный преобразователь и в высшей степени безнравственный человек.

Не жаловали Петра и первые российские историки — М. М. Татищев и Н. М. Карамзин, плохо относился к нему и последний русский император Николай II, отдавая предпочтение отцу Петра, царю Алексею Михайловичу, как разумному правителю, осторожному в своих нововведениях.

Но, с другой стороны, можно назвать длинный ряд имен тех, кто относился и продолжает относиться к Петру I с особым чувством искреннего восхищения и уважения: Г. Р. Державин, С. М. Соловьев, В. И. Буганов, Н. И. Павленко. Для них его заслуги перед Россией и историей неоспоримы.

Но не будем углубляться в эти почти трехвековые споры историков, а зададимся иным, несколько неожиданным вопросом: был ли Петр I русским человеком?

Вопрос этот не столь абсурден, как кажется на первый взгляд. И задавать его впервые стали не сейчас, а более трехсот лет назад, но большей частью шепотом. Со страхом и смятением в сердце, глядя на странные причуды и страшные забавы царя, русские люди почувствовали смутное подозрение…

1
«НЕПРИСТОЙНЫЕ РЕЧИ» О РОССИЙСКОМ ГОСУДАРЕ

Петровские времена памятны не только реформами, созданием армии и флота, изнурительными войнами, но и многочисленными кровавыми казнями стрельцов, старообрядцев и иных людей, противящихся необдуманной и излишне жестокой «европеизации» России.

Среди этих многочисленных государственных преступников (преступников ли?) можно выделить наиболее безобидных из них, но которых почему-то преследовали с особой настойчивостью и предавали самым мучительным казням. Это были те, кто говорил «непристойные речи» о государе-реформаторе или же слушал их, но не доносил правительственным органам. Вначале такими людьми занимался приказ Тайных дел, но впоследствии, из-за увеличения подобных дел, был создан особый Преображенский приказ тайных дел, во главе которого стоял печально знаменитый «князь-кесарь» Федор Юрьевич Ромодановский.

За «непристойные речи» против государя секли кнутом, пытали, резали языки и рвали ноздри, клеймили, казнили лютой казнью, отправляли на каторгу и в ссылку, отдавали в солдаты. Но до самой смерти Петра эти «речи» все множились и с упорной настойчивостью повторялись русским народом, видевшим в царе не отца нации, а жестокого тирана, обрекшего своих подданных на многочисленные и, главное, бессмысленные страдания.

Так что же непристойного говорил русский народ о своем благоверном царе-батюшке?

Говорили разное. Религиозно и мистически настроенные люди видели в Петре антихриста и, воспламенившись фанатичной верой, всенародно проповедовали об этом. Книгописец Григорий Талицкий написал и даже издал книгу, в которой доказывал дьявольскую природу Петра ссылками из Апокалипсиса. Он предложил целую программу сопротивления царю-антихристу: следовало, прежде всего, прекратить платить налоги и подати, отказаться от выполнения государственных повинностей, упорно отвергать все нововведения. Кроме этих пассивных мер Талицкий предлагал и активные: стрельцы со всего государства должны были собраться в Москве и свергнуть ненавистного царя.

За это сочинение Талицкий был предан мучительной казни: вначале его «коптили» над огнем, а потом четвертовали. Но даже и такие жестокие меры не помогали — «непристойные речи» о том, что на троне сидит антихрист, повторялись повсеместно.

Но чаще всего русский народ говорил о том, что царя подменили. И эти слухи упорно держались и среди аристократов, и среди духовенства, и среди крестьян. Вся Россия на разный лад говорила о подмене. Вот несколько примеров таких толков.

Неизвестный собеседник крестьян Семенова и Ветчинкина утверждал, что Петр не настоящий царь, а немец, Лефортов сын, в доказательство чего приводилось введение в стране немецкого платья.

Монах Чудова монастыря Феофилакт говорил следующее: «Государь де не царь и не царского поколения, а немецкого… Когда были у государыни царицы Натальи Кирилловны сряду дочери, и тогда государь, царь Алексей Михайлович, на нее, государыню царицу, разгневался: буде ты мне сына не родишь, тогда де я тебя постригу. А тогда де она, государыня царица, была чревата. И когда де приспел ей час родить дщерь, и тогда она, государыня, убоясь его, государя, взяла на обмен из немецкой слободы младенца мужеска пола из Лефортова двора…»

Крестьянка Арина в 1716 году поведала такую легенду о Петре: «Государь не русской породы и не царя Алексея Михайловича сын, взят во младенчестве из немецкой слободы у иноземца на обмену. Царица де родила царевну и вместо царевны взяла его, государя, а царевну отдали вместо ево».

В 1701 году крепостной крестьянин Ф. Степанов, слушая жалобы односельчан на тяжелое положение, заявил, что «государя де на Москве нет. Семь лет в полону, а на царстве сидит немчин. Вот де тысячи с четыре стрельцов порубил. Есть ли б он был государь, стал ли б так свою землю пустошить?»

Ржевская крестьянка Анна говорила мужу в 1703 году: «Это де не наш царь. Это де немец. А наш царь в немцах, в бочку закован да в море пущен».

Белевский крестьянин Григорий Анисифоров говорил в 1705 году: «Нашего государя на Москве нет. Это де не наш царь, то де басурман, а наш царь в иной земле, засажен в темницу».

Говорили о подмене русского царя и иностранцы. Маримьяна Андреевна Полозова, повивальная бабка, рассказывала писарю Козьме Бунину, пригласившему ее на роды своей жены: «Муж мой покойный был на службе в Архангельске, и жила я с ним в том городе лет тому тринадцать (в 1710 г.), хаживала для работы к англичанину Матиасу. Прихаживали к Матиасу иноземцы и разговаривали то по-немецки, то по-русски. «Дурак де русак! — говаривал бывало англичанин, — не ваш де государь, а наш! Вам (русским) нет до него дела!».

Говоря о подмене государя, Маримьяна пояснила, что «не только де я ведаю, ведают де и многие господа и другие, но не смеют о сем говорить. Еще ж де, когда я была у города Архангельского, сказывал де мне иноземец с клятвою, что сей царь подлинно наш (т. е. иноземец) природный, и посмотри де, какая от него нам будет милость».

Стоит обратить внимание на одну интересную деталь. «Непристойные речи» о государе русский народ стал говорить не со дня его рождения, а значительно позднее. В 1691 году — этот год следует запомнить! — боярин князь А. М. Голицын был лишен боярства и записан в «боярские дети» «за многие неистовые слова» против царя. Его теща А. Хитрово была сослана в монастырь, ее братья Степан и Алексей Собакины были лишены звания стольников и сосланы в свои вотчины. Надо сказать, что стольники были наиболее близкие к царю люди, руководившие различными дворцовыми службами и имевшие наиболее полные сведения о дворцовых делах. Что же такое знали Собакины, что их вместе с ближайшими родственниками отправили в опалу?

В этом же году от двора был удален и другой стольник, П. Неплюев. Вместе с ним в опалу были удалены его брат и зять.

В 1694 году в Преображенском умирает от пыток Петр Абрамович Лопухин Большой, родственник супруги Петра, царицы Евдокии. Дело его не сохранилось, но по записям современников явствует, что он навлек на себя недовольство царя во время Кожуховского похода[1], высказав какое-то неприятное ему мнение. Что же это были за слова, из-за которых виновного подвергли смертельным пыткам?.. Как кажется, это и были первые «непристойные речи». Не мог ли Лопухин усомниться в подлинности Петра? Именно после этой казни и был учрежден Преображенский приказ тайных дел и начал свою неутомимую кровавую работу, которая продолжалась полных три десятилетия, до кончины Петра.

В самом начале 1695 года в приказе уже разбирается следующее дело — боярина Кондырева, резко осуждавшего царя. И год от года количество таких дел все увеличивалось — «непристойные речи» повторяла вся Россия.

Историкам XVIII–XX вв. эти дела Преображенского приказа были известны, но никогда не подвергались серьезным исследованиям. Одни, очарованные величием царя-преобразователя, относили эти слухи на счет бессильной ярости невежественных его противников из среды церковников и стрельцов. Другие не решались поднимать эту тему, поскольку всегда она шла вразрез с доминирующей официальной концепцией исторического значения Петра. К тому же в XVIII–XIX вв. признание Петра I «подмененным» ставило под сомнение легитимность правящей династии Романовых. В XX веке Петр попал под покровительство советской государственной идеологии и стал историческим столпом России. В этих условиях было бы безрассудно касаться подобного вопроса.

В силу этого слухи о подмене царя так и не были признаны официальной исторической наукой хотя бы как версия и были отнесены к разряду, пусть и массовых и устойчивых, но все же невежественных и вздорных народных сплетен.

Писали о подмене царя и иностранцы и даже называли возможных кандидатов на роль двойника. Но эти сочинения никогда на русский язык не переводились и в России не издавались. Тем самым подчеркивалось пренебрежительное отношение к ним, как измышлениям самого низкого рода. Поэтому проанализировать их или же дать некоторые выдержки из этих сочинений не представляется возможным.

Казимир Валишевский также считал подмену Петра выдумкой. «Нет ничего удивительного, — замечает он, — что легенда задумала превратить его в подкидыша, сына родителей-иностранцев: настолько сильно и во всех отношениях не подходит он к той среде, в которой родился! Он был свободен от всяких предрассудков, а его москвичи были полны ими; они были религиозны до фанатизма, он — почти вольнодумец; они опасались всякого новшества, он неустанно стремился к всевозможным нововведениям; они были фаталисты, он — человек инициативы; они стойко держались за внешность и обрядность, он доводил в этом отношении свое пренебрежение до цинизма; и наконец, и в особенности, они — вялые, ленивые, неподвижные, словно застывшие от зимнего холода или заснувшие нескончаемым сном, он — сгорающий, как мы видели, лихорадкой деятельности и движения, насильственным образом заставляющий их очнуться от их оцепенения и спячки ударами палки и топора».

И хотя в приведенном отрывке Валишевский довольно эмоционально признает резкое отличие Петра от типичного русского человека того времени, но в дальнейшем он с такой же страстью доказывает, что Петр — типичный сын своего народа. Поэтому едва ли стоит серьезно относиться к этому, более художественному, чем научному, исследованию польского историка. Для нас важно то, что Валишевский все же не обходит молчанием некоторые устойчивые слухи относительно происхождения Петра, а пытается — пусть и кратко — найти им правдоподобное объяснение. Правда, применяет он при этом весьма странные логические построения: хотя ничего русского в Петре нет, все равно он для Валишевского самый русский человек!

Но, несмотря на то что версия подмены полностью отрицается многими историками, трудно согласиться с тем, что подобные слухи являлись всего лишь сплетнями. Слишком много в жизни Петра темных пятен, непонятных и необъяснимых поступков, слишком явно он презирал собственный народ и веру предков, слишком откровенно тянулся ко всему иностранному. Хотя и живем мы сейчас во времени со стертым понятием национальной и исторической идентичности, но все же подобное поведение настораживает нас, когда вдруг обнаруживается у высших государственных лиц. Тем более подобное поведение заставляло задумываться современников Петра I и искать тому разумные объяснения.

Попробуем беспристрастно разобраться в этом вопросе и выяснить, что же заставило русский народ сомневаться в подлинности своего царя.

2
ДЕТСТВО ПЕТРА

Царь Алексей Михайлович (1629–1676) был женат дважды. Первая его жена, Марья Ильинична Милаславская, родила ему четырнадцать детей. Но из этого большого потомства выжили лишь четыре мальчика и пять девочек. Кроме печали по умершим детям еще одна забота угнетала сердце царя — у него не было достойного наследника. Если дочери росли крепкими, то сыновьям Тишайшего (так прозвали современники Алексея Михайловича) были болезненными и слабыми. Один из них, Федор, был «скорбен ногами»[2] и с трудом ходил, другой, Иван, был «скорбен головою», т. е. страдал помешательством ума[3], два других, Алексей и Симеон, также не отличались здоровьем.

В феврале 1669 года царица Марья Ильинична родила очередную дочь, которую нарекли Евдокией. Царственный младенец умер спустя несколько дней после рождения, и вслед за ним, в марте, умерла и царица. Но на этом несчастья царской семьи не кончились. Через три месяца скончался четырехлетний Симеон, через полгода умирает шестнадцатилетний Алексей, перед этим объявленный наследником престола.

Над династией Романовых нависла реальная угроза пресечения рода. И Алексей Михайлович, желая иметь здорового сына и продолжателя царственного рода, женится во второй раз, избрав в супруги дочь Кирилла Полуэктовича Нарышкина, человека незнатного, мелкого дворянина из-под Смоленска. По отзыву князя Б. И. Куракина, человека тонкой наблюдательности, но необычайно желчного и едкого в своих характеристиках, в будущем одного из самых выдающихся русских дипломатов, Наталья Кирилловна Нарышкина была красавица «доброго темпераменту, доброжелательного, токмо не была не прилежная и не искусная в делах и ума легкого».

Молодая, пышущая здоровьем царица 30 мая 1672 года родила сына, которого крестили 29 июня в Чудовом монастыре и нарекли Петром.

Три дня по поводу рождения наследника российского престола служили благодарственные молебны, стреляли из пушек. Исполненный новыми надеждами царь жаловал своих ближних людей, прощал казенные долги, отменял и смягчал наказания преступникам, а после крестин дважды угощал в своем дворце сановников и выборных людей из Москвы и других городов, приезжавших с дарами. Теперь царю Алексею Михайловичу перспективы продолжения династии виделись не столь мрачными.

Первые годы свои Петр прожил беззаботно и как только вступил в тот возраст, когда его стали занимать игры, отец окружил сына «робятками», мальчиками из ровесников и постарше, набранными из знатных родов. Они составили первый полк Петра, и с ними он играл в «военное дело».

29 января 1676 года Алексей Михайлович неожиданно скончался. На престол взошел болезненный Федор Алексеевич, которому было к тому времени неполных четырнадцать лет. Нарышкиных и их сторонников отодвинули в тень. Боярин Артамон Сергеевич Матвеев, воспитатель царицы Натальи Кирилловны и ее ближайший советник, бывший первый министр государства при Алексее Михайловиче, был отправлен в ссылку.

Но эти внутридворцовые интриги в малой степени коснулись самого Петра. Новый царь Федор Алексеевич был не только его старшим братом, но и крестным отцом, поэтому и проявил заботу о маленьком крестнике. Он оставил Петра и его мать в Кремле, где они продолжали прежнюю жизнь.

Продолжились и военные потехи царевича, но к ним прибавились новые заботы — учеба. Петру, которому тогда шел шестой год, был назначен в учителя Никита Моисеевич Зотов[4], подьячий (мелкий чиновник) из приказа Большой казны, ведавшего сбором доходов и пошлин. Упоминается в документах и другой учитель Петра, Афанасий Нестеров. Но о нем, кроме имени, практически ничего не известно. Поэтому историческая традиция связала раннее обучение Петра исключительно с именем Зотова.

Зотов был человек тихий, трезвый и богобоязненный, учил Петра азбуке, письму, читал с ним часослов и псалтырь, евангелие и апостол. Пристрастился царевич и к книжкам с «кунштами» (картинками), в том числе и к историческим сочинениям, скорее всего летописям. Зотов показывал ему рисунки, давал пояснения о событиях времени Владимира Святого, Александра Невского, Дмитрия Донского, Ивана Грозного. Рассказывал Зотов и о царствовании Алексея Михайловича, отца царевича, при котором также случались события примечательные и важные: присоединение Украины, война с Польшей и Швецией.

27 апреля 1682 года царь Федор Алексеевич умер. И на престол были возведены оба брата: шестнадцатилетний слабоумный Иван, сын от Милославской, и десятилетний Петр, от Нарышкиной. Но реальная власть оказалась в руках Софьи Алексеевны, умной и честолюбивой дочери Алексея Михайловича от Милославской. Ее правление продолжалось семь лет. И все эти годы

Иван и Петр оставались номинальными царями, которым отводилась главная роль лишь в церемониях приема послов и церковных шествиях.

Петр и его мать до серьезных дел не допускались и в государственной политике особого участия не принимали. Они даже оказались в ссылке в селе Преображенском, которое и стало их резиденцией. Но вряд ли подобное положение дел тяготило Петра — он с увлечением занимался военными играми, и число его потешных продолжало увеличиваться.

Хотя Куракин и отметил в своих записках, что опальная царица-вдова «жила тем, что давано было от рук царевны Софьи», имея в виду скудость содержания юного царя Петра; это свидетельство несколько пристрастно. Того, что «давала» Софья, вполне хватало не только на содержание двора царицы, но и на расширение военных потех Петра.

Его товарищи детских игр вырастали вместе с ним, и с годами их забавы принимали все более серьезный характер: деревянные ружья и пушки сменились на настоящие, потешные «робятки» были все одеты в военную форму европейского образца, имели собственный двор, управление, казну, конюшни и прочие службы, необходимые большому армейскому подразделению.

Число потешных вначале возросло от нескольких десятков до двух батальонов, а вскоре и до двух полков, в которые набирались не только родовитые подростки, но и конюхи, сокольники из служб покойного царя Алексея Михайловича и просто холопы из окрестных сел. Все они прошли хорошую армейскую школу в потешных полках: строили военные укрепления, такие, как знаменитый потешный городок Прешбург, рыли окопы и апроши, упражнялись в маневрах, атаках и штурмах, пушечной и ружейной стрельбе. Эти забавы обходились недешево. Видимо, Софья, вопреки отзывам Куракина, не была скупа к брату и щедро оплачивала его причуды.

В записках иностранцев, посещавших Россию в то время, сохранилось и описание юного царя. Весьма примечательны в этом отношении записи Кемпфера, секретаря шведского посольства, которого Петр поразил и своей живостью, и своей внешностью:

«В приемной палате, обитой турецкими коврами, на двух серебряных креслах под святыми иконами сидели оба царя в полном царском одеянии, сиявшем драгоценными каменьями. Старший брат, надвинув шапку на глаза, опустив глаза в землю, никого не видя, сидел почти неподвижно; младший смотрел на всех; лицо у него открытое, красивое; молодая кровь играла в нем, как только обращались к нему с речью. Удивительная красота его поражала всех предстоявших, а живость его приводила в замешательство всех степенных сановников московских. Когда посланник подал верящую грамоту и оба царя должны были встать в одно время, чтобы спросить о королевском здоровье, младший, Петр, не дав времени дядькам приподнять себя и брата, как требовалось этикетом, стремительно вскочил со своего места, сам приподнял царскую шапку и заговорил скороговоркой обычный привет: «Его королевское величество, брат наш Карлус Свейский, по здорову ль?»

К сожалению, точное датирование времени приезда шведского посольства в Москву у современных историков вызывает затруднение. Так, Панченко относит это событие к 1683 году, Буганов, еще один исследователь истории царствования Петра I, — к 1687-му, Устрялов, историк XIX века, — к 1682-му, и добавляет, что Кемпфер видел Петра на второй день по воцарении.

Надо отметить одну существенную деталь. Кемпфер в своих записях упомянул, что Петру в это время было не меньше шестнадцати лет. Но если датировка Устрялова верна, то ему исполнилось всего десять! Трудно поверить, что можно так ошибиться в оценке возраста и принять мальчика за юношу. Что явилось причиной такой ошибки — плохое освещение приемной палаты, высокий рост Петра или, в самом деле, он выглядел значительно старше своего возраста? Именно с последним и соглашается Устрялов, добавляя о Петре: «Он рос не по дням, а по часам».

Подобные разночтения не дают возможности уверенно судить, описан ли здесь Петр мальчиком или уже юношей. Но портрет московского царя у Кемпфера получился весьма ярким и впечатляющим. Легко представить такого Петра, порывистого и стремительного, среди штурмов и атак потешных учений.

3
ШОТЛАНДЕЦ МЕНЕЗИС — ПЕРВЫЙ ВОСПИТАТЕЛЬ ПЕТРА

В предыдущей главе уже говорилось о том, что, по мнению многих историков, единственным учителем Петра в его детских годах был подьячий Никита Моисеевич Зотов. Но, на самом деле, вопрос этот настолько запутан, что нельзя с уверенностью сказать, был ли Зотов первым учителем. Н. И. Павленко в своей книге «Петр Великий» по этому поводу пишет следующее: «В конце 1679 г. к Петру были приставлены «дядьки» — главные лица среди педагогического персонала — боярин Родион Матвеевич Стрешнев и стольник Тимофей Борисович Юшков.

Достоверными сведениями о времени, когда Петра начали обучать грамоте, историки не располагают. Одни считают возможным вести начало его обучения с 1675 г., другие — с 1677-го, третьи — с конца 1679 г. Не известна и фамилия первого учителя Петра. Хрестоматийную известность в этом качестве приобрел Никита Моисеевич Зотов, но документальные данные подтверждают, что он к этим обязанностям мог приступить не ранее 1683 г.»

Таким образом, с вопросом обучения Петра в исторической науке сложилась довольно неопределенная картина: известны «дядьки», отвечающие за воспитание царевича, но не известны воспитатели. Если и в самом деле Зотов и Нестеров приступили к своим обязанностям в 1683 году, когда Петру было уже одиннадцать лет (и он уже был избран царем), то кто же воспитывал царевича до этого времени?

По этому поводу можно сделать некоторые предположения, основываясь на свидетельстве одного иностранца, оставившего любопытные записки о Московском государстве конца XVII века.

Французский королевский агент Невиль, посетивший Россию в 1689 году, в своей книге, изданной после этого путешествия, упоминает о Павле Гавриловиче Менезисе, служившем в это время в Смоленске в звании генерал-майора. Восхищаясь познаниями Менезиса в иностранных языках, его умением обходиться с людьми, Невиль упоминает о том, что этот генерал-майор пользовался особым доверием царя Алексея Михайловича и был назначен воспитателем к царевичу Петру. Сведений об этом факте в русских исторических документах не сохранилось, поэтому многие историки с сомнением относятся к известию Невиля.

В 1906 г. вышла в свет книга Н. В. Чарыкова «Посольство в Рим и служба в Москве Павла Менезия», в которой по архивным материалам прослежен жизненный путь этого незаурядного человека. И хотя автор не смог найти прямого документального подтверждения того, что Менезис являлся воспитателем Петра, многие детали, подробно и критически рассмотренные им, указывают именно на это. Основной вывод книги — Невиль сообщил реальные факты, к которым следует отнестись с доверием.

Доводы Чарыкова весьма убедительны, поэтому стоит только сожалеть, что его точка зрения на этот вопрос до сих пор не учтена в исторических исследованиях. Она могла бы основательно изменить наши представления о юном Петре. Стараниями отечественных историков и писателей создан популярный миф о том, что в детстве Петр был пусть и живым, и любознательным, но малограмотным ребенком, едва умевшим писать и совершенно не знакомым с самыми элементарными грамматическими правилами. И подтверждение тому — ученические тетради и юношеские письма Петра, написанные рукой, едва владеющей пером, и переполненные чудовищными ошибками. Историки единодушны в том, что причина подобной безграмотности заключалась в невежественном окружении и невежественных учителях юного Петра.

Но факты, тщательно собранные в книге Чарыкова, убедительно говорят о другом: Петра в детстве окружали очень грамотные люди, благодаря которым он мог получить если и не блестящее, то достаточно хорошее для своего времени образование! Как же согласовать эти противоречия? И почему во всех сохранившихся документах, написанных рукой Петра, нет и намека на эту возможную образованность?..

К этому вопросу мы вернемся несколько позднее, сейчас же ответим на другой: кто такой Павел Менезис и чем он заслужил чести состоять воспитателем при Петре?

По царскому распоряжению, отданному Алексеем Михайловичем перед смертью, обучение Петра и его «потешных робяток» воинскому делу и воинской дисциплине было поручено иноземцу Павлу Гавриловичу Менезиусу, который происходил из аристократического шотландского рода, исповедавшего католицизм. Его отец, Гильберт, служил королю Карлу I. После победы Кромвеля семья Менезисов нашла приют во Франции, перебравшись впоследствии во Фландрию. Здесь Павел пять лет учился в шотландской иезуитской коллегии в городе Дуэ. Поскольку он был младшим сыном в семье, то не мог рассчитывать на значительное наследство и вынужден был сам заботиться о своем будущем. Младшие сыновья шотландских аристократов, как правило, счастье искали на военной службе в различных королевствах Европы. Так же поступил и Павел Менезис: после окончания своей учебы он отправился в Польшу, где служило много его соотечественников, и записался в королевские войска.

Но вскоре обстоятельства вынудили его искать новое место службы — он убил на дуэли полковника литовской армии, с женой которого состоял в амурной связи. Это заставило его покинуть королевство и искать счастья в России. Вместе с шотландским полковником Кроуфордом капитан Менезис и его родственник Патрик Гордон 26 июня 1661 года выехали из Варшавы и через несколько недель были уже в Москве.

После испытания в воинском мастерстве и представления царю Менезис был направлен на службу в Смоленск в должности капитана пехотного полка. Вскоре он получил и майорское звание. В Москве Менезис женился на немке (имя ее не известно) из Немецкой слободы. Семья вместе с ним переехала в Смоленск.

Во время своей службы в Смоленске Менезис сдружился со стрелецким полковником Кириллом Полуэктовичем Нарышкиным, будущим тестем царя Алексея Михайловича. Сблизился Менезис с Нарышкиным и в силу того, что брат Кирилла, Федор Полуэктович, был женат на Евдокии Петровне Гамильтон, шотландке по происхождению, принявшей православие. Эти Гамильтоны приходились родственниками Менезису. На другой Гамильтон, Евдокии Григорьевне, был женат любимец царя Артамон Сергеевич Матвеев, глава Посольского приказа, рейтарский полковник и воспитатель Натальи Кирилловны, будущей царицы. Эта дружба и причудливые родственные связи способствовали тому, что впоследствии Менезис стараниями своих друзей и родственников был приближен к царю.

В 1667 году Менезис был послан в Швецию для найма горнорабочих. С поручением он справился, как видно, хорошо, чем и обратил на себя внимание. В 1671 году он выехал в Англию по случаю смерти своего отца. Посольский приказ, уже имевший возможность проверить деловые качества Менезиса в Швеции, на этот раз поручил ему сбор сведений о политических делах в Европе. Сохранившийся «опрос» Менезиса, который был произведен после его возвращения и на который он дал обстоятельные ответы, свидетельствует о том, что он и на этот раз весьма удачно справился с поручением. В скором времени Менезису представилась возможность участвовать и в более серьезных дипломатических делах.

В июле 1672 года огромная турецкая армия султана Магомета IV перешла Дунай и вторглась в пределы Польши. Уже в скором времени была взята крепость Каменец-Подольский, что открывало туркам путь не только на Львов и Варшаву, но и на Киев. Россия стала перед реальной угрозой кровавого османского нашествия.

Царь Алексей Михайлович, сознавая военную слабость России, решил обратиться к европейским государствам, надеясь найти среди них союзников и получить необходимую военную помощь. Менезис, как человек грамотный и опытный, хорошо знавший многие европейские языки и имевший уже некоторые навыки общения с высокопоставленными государственными лицами, был срочно вызван в Москву и направлен в качестве посланника в Берлин, Дрезден, Вену, Венецию и Рим. Ему поручалось вручение грамот курфюрсту, цесарю, дожу и папе римскому от царя Алексея Михайловича с призывом составить антитурецкую коалицию.

Поездка Менезиса продолжалась с 20 сентября 1672-го по 28 марта 1674 г. Хотя, как считают историки, его миссия не была удачной, все же по возвращению он получил значительное повышение: будучи майором, был произведен сразу в полковники, с назначением в рейтарский полк. Денежное содержание кавалерийских офицеров было в два раза выше, чем пехотных, поэтому и в этом переводе видится особое расположение московских властей к Менезису. Вскоре его с сыном Томасом переводят в Посольский приказ.

Франц Лефорт, прибывший в Москву весной 1676 года, застает Менезиса уже весьма влиятельным человеком, ищет у него покровительства и так отзывается о нем в одном из писем: «Он человек очень важный, который говорит очень хорошо по-французски и первенствует во всем; он был в посольстве в Англии. Это лицо, оказавшее мне много покровительства».

Должно быть, в это время Менезис стараниями Нарышкина и Матвеева был замечен Алексеем Михайловичем, стал его любимцем и вскоре достиг довольно высокого положения при дворе. Царь полюбил этого ловкого, бывалого и умного человека, говорившего на многих европейских языках, пользовался он расположением и близких к царю людей, и нет ничего удивительного в том, что ему было поручено воспитание царевича Петра.

Чему же учил Павел Менезис будущего наследника престола?

В 1675 году Менезису было поручено Посольским приказом получение из Рима рисунков и гравюр с видами города и его достопримечательностей. Одновременно с этим Менезис составляет записку «О начале Рима и обыкости (обычаях) римских». Несомненно, что и рисунки, и письменные пояснения к римской истории предназначались для обучения царских детей. Скорее всего, именно Менезис, как человек, воочию видевший красоты и памятники Вечного города, вел уроки географии и истории, сопровождая их показом разнообразных гравюр. Но были у него и другие обязанности.

Юному царевичу Петру были сделаны луки, стрелы, деревянные топоры, сабли, знамена, барабаны и даже выточены деревянные пушки и другое игрушечное оружие. Количество этого «детского вооружения» говорит о том, что у Петра уже появились «робятки» для игр, которых ранние биографы Петра называют «Петровым полком». Вскоре их начали одевать в униформу — зеленые кафтаны с желтыми кушаками. Чарыков вполне резонно предположил, что этими военными играми занимались не мамки и няньки Петра, но Менезис, который и начал обучать этот детский полк военному строю и дисциплине.

Через некоторое время придворный столяр выточил Петру деревянные пистолеты и карабин с замками, а шорники пошили настоящее седло, которым седлали пока еще деревянную лошадку. Поскольку пистолеты и карабин были обязательным вооружением рейтар, т. е. тяжеловооруженной конницы, то можно предположить, что Менезис, как рейтарский полковник, знакомил царевича именно с этим родом кавалерии. Рейтары были привилегированным родом войск, и в них записывались аристократы и дворяне. Поэтому вполне уместным выглядит предположение о том, что царевич начал свою «потешную службу» в этих престижных кавалерийских частях.

Можно предположить, что Петр под руководством Менезиса прошел хорошую школу верховой езды и был прекрасным наездником. Когда в 1689 году он был разбужен ночью в Преображенском известием о том, что стрельцы готовятся напасть на него, то вскочил в одной ночной сорочке на неоседланную лошадь и скрылся в ближайшей роще. После того, как слуги доставили ему седло и одежду, Петр всю ночь скакал к Троице-Сергиеву монастырю, чтобы в его стенах найти защиту от мнимой опасности. Вряд ли подобную скачку выдержал бы плохой кавалерист.

Стоит обратить внимание на то, что в отдельных исторических документах, к которым мы обратимся позднее, упоминается о том, что Петр в 1691 году командовал в потешных сражениях рейтарской ротой. Это еще раз подтверждает предположение, что первоначальную военную школу он прошел под руководством рейтарского полковника Менезиса и сохранил привязанность к этому роду кавалерии.

Но как широко образованный человек Менезис едва ли ограничил свою преподавательскую деятельность воспитанием у Петра и его потешных военных навыков и дисциплины. Он мог обучать Петра и иным, более серьезным наукам, предположим, иностранным языкам (в том числе и латыни, которую он прекрасно знал), истории, математике и т. д. Видимо, царь Алексей Михайлович, поручая Менезису дело воспитания сына, имел в виду более широкое его участие в образовании будущего наследника престола, предоставив ему такие же полномочия, как и «дядькам» царевича. Поскольку воспитание будущего наследника престола было серьезной задачей, то Менезис, не полагаясь полностью на свои познания, мог привлекать к этому делу и других образованных людей. Тем более что обстоятельства требовали от него выполнения своих военных обязанностей. В 1677–1678 гг. Менезис участвовал в так называемых Чигиринских походах против турок, командуя рейтарским полком. В последнем походе полк участвовал в боевых действиях и понес большие потери.

В 1680 г. Менезис переводится в Смоленск и, таким образом, удаляется от воспитательной деятельности. Но В. В. Голицын, пользовавшийся большим влиянием при дворе, продолжает благосклонно относиться к нему, и Менезис участвует в посольских делах, для чего часто приезжает и подолгу живет в Москве. Участвует он и в Крымских походах 1688–1689 гг. в должности командира армейского соединения из двух пехотных полков. По возвращении Менезис один из первых получает повышение и производится в генерал-майоры. Петр уже тогда начал конфликтовать с Софьей, поэтому отказался подписать указы о награждениях, и лишь для своего воспитателя сделал исключение.

После победы над Софьей Петр вновь приближает Менезиса к себе и доверяет ему, как можно предположить по отдельным уцелевшим документам, Преображенский полк (если не все полки солдатского строя). И только плохое здоровье Менезиса и отрицательное отношение к нему некоторых иерархов православной церкви (о причинах этого отношения будет рассказано далее) помешали ему подняться так же высоко и быть таким же заметным, как впоследствии его родственник Патрик Гордон или его протеже Франц Лефорт.

Умер Павел Менезис 9 декабря 1694 года. Несомненно, что его стараниями юный царевич приобрел любовь к «марсовым потехам», т. е. к военным играм на суше, и стал испытывать интерес к иностранцам.

4
НАЧАЛО УВЛЕЧЕНИЯ «НЕПТУНОВЫМИ ПОТЕХАМИ»

Но в скором времени увлечение «марсовыми потехами» неожиданно сменяется у Петра новой страстью, которой он останется верен до конца своих дней. Это было кораблестроение и плавание под парусами.

Начало этому увлечению было положено еще в Москве, продолжено на Плещеевом озере и получило у современников название «нептуновых потех».

В предисловии к Морскому регламенту, единственному сочинению, в котором Петр вспоминает свои детские годы, описано весьма примечательное событие, возбудившее в нем страсть к потехам на воде. Однажды, прогуливаясь по селу Измайлову, забрел Петр в сараи на льняном дворе, где хранились старые вещи, в том числе и оставшиеся от боярина Никиты Ивановича Романова, двоюродного брата царя Михаила Федоровича (деда Петра). В сарае Петр увидел необычную лодку «английского дела». Тот самый знаменитый ботик, который получил впоследствии наименование «родоначальника русского флота». Эта лодка так понравилась Петру, что он пожелал проверить ее на воде. После того, как лодку починил голландский плотник Карштен Брандт[5], Петр пустился на ней в плавание по Москве-реке. Оснащенной парусом лодке было тесно на небольшой воде, и она «упиралась в берега». Поэтому ее по приказу Петра перевезли вначале на Просяной пруд, а потом и на Переславское (Плещеево) озеро, расположенное к северу от Москвы. Оно имело тридцать верст в окружности и было пригодно для плавания не только парусной лодки, но и более крупных судов. Так было положено начало «нептуновым потехам», которые определили судьбу не только Петра, но и всей России.

В устье реки Трубежа Брандт заложил верфь и начал строительство яхт и фрегатов. Суда эти были, по современным меркам, чуть ли не игрушечными, но русским людям того времени, никогда не видевшим моря и морских кораблей, они казались значительными. Нетерпение Петра видеть эти суда на воде было столь велико, что он для ускорения работ приказал нанять голландских мастеров, искусных в деле кораблестроения, которые вскоре и прибыли в Москву. Именно с ними на переславской верфи Петр первый раз взял в руки топор и с головой ушел в освоение ремесла корабельного плотника. При этом «марсовы потехи», так любимые им, были на несколько лет полностью забыты. Эти мастера обучили Петра и голландскому языку, который он знал довольно хорошо и на котором впоследствии общался с иностранцами. Здесь же, на верфи, он освоил и голландскую письменность, но владел ею слабо, видимо не лучше, чем его учителя-плотники.

После того, как суда на Переславском озере были построены и спущены на воду, Петр совершил под парусами несколько плаваний и, убедившись, что это озеро мало и мелко для настоящих судов, уехал в Архангельск, чтобы на Белом море продолжать свои потехи. Там он наконец-то встретился с настоящей морской стихией и полюбил ее на всю жизнь. Именно оттуда началось великое преобразование России, и из сухопутной слабой державы она превратилась стараниями Петра в могущественную империю, имеющую помимо армии и огромный морской флот.

Такова наиболее распространенная версия возникновения у Петра интереса к кораблестроению и его первых шагов в этом деле. Подтверждена она документально, проверена временем и историками и, казалось бы, никаких сомнений не вызывает. Но при достаточно внимательном взгляде на события той эпохи мы обнаружим некоторые довольно странные разночтения в датах и в описании отдельных моментов жизни и деятельности Петра. Эти разночтения если и не опровергают приведенную историческую версию, то все же заставляют отнестись к ее достоверности с определенным недоверием.

5
БОТИК ПЕТРА И СТРОИТЕЛЬСТВО ПЕРЕСЛАВСКОЙ ФЛОТИЛИИ

Описывая в предисловии к Морскому регламенту, как был отыскан ботик в сараях Измайлова, Петр не указал год, в котором произошло это событие. Может быть, этот вопрос и не заслуживал бы особого внимания, если бы не странные и даже разительные перемены в характере, привычках и поступках царя, последовавшие вслед за этим. Поэтому следует несколько пристальней всмотреться в это, на первый взгляд, малозначительное происшествие в Измайлове и все, что связано с ним.

Прежде всего, следует определить точную дату отыскания ботика. Казалось бы, если этого нельзя сделать по личным записям Петра, то легко восстановить по другим историческим документам. Но при попытке найти их мы столкнемся с неожиданными трудностями. Дело в том, что исторической науке не известно ни одного документа, который хотя бы в малой степени проливал свет на интересующий нас вопрос.

Но и это досадное обстоятельство не было бы препятствием для примерной датировки события, так как можно использовать и косвенные вычисления, отталкиваясь от других дат. Предположим, от начала постройки судов на Плещеевом озере (от времени отыскания ботика до начала корабельного строительства в Переславле прошло не более года). Оказывается, что и последнее событие не зафиксировано достаточно строго в отечественной истории! Начинание Петра, имевшее столь значительные последствия для военного могущества России, попросту не было замечено современниками. Документально освещен лишь последний этап переславского корабельного строительства, относящийся к 1692 году.

На следующий год Петр уехал в Архангельск и более на Плещеево озеро не возвращался. Построенная по его капризу и, как считается, под его руководством маленькая эскадра сгнила на берегу.

Но и достаточно точные и подробные документы последнего периода строительства никак не разъясняют интересующий нас вопрос, поскольку исследователи и историки не могут сказать с уверенностью, как долго продолжались «нептуновы потехи» в Переславле. Здесь мы имеем какие-то досадные утраты исторических бумаг, которые препятствуют детальному и четкому освещению нескольких лет царствования Петра.

Возможно, из-за этих утрат историки весьма противоречивы в датировке, как отыскания ботика, так и начала переславского строительства. П. Н. Крекшин[6], один из ранних биографов Петра, отыскание ботика относит к 1686 году, когда будущему создателю российского флота было всего четырнадцать лет. Не исключено, что историк в своем труде использовал какие-то подлинные документы, впоследствии утраченные, так как по дням расписывает события:

«11 сентября (1686 г.) ботик спущен Брандтом на воду;

14 сентября катался на нем впервые сам Государь и парусами действовал;

18 сентября опять гулял и усмотрел, что бот лучшее действие являл;

25 сентября отправился в Троицкий монастырь. Оттуда на Переславское озеро.

Зимою Брандт соорудил там фрегат и яхту, которые спущены на воду весною 1687 года, между тем построили и дворец для приезда царской фамилии на берегу озера.

31 июля прибыл туда Петр с царицею-матерью, с царем-братом, с патриархом, архиереями, и 1 августа, по освящению воды, пустился по озеру на фрегатах с пушечною пальбою».

Но, несмотря на документальную точность Крекшина, его сочинения у последующих историков никогда не вызывали особого доверия. Татищев назвал его «новгородским баснословцем», Н. Г. Устрялов, написавший многотомную и подробную «Историю царствования Петра Великого», пренебрежительно отозвался о нем, ставя ему в вину то, что он «слагал предсказания, выдумывал речи, изобретал факты».

Сам Устрялов нахождение ботика отнес к 1688 году, т. е. передвинул это событие на два года позже по сравнению с Крекшиным. Впоследствии эта датировка была признана единственно верной и прочно закрепилась в исторической науке. Но не ошибался ли и сам Устрялов, остановившись на этой дате?

Надо сказать, что единственным документом, дающим право относить начало постройки судов на Пле-щеевом озере к 1688–1689 гг., является собственноручное письмо Петра к матери, посланное с переславской верфи:

«Вселюбезнейшей и паче живота телесного дражайшей моей матушке, государыне царице и великой княгине Наталии Кирилловне. Сынишко твой, в работе пребывающий, Петрушка, благословения прошу и о твоем здравии слышать желаю, а у нас молитвами твоими здорово все. А озеро все вскрылось сего 20 числа, и суда все, кроме большого корабля, в отделке; только за канатами станет: и в том милости прошу, чтоб те канаты, по семисот сажен, из Пушкарского приказу, не мешкая, присланы были. Аза ними дело станет, и житье наше продолжится. По сем паки благословения прошу. Из Переславля, апреля 20, 1689 года».

Все последующие письма из Переславля в Москву датируются Петром лишь числом и месяцем, без указания года. Но год на приведенном письме вызывает серьезные сомнения. В подлиннике день месяца указан буквенным способом, как и писали в то время цифры на Руси: число 20 передано буквой «К». Год же почему-то написан арабскими цифрами. Причем, если все письмо написано неровно и торопливо, притом неискушенной в письме рукой, то арабские цифры выведены уверенно и твердо. Слово «год» не написано, а стоит буква «i», которую можно понимать как европейский вариант обозначения летоисчисления от Рождества Христова (здесь «i» — первая буква имени Иисуса). Можно предположить, что год в этом письме был дописан позднее и другим человеком. Возможно, это был архивариус, занимавшийся разборкой бумаг, оставшихся от Петра. Но чем он руководствовался, проставляя год? Нет ли здесь ошибки или намеренного искажения, преследующего определенные цели?

Подозрения подобного рода не так уж и беспочвенны. Дело в том, что иностранные источники — наиболее интересный труд в освещении данного вопроса принадлежит перу современника тех событий голландца Ноомена (он собрал многочисленные свидетельства и подробности о пребывании Петра в Саардаме) — отыскание ботика относят к 1691 году. В этом же году саардамские плотники выезжают в Москву и начинают корабельное строительство. С этой датировкой согласился и Бергман, английский посланник при русском дворе, оставивший большое сочинение «История Петра Великого». Если это так, то почему Крекшин отнес это событие к 1686 году, а некто неизвестный, разбиравший бумаги Петра — к 1689-му? Так кому же верить в этом вопросе и какой дате отдать предпочтение?

Согласимся в этом вопросе с Устряловым и будем считать, что ботик был отыскан в 1688 году. Побывав осенью этого же года в Переславле и, видимо, заложив на новой верфи суда, Петр возвращается в Москву и несколько месяцев находится там. В январе 1689 года он женится на Евдокии Лопухиной. В этом же году он выезжает в Переславль продолжать начатое строительство, но несколько раз возвращается в Москву. 8 июля во время крестного хода происходит его крупная ссора с Софьей, которая участвовала в этой же церемонии.

В этом же месяце возвращается из второго Крымского похода В. В. Голицын, фаворит Софьи. Манифест о наградах его участникам должны были утвердить цари, но Петр отказался это сделать, должно быть из-за чувства неприязни к сестре и еще не забытой обиды от ссоры. С большим трудом его убедили уступить. Но все же, когда Голицын приехал в Преображенское благодарить Петра за награды, тот не принял его. «Самодержица всея Руси», как уже приказала именовать себя Софья, пришла в негодование. Столкновение между «самодержицей» и царем Петром становилось неизбежным.

В ночь с 7 на 8 августа в Кремле поднялся переполох — откуда-то появилось подметное письмо, в котором неизвестный предупреждал, что потешные полки идут на Москву, чтобы побить Софью, царя Ивана и многих других. Испуганная этим известием, Софья приказала запереть все кремлевские ворота, усилить караулы и поставить стрельцов под ружье.

Когда сторонники Петра известили его об этих военных приготовлениях сестры, он был так напуган, что ночью бежал в Троице-Сергиев монастырь и там с рыданиями просил защитить его от страшной опасности, нависшей над его жизнью.

Но стрельцы не поддержали Софью, а направились в Сергиев виниться перед Петром и присягать ему. В такой ситуации «самодержице» ничего не оставалось, как уступить престол брату, а самой удалиться в Новодевичий монастырь и принять монашеский чин под именем старицы Сусанны. Почти без всяких усилий, лишь натерпевшись страха, Петр стал за несколько дней подлинным самодержцем всея Руси.

Здесь, в Лавре, где сосредоточилось уже много войск, как потешных, так и стрелецких, Петр начинает новые военные маневры, более масштабные, чем прежде. Устрялов так описывает их: «Распорядившись управлением государством, Петр не хотел возвратить-с я в Москву, пока София не оставила кремлевских чертогов, и в половине сентября отправился с Потешными полками верст за 40 от Лавры, в Александровскую слободу; там, на обширных полях, целую неделю занимался со своими сподвижниками, под руководством генерала Гордона, конным и пешим учением с пушечною пальбою, в присутствии обеих цариц (т. е. матери и жены. — В.К.) и всего двора. Маневры простирались далеко за слободу, до Лукьяновской пустыни, и не более 25 верст оставалось до Переславля-Залесского. Непонятно, как утерпел Петр, что не показал царицам своих кораблей; боялся ли он испугать воображение их видом обширного озера или другие обстоятельства ему воспрепятствовали? Как бы там ни было, не взглянув на свой ковчег, из Лукьяновой пустыни он возвратился в Лавру».

Как кажется, Устрялов единственный историк, который обратил внимание на то, что Петр не посетил во время учений свою переславскую верфь, хотя находился недалеко от нее. Видимо, подобная невнимательность царя к своему любимому детищу показалась Устрялову весьма странной. Так, может быть, корабельное строительство еще не было начато в это время? И прав все же Ноомен, отнеся его начало к концу 1691-го или весне 1692 года?

Если придерживаться академической точки зрения на этот вопрос (т. е. считать, что корабельное строительство в Переславле началось в 1688–1689 гг.), то мы должны будем как-то разумно объяснить странное и беспричинное охлаждение Петра к своим кораблям и «нептуновым потехам», которое продолжалось почти три года. Пешие и конные учения принимали все больший размах и проводились каждый год, но мы не находим ни одного официального документа того времени или свидетельства очевидцев, в которых бы упоминался Переславль и корабельное строительство.

Поставленные в затруднительное положение подобным обстоятельством, современные историки вообще избегают затрагивать этот вопрос. Тем самым они как бы оставляют Петру право на импульсивные и причудливые поступки, право на монарший каприз. Но в нашем случае вряд ли подобное допущение является уместным.

Устрялов так описывает занятия Петра в эти три года: «Военные потехи, примерные битвы и походы начались весною 1690 года. Как скоро вскрылась Москва-река, Петр снарядил флотилию из мелких гребных судов, среди которых красовался под парусами знаменитый бот, и в конце апреля с многочисленною свитою отправился по течению Москвы-реки к Угрешскому монастырю.

…По возвращению в Преображенское (из этого речного похода. — В.К.) царь занялся конным и пешим учением Потешных и стрелецких полков, чтобы приготовить их к примерным битвам, назначенным в июне месяце. Первое сражение едва не кончилось страшным несчастьем. Штурмовали Семеновский двор. С обеих сторон кидали ручные гранаты и горшки, начиненные горючими веществами; один из них лопнул близ Государя, взрывом опалило ему лицо и переранило стоявших подле него офицеров. По всей вероятности, Петр был ранен не легко, потому что маневры возобновились не прежде осени. 4 сентября сражались Потешные с стрельцами Стремянного полка. Вечером дело дошло до запальчивой схватки, и с обеих сторон немало было раненых. В числе их находился генерал Гордон: неосторожный выстрел повредил ему ногу выше колена, а порохом обожгло лицо так, что он с неделю пролежал в постели. Новая битва Потешных с Сухаревым стрелецким полком 11 сентября кончилась благополучно.

Так же точно прошел и следующий год. 14 марта спущена на воду новая яхта, в которой могло поместиться до 30 человек (яхта спущена на Москве-реке. — В.К.).

Летом происходило в Преображенском непрестанное учение Потешных, с пушечною пальбою; большие маневры были назначены в августе. Накануне Преображения сказан поход и раздача подъемных лошадей; но болезнь царицы Натальи Кирилловны принудила отложить потехи на целые два месяца.

Между тем военные экзерциции в селе Преображенском не прерывались, и войска готовились «к великому и страшному бою». Составлены были две армии: одна из выборных солдатских полков Преображенского, Семеновского, Лефортова и Бутырского, с тремя или четырьмя полками рейтар и отрядом гусар; другая из полков стрелецких, также с рейтарами и гусарами. Первою, нашею, предводительствовал генералиссимус Фридрих (князь Федор Юрьевич Ромодановский), второю, неприятельскою, генералиссимус Бутурлин. В начале октября открылась между ними война»[7].

В этом походе Петр числился рейтарским ротмистром, т. е. командиром роты тяжелой конницы. Рейтары были привилегированной частью кавалерии и набирались в основном из дворян и высшей аристократии. Поэтому службу в рейтарских полках можно считать наиболее почетной и вполне допустимой для Петра. Во главе своих рейтар он проявил подлинную доблесть: взял в плен «вражеского» генерала Гулета, спас «пресветлейшего генералиссимуса Фридриха» от плена и в последнем сражении пленил генералиссимуса Бутурлина.

Его подвиги объясняются, конечно же, не столько его личными качествами командира, как притворной уступкой «врагов». Но все же эти «победы» свидетельствуют о Петре как о лихом и неустрашимом наезднике.

После этой «войны», которая не обошлась без раненых и даже жертв, Петр неожиданно выезжает в Переславль. Продолжавшееся около трех лет полное безразличие к строящимся кораблям на Плещеевом озере закончилось. С этого момента и исторические документы, и современники подробно освещают возобновившиеся «нептуновы потехи» царя. Устрялов так описывает этот период:

«Натешившись вдоволь на суше, Петр обратился к любимой стихии своей, к воде. С июня месяца 1689 года, более двух лет, он, кажется, ни разу не взглянул на свои корабли: по крайней мере, Гордон, тщательно замечавший в своем журнале все поездки Царя, ни слова не говорит о поездках его к Переславлю-Залесскому до ноября 1691 года. Что удерживало Петра в Москве, решить трудно; вероятнее всего опасение тайных приверженцев Софии, которые могли воспользоваться его отсутствием для возмущения стрельцов. Между тем он не забывал топора, и яхта, спущенная на воду в Москве весною 1691 года, свидетельствовала об успехах его в кораблестроении. Не прерывались работы и на озере Плещеевом: там трудился Карштен Брант; им сооружены два небольших фрегата с тремя яхтами. На южном берегу озера, в двух верстах от города, за селом Веськовым, выстроен был для приездов Царя деревянный одноэтажный дворец, с окнами из слюды, расписанный разными изображениями, с дверьми, обитыми для теплоты белым войлоком, с двуглавым на крыше орлом, над которым блестела вызолоченная корона. Вправо от дворца находилась деревянная церковь Вознесения Господня; влево, на мысу Гремячем, батарея. Прямо перед окнами дворца, на озере, в значительном расстоянии от берега, сажень на сто, устроена была на сваях пристань. Летом суда стояли у пристани, на зиму отводили их в Трубеж к мосту близ церкви Знамения Пресвятые Богородицы, «что при кораблях». Там они были безопасны от льда, который, по вскрытию воды, в бурное время мог разбить их в открытом месте.

Поездки Петра к Переславлю-Залесскому возобновились в конце 1691 года и в продолжении зимы повторялись неоднократно[8]. Что делал он там в зимнее время, когда озеро было покрыто льдом и суда стояли на берегу в сараях? Этого не объясняет ни Гордон, записавший все поездки царя, ни сам Петр, уведомивший царицу Наталию Кирилловну о благополучном и «изобильном пребывании в Переславле на пользу свою». Очевидно, однако, он не мог жить там по нескольку недель без всякого дела, и точно: генералиссимус князь Федор Юрьевич, видя успехи его в строении судов на Яузе, объявил ему, как уже опытному мастеру, свой «государский указ» построить в Переславле военный корабль к весне 1692 года.

Петр взял с собою 16 своих учеников, трудившихся с ним прежде на Яузе, «корабельного дела мостильщиков» (большей частью, кажется, солдат Преображенского полка), в том числе любимого сержанта Якима Воронина, искусного в щегольном (мачтовом) мастерстве, и собственными руками заложил на Переславской верфи корабль. Он так ревностно принялся за работу, что не хотел возвратиться в Москву для торжественного приема Персидского посланника, и царские министры, Лев Кириллович Нарышкин и князь Борис Алексеевич Голицын, нарочно ездили в Переславль убеждать Государя в необходимости обычной аудиенции, для избежания ссоры с шахом».

Здесь стоит прерваться и сделать некоторые замечания, Устрялов в своем труде проявил исключительное внимание к историческим документам и постарался использовать их как можно полнее. Один из таких документов — письмо сержанта Якима Воронина к Петру, которое должно было подтвердить слова Устрялова о том, что к 1692 году Петр был уже искусный корабельный плотник и что он собственными руками построил корабль в Переславле.

Несмотря на всю незамысловатую простоту изложения и малозначительность темы (Яким пишет Петру о том, что две яхты и два корабля заведены на озере в безопасное для стоянки место), это письмо является уникальнейшим историческим свидетельством. Но ценность его не в том, что оно подтверждает мастерство Петра как корабельного плотника, а в том, что прибавляет новые и чрезвычайно трудные для исторической науки вопросы, ответы на которые вряд ли возможны в рамках традиционных концепций. Видимо, это понимал и сам Устрялов, поэтому в основном тексте привел лишь отрывки из письма. В полном виде оно выглядит так:

«Пишут ученики твои из Переславля-Залесского, корабельного дела мостильщики, щегольного дела мастерства, Якимко Воронин с товарищи 16 человек челом бьют за твое мастерское учение.

По твоему учительскому приказу нам ученикам, что которую яхту опрокинуло в воде, и тое яхту мая в 9 день взняли и воду из нее вылили, а чердак у нее сломало, у юмферов железо переломало, и ее взвели к мосту; и она зело качка, на одну сторону клониться. А другую яхту взвели тут же к мосту небольшими людьми и парусом и, взведши, поставили на якорь. И по сие число шла она хорошо, и что по твоему учительскому приказу, от посланного к корабельному делу государя своего генералиссимуса князя Федора Юрьевича, который что делал корабль, и ты тот корабль делал бы по его государскому приказу и, сделав поехал к Москве; и тот корабль взимал я, Якимко, со учениками своими, по твоему учительскому приказу; и по твоему учению тот корабль взняли на три ворота в 6 часов и с обедом; а до самого моста довели с великим натужением; а после того, того ж дня под другой корабль блоки подволокли.

Мая 9 дня 7200 года. Писавый Якимко Воронин челом бьет со всеми твоими учениками».

Из письма следует, что в конце 1691-го или начале 1692 г. Петр, по «государеву указу» Федора Юрьевича Ромодановского отправился с шестнадцатью преображенцами для корабельного строительства в Переславль. Но какой смысл был в этом указе, если и без него суда на Плещеевом озере строились уже, по крайней мере, три года, притом по указу самого Петра? Почему Яким Воронин молчит о главном строителе судов в Переславле, Карштене Брандте и о голландских плотниках? Они-то должны были поинтересоваться, что и как построил их лучший ученик Петр, и в случае необходимости дать практические советы.

Примечательно письмо Воронина и тем, что в нем впервые князь Федор Юрьевич Ромодановский назван «государем». Нам не известно, кто, когда и при каких обстоятельствах наделил его этим званием. Князь Федор Юрьевич входил в так называемую «компанию», кружок наиболее близких к Петру людей, таких как Лефорт, Гордон, Брюс, Виниус, Вейде, Кревет, и ему во время длительных отлучек царя поручалось управление государством. Но что заставляло Петра в последующие двадцать пять лет, вплоть до смерти «князя-кесаря» в 1717 г., обращаться в письмах к нему как к государю, подчеркивая свое подчиненное положение, и отчитываться в своих поступках? Неужели только сила привычки, приобретенная во время дружеских и непринужденных общений членов «компании»? Какая-то странная и слишком затянувшаяся игра, начало которой в 1692 году и отметил Воронин.

Надо сказать, что сам Ромодановский никогда не прерывал этой игры и ни в одном из своих писем не титуловал Петра ни «царем», ни «государем», упорно употребляя лишь обращение «господин бонбардир», или же «господин капитайн». Жена же Федора Юрьевича, как утверждали злые языки того времени, искренне считала себя московской царицей.

Но самое главное в этом письме то, что Яким Воронин не решается обратиться к Петру с упоминанием его царского титула — «государь» или «ваше царское величество» — но, пусть и с изрядной долей почтения, все же именует его просто «учителем». Почему Воронин, знавший Петра с 1682–1683 года (предположительно, Яким в эти годы начал службу в потешных полках), так осторожно и так неопределенно обращается к Петру? При этом князя Ромодановского он уверенно называет «государем». Может быть, это письмо послано не Петру, а, предположим, Карштену Брандту? Но авторитет первых издателей этого письма и Устрялова вряд ли позволяют сомневаться в том, кому оно адресовано. Так что же произошло на Плещеевом озере в 1691 году и почему близко знавшие Петра люди не решаются именовать его царем?

Яким Воронин скончается от ран под Азовом в 1695 году, уже числясь бомбардиром Преображенского полка. Странно, что и он, вслед за Петром, оставив корабельное ремесло, занялся изучением артиллерийского дела.

Но вернемся к «Истории царствования Петра Великого» Устрялова и продолжим его рассказ: «Через два дня после приема послов он (Петр) ускакал к своим кораблям, приказав квартирмейстеру Преображенского полка, Луке Хабарову, перевезти из Москвы шлюпки и карбасы на озеро Плещеево. Там готовилось торжество, доселе невиданное и неслыханное в России, после уже часто повторявшееся и всегда празднуемое Петром как день радости и славы, спуск корабля.

Государь пригласил в Переславль свою избранную компанию, с удовольствием показывал ей построенные суда, катался на них по озеру, между тем неутомимо трудился на верфи, и 1 мая 1692 года, в шестое воскресение после пасхи, первый корабль, сооруженный умом и трудами самого Царя, благополучно сошел на воду.

Для полного удовольствия Петра не доставало одного: присутствия цариц. Наконец приехали и они со всем двором в конце июля 1692 года[9] и целый месяц провели в Переславле. 1 августа было торжественное водоосвящение с крестным ходом; недели через две пришли из Москвы полки[10], и начались маневры на суше и воде. В том и другом случае все воинские почести отдавались князю Федору Юрьевичу Ромодановскому, украшенному, кроме прежнего титула генералиссимуса, саном адмирала. 14 августа был обед на адмиральском корабле с церемониею; 18 числа рано утром, при благоприятном ветре, флотилия вступила под паруса и, переплыв через озеро, у противоположенного берега бросила якорь; противный ветер задержал ее там двое суток; 21 августа она снялась с якоря и возвратилась к пристани. После того настали веселые пиршества. Царица Наталия Кирилловна была, кажется, очень довольна своим путешествием, отпраздновала день своего тезоименитства в Переславле и не прежде сентября возвратилась в Москву, не совсем однако ж здоровою, впрочем, болезнь ее скоро миновала».

Если внимательно сравнить описание переславских «нептуновых потех» в «Истории» Устрялова и у Крекшина, то вывод будет довольно неожиданным: в них описаны одни и те же события, причем соблюдается и их последовательность. Зимою идет сооружение флота, на следующий год, весной, суда спущены на воду, в конце июля прибывают в Переславль двор с царицами (у Крекшина «с царицей-матерью», поскольку предполагается, что Петр не был еще женат в то время), 1 августа происходит церемония водоосвящения, после которой флотилия совершает плавание по озеру. Единственное отличие между ними состоит в том, что Устрялов отнес эти события к 1691–1692 гг., в то время как Крекшин — к 1686–1687 гг. Кто из них прав и какая дата является правильной?

Прежде чем ответить на этот вопрос, мы должны иметь четкое представление о том, как долго могла сооружаться флотилия из пяти небольших судов. Крекшин этому строительству отвел всего полгода. Все последующие историки увеличили этот срок до трех лет. Но так ли это?

Четыре года спустя после переславских «нептуно-вых потех» началось строительство больших судов и галер в Воронеже, предназначенных для войны с турками. Время от закладки судна и до полной его оснастки исчислялось в несколько месяцев.

Во время пребывания Петра в Голландии ему была предоставлена возможность участвовать в строительстве большого военного корабля. Для этого на верфях Амстердама заложили восьмидесятипушечный фрегат, который был завершен и спущен на воду всего за четыре с половиной месяца. Причем в сооружении принимали участие исключительно русские волонтеры в количестве сорока человек под руководством голландского мастера Поля. Так почему же переславская флотилия, состоящая из крошечных, по сравнению с этим фрегатом, судов должна была сооружаться три года? Не хватало плотников? Но нетерпеливое желание Петра видеть свою флотилию завершенной было столь велико, что он привлек к этой работе не только нескольких голландских мастеров во главе с Карштеном Брандтом, но и десятки, если не сотни, русских. Тот же Яким Воронин говорит о двух яхтах и корабле, которые построили шестнадцать преображенцев примерно за полгода, а то и за меньший срок. Поскольку таких бригад было несколько, то можно с полной уверенностью считать, что переславская флотилия сооружалась считаные месяцы. Поэтому в этом вопросе следует согласиться с Крекшиным.

Относительно года переславского строительства можно сделать следующее предположение. Первая и вторая даты (соответственно 1686-й и 1689 г.) являются ошибочными. Строительство началось осенью 1691-го и закончилось летом следующего, 1692 года. Ранее уже говорилось о полном отсутствии каких-либо исторических документов с упоминанием переславского корабельного строительства ранее этих лет. Согласившись с тем, что «нептуновы потехи» на Плещеевом озере начались на несколько лет раньше, мы будем вынуждены искать объяснения странному исчезновению документов за эти годы. Хотя на полное исчезновение бумаг многое списывается в отечественной истории, но в данном случае логика и здравый смысл подсказывают, что значительных документальных утрат не было, и мы столкнулись с элементарной ошибкой или фальсификацией, которая странным образом укоренилась в историографии Петра.

То, что строительство переславской флотилии началось не в 1689 году, а позднее, подтверждается и дневниками генерала Гордона, которые он вел с 1655 по 1699 г. Гордон, как отмечал Устрялов, весьма тщательно отмечал все поездки царя, и первая запись о посещении Петром Переславля относится только к ноябрю 1691 года!

Но кому и зачем понадобилось переносить начало строительства переславской флотилии на несколько лет назад?

Здесь можно сделать предположение, что уже у современников Петра появились некоторые сомнения и подозрения при неожиданной смене «марсовых потех» на «нептуновы». Причем смена увлечений произошла за считаные месяцы, если не дни! И приняла какой-то неестественный характер. Вряд ли такие перемены возможны без серьезных причин. Но поскольку даже ближайшее окружение царя находилось в полном неведении относительно побудительных мотивов этих перемен, то невольно поползли разнообразные слухи. И было о чем говорить: без всяких видимых причин царь и кавалерийский офицер одевается в немыслимое платье голландского крестьянина — полосатые чулки, белые короткие штаны, красная куртка с большими пуговицами и черная лакированная шляпа[11], — берет в руки топор, закуривает трубку и начинает без устали строить шлюпы, яхты, галеры. При этом он без всяких усилий общается с голландцами на их родном языке. Но когда он всему этому выучился?.. Вызывало недоумение и то, что страстно любимые им с детства потешные войны и походы забываются на длительный срок.

Подобные разительные перемены в царе могли вызвать не только недоумение, но и брожение умов в государстве Российском, которое привело бы к весьма серьезным последствиям. С подобным явлением следовало бороться, притом весьма энергично и жестко. При жизни Петра для этого был создан Преображенский приказ тайных дел, который кнутом искоренял подобные подозрения в русском народе. После смерти царя слухи о его подмене несколько приутихли, но все же осторожные и дальновидные наследники и наследницы российского престола, заинтересованные для собственной безопасности в сохранении тайны царственного плотника, нашли иные способы решения этой крайне взрывоопасной проблемы. Их волею были уничтожены многие бумаги, относящиеся к годам детства и юности Петра и которые давали наиболее серьезные поводы к подозрениям.

Известно, что после смерти Петра его бумаги были опечатаны и почти пятьдесят лет хранились в таком виде в государственных архивах, пока Екатерина II не повелела немецкому историку Миллеру разобрать их с целью написания труда о своем славном предшественнике. Возможно, во время этой разборки и была намеренно уничтожена та часть бумаг, которая относилась к детству и юности царя.

Никто до сих пор не обратил внимание на довольно любопытную ситуацию с личными бумагами Петра. Историкам известны тысячи его собственноручных писем, записок, пометок, указов и распоряжений начиная с 1692 и по 1725 г. т. е., за тридцать три года. По ним можно представить всю обширную деятельность царя-реформатора, круг его увлечений, взаимоотношения с семьей, сподвижниками, церковью и народом. Только одна переписка с Екатериной насчитывает более двухсот писем. Т. е. на основе этих бумаг можно составить полный исторический портрет Петра. Но в отношении первых двадцати лет его жизни ситуация несколько иная.

За период с 1688 по 1691 г. (три года) сохранилось всего четырнадцать подлинных писем Петра (тринадцать к матери и одно к Апраксину) и ученические тетради, в которых сделаны записи не более чем за пять-шесть занятий. Эти документы для историков не представляют особой ценности, так как не дают никакого представления о деятельности Петра, его наставниках и соратниках, его замыслах, образовании, характере или личной жизни. Единственно, о чем они свидетельствуют, так это о почтении и любви к матери. Составить по этим письмам какое-либо представление о Петре как об исторической личности невозможно.

Первые же шестнадцать лет жизни Петра, с 1672 по 1688 г., являются настоящим черным пятном, поскольку за этот период не сохранилось ни одного документа.

Начиная с Алексея Михайловича при дворе установилось обязательное правило вести «поденные записи», в которых отмечался любой шаг царя: приемы послов, посещение церквей и монастырей, присутствие на всевозможных торжествах и военные походы. Эти же записи велись и позднее, во время царствования Федора Алексеевича. Велись они и при Петре, но сохранились лишь с 1697 года. Странно, что среди этих документов оказались полностью потеряны именно те, которые относились к детским и юношеским годам Петра.

Такие утраты едва ли являются случайными, и появиться они могли лишь в результате намеренного уничтожения архивов. Можно только догадываться, насколько обширным был свод уничтоженных бумаг, относящихся к личной жизни и деятельности Петра: кроме «поденных записей», его письма к матери, жене, друзьям, патриарху, распоряжения и указы по организации потешных походов и сражений и т. д. То есть все бумаги, начиная от рождения и до 1688 года включительно. Видимо, со страниц этих бумаг Петр представал слишком непохожим на того человека, каким его знали впоследствии.

Поскольку в народе перемены в Петре связывались с началом строительства флотилии в Переславле, то перед фальсификаторами стала и другая проблема — документально подтвердить, что это строительство началось еще в юности царя. Для этой цели на некоторых документах просто исправили даты и тем самым отнеcли начало «нептуновых потех» на несколько лет назад. Подобное простое решение позволило снять — если не у современников, то у потомков — неудобные вопросы по поводу того, каким образом Петр так быстро и так успешно овладел и голландской речью, и плотницким ремеслом и почему он испытывал особую симпатию к кораблям и иностранцам, которая до этого едва ли наблюдалась. Добавление всего лишь нескольких цифр на страницы отдельных писем полностью устраняло любые подозрения относительно быстрых и разительных перемен в Петре. Теперь все выглядело так, будто его увлечение корабельным строительством началось еще в юности и продолжалось много лет, в течение которых он и мог освоить премудрости иностранной речи и плотницкого ремесла.

Со временем в эту версию поверили. Как кажется, Крекшин был первым биографом Петра, который использовал в своем труде исправленные документы. Но подобный подлог хотя и подправил некоторые штрихи на историческом портрете царственного плотника, все же не смог скрыть главного. В 1692 году Петр не только увлекся постройкой судов, но и полностью изменил свои привычки, образ жизни, увлечения. Начиная с этого времени перед нами предстает совершенно иной человек.

6
ГОД 1692-й. ПЕРЕМЕНЫ В ПЕТРЕ

Нам практически ничего не известно о Петре начиная с его рождения и по 1692 год: его внешний вид, цвет глаз и волос, рост, телосложение, навыки в письме и общая грамотность, интересы и привычки — все это остается для исследователя большой загадкой. Историческая наука располагает сведениями на этот счет более позднего периода. Строго подходя к этому вопросу, надо признать, что мы не имеем полноценного объекта для сравнения. Но все же внимательное знакомство с историческими материалами, их анализ и немногие записки современников помогли выявить множество деталей, которые позволяют судить о том, каким был Петр до и после 1692 года.

* * *

Начнем с «нептуновых потех». Влечение и даже страсть Петра к кораблестроению и воде вызывает некоторое сомнение. Известно, что в детстве он страдал водобоязнью, т. е. панически боялся воды. Появилось это заболевание у него примерно в шесть лет вследствие какого-то испуга во время речных купаний или же водной переправы. Об этом писал швед Страленберг[12], взятый в плен во время русско-шведской войны. Прожив несколько лет в России, он проявил интерес к стране и личности Петра и по возвращению на родину опубликовал книгу. Записки его примечательны тем, что в них без всякой симпатии, впрочем и без злобы, рассказывается о Петре и его преобразованиях. В России это сочинение было названо «страленберговыми клеветами» и никогда полностью не издавалось. Похоже, что Страленберг не выдумал историю с водобоязнью Петра — с ним согласились и Крекшин, и Голиков, и другие русские современники Петровской эпохи. Возможно, что это происшествие и последовавшее нервное потрясение на долгие годы определило интерес Петра исключительно к «марсовым потехам».

О страхе царевича перед водой писал и другой иностранец, Иоганн-Готтгильф Фоккеродт, с 1712 года живший в России в качестве домашнего учителя у Брюса и Кантемира, а потом ставший секретарем прусской миссии: «В детские годы Петр I обнаруживал чрезвычайное отвращение к воде, так что если приводилось ему переезжать только мельничную плотину, коляска его ехала в объезд ее, чтобы ему не видать было этой страшной стихии. Итак никто тогда не помышлял, чтобы вода стала когда-нибудь предметом его господствующей страсти».

Из сохранившихся исторических документов известно, что в 1690 году Петр совершил на лодках путешествие по Москве-реке. Значит ли это, что его заболевание к тому времени прошло? Возможно, это и так, но сомнительно, чтобы водобоязнь неожиданно сменилась другой, прямо противоположной манией, — неудержимым влечением к воде. Как видно из записок голландца Ноомена, Петр умел хорошо плавать. Но учиться этому он мог лишь преодолевая свой детский ужас перед водой. Вряд ли ребенок мог проявлять подобное исключительное в его возрасте самообладание.

В это же время на Яузе и Москве-реке началось строительство больших лодок и яхт. Но едва ли в этом можно увидеть начало новой страсти Петра. Скорее всего, к постройке гребных судов приступили из-за нужд расширившихся «марсовых потех». Войскам во время учений приходилось не раз преодолевать водные препятствия, для чего и потребовались вместительные лодки и шлюпы. Возможно, что Петр планировал расширить свои потешные учения и провести их, предположим, на Оке. Войска могли дойти туда пешим порядком, и лодки строились для транспортировки припасов и военного снаряжения. Современники не донесли до нас сведений о том, что Петр проявлял интерес к этому строительству или участвовал в нем, поэтому можно предположить, что это начинание вряд ли сильно затронуло его воображение и строительством занималась исключительно интендантская служба его потешного корпуса.

* * *

Как отмечают практически все историки, десятилетний Петр был избран в цари в 1682 году (по смерти царя Федора) не только в силу того, что старший брат Иван был слабоумен, но и потому, что отличался необыкновенными способностями. Выборные от всей России, наслышанные о талантах царственного отрока, именно его и провозгласили царем, ожидая благоденствия государству под его управлением.

Каких-либо исторических документов (письма, сочинения, ученические тетради за несколько лет и т. д.), по которым мы могли бы судить о талантах юного Петра, не сохранилось. Не донесли до нас конкретных сведений на этот счет и современники Петра. Поэтому остается только гадать, в чем эти таланты проявлялись — в способности к учению, в способности к военным наукам или иным предметам?

Первые дошедшие до нас письма Петра датируются 1688 годом, то есть тем временем, когда он уже был юношей. Но, странное дело, в этих письмах нет и намека на какие-либо способности юного царя! Все они без тени малейшего сомнения подтверждают тот удручающий факт, что Петр был довольно заурядной личностью: с трудом писал, язык был беден и груб, мысль примитивна и лишена даже самых простых литературных реминисценций. Последнее обстоятельство неоспоримо указывает на то, что Петр не читал книг.

Но как согласовать эту необразованность и отзывы о его способностях в детстве? Неужели Петр, проявив себя смышленым ребенком, со временем утратил интерес к наукам и потерял живость мысли? Или дело в том, что способности юного Петра были неимоверно преувеличены?

Поставленные в тупик этими противоречиями, историки были вынуждены принять в официальных версиях некое компромиссное решение: Петр был способным и смышленым ребенком, но его учили мало и притом не лучшие учителя, поэтому он и вырос неучем. Поскольку наставничество Менезиса несколько нарушало эту версию, то шотландский рейтарский полковник и дипломат был вычеркнут из числа учителей Петра и остался один лишь подьячий Никита Моисеевич Зотов, которого единодушно признали человеком не слишком больших познаний и не слишком способным учителем.

Но соответствует ли последнее предположение истине?

Старших детей Алексея Михайловича обучал Симеон Полоцкий (1629–1680), воспитанник Киево-Могилянской коллегии, знаток многих иностранных языков, в том числе и латыни, блестящий церковный полемист, известный поэт своего времени и сочинитель театральных действ, которые разыгрывались перед царской семьей. После своего переезда в Москву Полоцкий преподавал в Заиконоспасской школе, будущей Славяно-греко-латинской академии, и читал проповеди. В силу своего образования и убеждений Полоцкий был сторонником западной ориентации, что не могло не отразиться на его учениках. Известно, что дети Алексея Михайловича, Алексей, Федор и царевна Софья, владели польским и латинским языками, одевались в польское платье, присутствовали на театральных представлениях, которые ставились во дворце Алексея Михайловича, и, вне всякого сомнения, не чуждались западных идей. В этом видится влияние Симеона Полоцкого.

На фоне этого блестящего эрудита Никита Зотов, официально признанный первым и единственным учителем Петра, выглядит довольно скромно, если не сказать убого. Этого же мнения придерживается и историческая наука, упоминая о Зотове вскользь и даже несколько пренебрежительно, как о заурядном человеке. Такое мнение складывается в силу того, что о первом учителе Петра сохранилось слишком мало сведений.

Предположение о том, что Зотов был малограмотным учителем, вряд ли соответствует истине — кто решился бы неуча определять в наставники царевичу? О несомненных способностях и авторитете Зотова свидетельствует то, что он участвовал в 1680–1681 гг. вместе с Тяпкиным, известным боевым полковником и дипломатом, в переговорах с крымским ханом Му-рад-Гиреем. Переговоры шли очень трудно, и не раз жизнь русских посланников оказывалась под угрозой, и им потребовалось немалое мужество, самообладание и изворотливость ума, чтобы выполнить поручение. В 1684 году Петр посетил Патриаршую библиотеку, возмутился царившим там беспорядком и поручил Зотову надзор за ее состоянием. Видимо, Зотов любил чтение и разбирался в книгах. По этим сохранившимся скупым сведениям можно судить, насколько обширны были его способности. Не исключено, что он владел и иностранными языками. И если Петр обладал в детстве немалыми познаниями в науках, то приобрести их он мог лишь через своего учителя.

Таким образом, первого наставника Петра вряд ли можно отнести к невеждам. Поэтому довольно странно выглядит то, что Петр, блестяще начав в детстве свою учебу под руководством незаурядных учителей, со временем не только не углубил и не расширил свои знания, но и полностью их лишился.

* * *

Некоторые историки в своих трудах утверждают, что Петр в 1691–1692 гг. был уже опытным корабельным плотником. Подобного рода заключения делаются со ссылкой на голландца Ноомена, члена товарищества суконщиков в Вест-Заандаме, собравшего обширный материал о пребывании Петра в Голландии. В своей книге Ноомен приводит известие о том, что Петр во время строительства судов на переславской верфи (т. е. осенью 1691-го — весной 1692 г.) «держал заклад с главным мастером Арриеном Местье, кто из них скорее, при равном числе плотников, построит корабль равного размера, и, вследствие искусной уступчивости голландца, выиграл».

В предыдущей главе уже высказывались доводы в пользу того, что переславское строительство началось не в 1689 году, а несколько позднее, не ранее осени 1691 г. Следовательно, у подлинного царя Петра не было времени на учебу. В таком случае вполне уместен вопрос: когда и где он приобрел необходимые навыки в корабельном строительстве? Причем навыки столь основательные, что он не побоялся бросить вызов опытному мастеру.

Как полагал Устрялов, эту школу он прошел при строительстве яхты на Москве-реке весной 1691 г. Эту же точку зрения разделил и С. М. Соловьев. Но эти кабинетные ученые вряд ли были знакомы с каким-либо ремеслом и вследствие этого наивно предположили, что искусством корабельного плотника можно было овладеть за считаные недели, т. е. за то время, пока строилась небольшая яхта. Конечно, это явное заблуждение людей, не знакомых с физическим трудом, и на самом деле для приобретения серьезных навыков в этом деле нужны были годы упорного труда.

В то же время предположение о том, что Петр учился делу корабела весной 1691 года в Москве, не находит документального подтверждения, и вероятней всего, что он не участвовал в постройке яхты. Косвенным подтверждением этому служит предисловие к Морскому регламенту, в котором Петр упоминает только ботик из сараев Измайлова и переславскую флотилию. Странно, что в его памяти удержалось воспоминание о небольшой парусной лодке и забылось такое яркое и впечатляющее событие, как спуск на воду первого крупного судна, построенного при нем и его же собственными руками! Не упоминает он и тех голландских плотников, которые эту яхту строили. Подобная странная забывчивость или намеренное умолчание дают нам право предположить, что если Петр и был опытным корабельным плотником весной 1692 года, то эту опытность он приобрел не в России.

* * *

За период с 1692 по 1697 год известно весьма малое количество собственноручных писем Петра. Надо заметить, что все они написаны крайне, если не сказать, чудовищно, безграмотно. Большей частью вся его переписка велась секретарями. Так, например, за два года Азовских походов (1695–1696) Петр своей рукой не написал ни одного письма! Вместо него писал Шафиров, и Петр выводил лишь первые слова, адресуясь к своим соратникам «Min Her» или же «Min Her Kenich» (в письмах к Ромодановскому), и ставил в конце писем подпись «Piter».

Возможно, это свидетельство того, что двойник из-за своего плохого знания русского языка долгое время не решался самостоятельно вести свою переписку.

* * *

Принято считать, что Петр выучил голландский язык при работе с плотниками-голландцами на переславской верфи и во время занятий со своим учителем Францем Тиммерманом, голландцем по происхождению. Но это всего лишь предположение. Ни одного письменного или иного свидетельства, проливающего свет на вопрос, когда, где, в каком возрасте и у кого Петр постиг премудрости иностранного языка, мы не имеем. Умолчал об этом и сам Петр в своих воспоминаниях. Некоторые историки предполагают, что Франц Тиммерман начал первый давать уроки голландского языка юному царю. Но против этой версии имеются серьезные возражения. Под руководством Тиммермана Петр решал задачи по арифметике, геометрии, фортификации, делая записи на русском языке, — и это зафиксировано в его ученических тетрадях. Если Петр обучался в это время и голландскому языку, то в этих тетрадях должны были сохраниться какие-либо записи, подтверждающие это обучение: голландский алфавит, отдельные слова и фразы. Но ничего подобного в тетрадях мы не находим.

Надо принять во внимание и следующее. Голландский язык не был широко распространен в Европе. Более употреблялся немецкий или французский. Поэтому юного Петра должны были обучать одному из этих языков или же, что более вероятно, латыни, универсальному языку, который понимали все образованные люди того времени. Старшие дети Алексея Михайловича изучали польский и латынь. Скорее всего, такое же образование должен был получить и Петр. Поэтому его знание голландского языка и абсолютное невежество в других вызывает недоумение.

Не находя убедительного объяснения этой лингвистической загадке, большинство историков согласилось с предположением, что Петра в детстве почти ничему не учили. Старшие дети Алексея Михайловича, особенно Софья, испытывали к Нарышкиным ревность и неприязнь и сознательно не заботились о надлежащем воспитании царевича. И он, уже в юношеском возрасте, испытывая неодолимую тягу к знаниям, по выражению Соловьева, «сам себе выбирал учителей». Такими учителями, случайно выбранными Петром, и стали грубые голландские плотники, которые, однако, оказались прекрасными мастерами не только в плотницком ремесле, но и в преподавании своего языка. Петр буквально на лету выучил его.

Но, проявив во время работы на верфях блестящие способности по усвоению иностранной речи, Петр в дальнейшим полностью их утратил, так как за всю оставшуюся жизнь не выучил ни слова на других языках, хотя много лет общался, кроме голландцев, с немцами, англичанами, шведами и подолгу бывал за границей.

О его более чем скромных способностях свидетельствует то, что он плохо владел и родным русским языком. Многочисленные безграмотные письма и бумаги Петра красноречиво подтверждают это. Его нельзя отнести к способным людям. Поэтому быстрое и успешное освоение им голландского языка является определенного рода феноменом, малопонятным и труднообъяснимым.

* * *

Во втором Семеновском походе (осень 1691 г.) Петр имел звание рейтарского ротмистра. Возможно, что и в предыдущих потешных походах он имел тот же чин, во всяком случае, числился в кавалерии. Это вполне объяснимо, принимая во внимание то, что первоначальную военную подготовку он прошел у рейтарского полковника Менезиса. Впоследствии ни воинское звание рейтарского ротмистра, ни то, что он начинал свою службу в коннице, никогда не упоминалось ни современниками, ни самим Петром. Да и умение держаться в седле Петр, как кажется, полностью утратил на несколько лет. Лихой конник и ротмистр неожиданно превращается в пехотного сержанта (в этом звании он участвует в Кожуховском походе 1694 года).

Трудно понять и неожиданное понижение Петра в воинском чине. Кавалерийский ротмистр соответствовал в старой армии пехотному капитану или даже майору. Капитан был разжалован в сержанты? Или же сам пожелал начать службу в пехотных частях в солдатском чине? В это верится с трудом.

Некоторые историки утверждают, что Петр начал потешную службу барабанщиком в Преображенском полку, поэтому сохранил на всю жизнь привязанность к барабану и довольно ловко исполнял на нем различные военные сигналы. Но если это так, то когда он освоил рейтарскую науку и на основании чего был переведен в кавалерию и произведен в ротмистры?

Довольно странно выглядит и то, что в последнем потешном походе, состоявшемся в 1694 г., не было ни одного рейтарского подразделения. Не упоминаются рейтары и в составах армейских частей. Похоже, что этот вид кавалерии был неожиданно и повсеместно упразднен. Не потому ли, что рейтары наиболее хорошо знали царевича Петра и могли разоблачить двойника?

* * *

В отечественной живописи не сохранилось портретов Петра (я имею в виду портреты, написанные с натуры), выполненных ранее 1698 года. И это также вызывает определенные подозрения, поскольку иностранные живописцы довольно часто навещали Россию и в первую очередь рисовали влиятельных особ. Трудно поверить в то, что Петр до своего выезда в Европу ни разу не был зарисован. Но если его рисовали, то где же его ранние портреты? Пропали или были уничтожены?

Но, как кажется, один из них уцелел.

Просматривая портреты исторических личностей петровской поры, нельзя не обратить внимания на один из них. Хотя этот портрет и не отличается особыми художественными достоинствами, но все же вызывает откровенный интерес. Он носит название «Неизвестный в платье потешных войск» и приписывается кисти известного русского живописца И. Н. Никитина, что вряд ли соответствует действительности. Изображен на нем загорелый до смуглоты — но лоб его при этом остался бледным — круглолицый молодой человек в черном парике, с выкаченными карими глазами, пухлыми губами и черными тонкими усами. Не надо быть слишком искушенным знатоком русского исторического портрета XVII века, чтобы заметить разительное сходство между этим неизвестным и царем Петром. Как кажется, единственное, что мешает специалистам идентифицировать этот портрет как наиболее раннее изображение царевича Петра, так это непривычная одежда и чуть иной тип лица — более грубоватый, более насыщенный азиатскими чертами, но и более добродушный, в отличие от канонического лица Петра, которое нам известно по многочисленным изображениям. Хотя и называют искусствоведы одежду этого неизвестного «платьем потешных войск», но одет он не в мундир преображенца, а в простой суконный или кожаный камзол рейтара, без пуговиц и со скромными нашивками, предназначенный для того, чтобы поверх него носить кирасу. На руках у молодого человека черные кавалерийские перчатки с раструбами, а с левого бока видна рукоять сабли, что еще раз указывает на его принадлежность к кавалерии. Длинные локоны парика стянуты в косичку — видимо для того, чтобы не мешали во время скачки.

Скорее всего, это и есть единственное уцелевшее изображение подлинного Петра Алексеевича. То, что он одет в одежду кавалериста, хорошо согласуется с ранее высказанными предположениями о его службе в рейтарских частях.

Этот портрет мог быть написан не позднее 1691 года, когда Петру исполнилось 19 лет, что вполне соответствует внешнему облику изображенного юноши. Писал его, конечно же, не Никитин, который в это время был еще ребенком, а другой русский художник, еще не совсем уверенно работающий в европейской манере. Видимо, портрет этот написан во время военных маневров: Петр Алексеевич сбросил с себя кирасу и шлем, но так и остался в своем кожаном колете и при сабле. Он вышел к художнику, как кажется, еще не смыв с себя полностью пыль потешных сражений, но не возбужденный и порывистый, а спокойный и уравновешенный. Некрасивое его лицо сосредоточено. Русский царь как он есть.

* * *

Потешный Петровский полк, который учредил перед смертью царь Алексей Михайлович и который упоминал Крекшин в своем сочинении, почему-то полностью забыт отечественными историками. Менезис мог преобразовать его в рейтарский, поскольку сверстники, первоначально разделявшие с Петром его детские забавы, были из аристократических семей. Им-то и надлежало служить не в пехотных, а в этих привилегированных частях. Забыт был этот полк и самим Петром, и впоследствии он ни одним словом не обмолвился в своих воспоминаниях о службе в кавалерии. Сохранилась его запись о начале своей воинской службы: «Служить зачал с первого Азовского похода бомбардиром, когда каланчи были взяты».

Эта запись запутывает ситуацию окончательно. Еще можно понять Петра, когда начало своей службы он не связывает с потешными многолетними играми — это были детские забавы, которые и в самом деле неудобно называть настоящей армейской службой. Но почему счет своего армейского стажа он начинает не с первого дня Азовского похода, а со дня взятия первых турецких укреплений? Проявляет похвальную скромность и начинает свой солдатский стаж с первого настоящего боя?

Но эту ситуацию можно рассматривать и несколько иначе. Предположим, что именно в эти дни самозванец появляется под стенами Азова, что он и отметил в своих записях, не рассчитанных на широкий круг читателей. Но тогда появляются другие вопросы: где он находился до этого времени и чем занимался?..

В это же время Петр меняет свою подпись. Если раньше он подписывался Petrus, т. е. использовал латинизированный вариант своего имени, что говорит о его знакомстве с латинским языком, которому его мог обучить Менезис, то после 1692 года он именует себя Piter.

* * *

Как отметили современники, «на двадцатом году жизни» (т. е. в 1691–1692 гг.) у Петра неожиданно появляется заболевание — «трясение головы», страшные и мучительные судороги лицевых мышц, продолжавшиеся порой по нескольку часов. Штахлин, еще один иностранный биограф Петра, их описывает следующим образом:

«Известно, что монарх этот с молодости и до самой смерти был подвержен частым и коротким приступам довольно сильных мозговых припадков. Подобные припадки конвульсий приводили его на некоторое время, иногда на целые часы, в такое тяжелое состояние, что он не мог выносить не только присутствия посторонних, но даже лучших друзей. Пароксизм этот всегда предвещался сильной судорогой шеи с левой стороны и неистовым подергиванием лицевых мускулов. Вследствие того — постоянное употребление лекарств, иногда странных, вроде порошка, приготовленного из желудка и крыльев сороки. Вследствие этого же — привычка спать, положив обе руки на плечи ординарца».

Русские современники Петра, несколько более сдержанные в описании болезни царя, говорили, что он «голову запрометывал и ногою запинался». Впоследствии эти приступы стали сопровождаться взрывами необузданного гнева и бешенства. Известен случай, когда он гнался с обнаженным кортиком за пажом и чуть не убил его, лишь за то, что тот неловко снял с него ночной колпак и при этом дернул его за волосы.

Это нервное заболевание, как предполагают историки, развилось в Петре из-за потрясений, испытанных во время стрелецкого бунта 1682 г. и во время отстранения Софьи от власти в 1689 г. Но вряд ли это верно — слишком значительный срок прошел после этих событий, поэтому причину заболевания надо искать в другом.

Француз Невиль, приехавший в Москву летом 1689 г. и покинувший ее в конце того же года, нервного заболевания у семнадцатилетнего Петра не заметил и в своих записках писал следующее: «Царевич Петр был коронован к удовольствию всей России; этот государь очень приятен и строен, судя по живости его ума можно бы ожидать великих дел от его правления, если бы он получил хорошее руководство».

Если бы Петр Алексеевич страдал в это время нервным тиком, то это не ускользнуло бы от внимания Невиля и нашло бы место в его записках. Поэтому можно предположить, что это заболевание появилось лишь у двойника Петра и объясняется тем огромным нервным потрясением, которое ему пришлось испытать, когда его заставили выдавать себя за царя.

Обращает на себя внимание то, что Невиль не отметил и высокого роста Петра (рост Петра превышал два метра). Похоже, что московский царь в это время ничем особенным не отличался от прочих людей.

Спустя три года до Невиля доходят новые сведения о внешнем виде Петра и его занятиях, и он заносит их в свои записки, помещая в предпоследней главе «Современное состояние Московии»: «Единственное его достоинство — жестокость; глаза его, хотя и большие, но имеют вид растерянный; так что на них тягостно смотреть; голова постоянно качается, хотя ему всего двадцать лет, а его развлечения заключаются в устройстве драк между приближенными, а зимой — купанья их в проруби, а также в колокольном звоне и пожарах».

Контраст между Петром, которого он видел в 1689 г., и тем человеком, о котором ему рассказали спустя три года, разительный! Изменился если не внешний вид царя, то его внутреннее состояние: вместо прежней живости у него появилась растерянность и неуверенность в себе. Да и вкусы его огрубели — он стал более плебеем, чем аристократом, что и проявилось в виде интереса к низменным забавам.

Фоккеродт, несмотря на свое уважение к монарху, также отметил его необыкновенно грубые вкусы: «У него не было ни малейшего вкуса в удовольствиях, так же как и в других вещах, служащих людям для украшения и развлечения: он вовсе не понимал разборчивости в том. Все его развлечения имели в себе что-то грубое и неприятное. Самые непристойные виды забав нравились ему больше всего, и ничто не приводило его в такое восхищение, как возможность насильно принудить людей сделать или вытерпеть что-нибудь противное их природе. У кого было природное отвращение к вину, маслу, сыру, устрицам и подобным кушаньям, тому при всяком случае набивали рот этими вещами, а кто был раздражителен и всего более корчил рожи при этом, тот наиболее и потешал Петра I; оттого многие совсем не раздражительные от природы притворялись такими, чтобы тем заискивать в нем».

Такой же грубой и неумеренной была и страсть Петра к тушению пожаров. Влечение это обнаружилось в нем в том же 1692 году и имело какой-то болезненный характер. Петр бросал все свои дела ради тушения пожаров и занимался этим с каким-то нездоровым азартом. Несомненно, это была пиромания в самой крайней форме. Вот один из характерных примеров. 9 декабря 1694 года скончался Павел Менезис, первый наставник Петра Алексеевича. Похороны состоялись в Немецкой слободе, и генерал-майора русской службы в последний путь провожали с торжественными воинскими почестями. Для участия в них были «наряжены» по три роты от Преображенского, Семеновского, Бутырского и Лефортовского полков. Церемония погребения началась в 10 часов католической службой и должна была продолжаться весь день. Но в начале церемонии пришло известие о том, что на Покровке начался пожар. Петр немедленно покидает дом и семью покойного и с несколькими офицерами и солдатами бросается на тушение огня. Похороны прерываются на неопределенное время, видимо, к большому недоумению и даже обиде присутствующих. Спустя два часа, так и не дождавшись Петра, церемонию вновь возобновляют. Патрик Гордон, записавший в своем дневнике этот случай, деликатно умолчал о том, явился ли царь на продолжение церемонии или нет. Эта сдержанность дает повод думать, что Петр так и не проводил своего наставника в последний путь.

Кроме страсти к тушению пожаров, такую же болезненную тягу Петр испытывал к выдиранию зубов и к препарированию трупов. Вырванные им зубы он складывал в специальные мешочки, которые зачем-то бережно сохранял, и после его смерти они обнаружились в его личных вещах вместе с набором специальных щипцов.

Особенно отталкивающей видится страсть Петра к анатомированию. Во время своих заграничных путешествий он обязательно посещал анатомические театры и с каким-то удовольствием подолгу разглядывал препарированные трупы и различных уродцев, заспиртованных в банках, и покупал их для свой Кунсткамеры. В Амстердаме во время подобного посещения ему так понравился заспиртованный младенец, что он вытащил его из банки и поцеловал в губы.

В Лейдене, во время осмотра другого анатомического театра, Петр, заметив брезгливость на лицах некоторых русских из своего сопровождения, пришел в такую ярость, что заставил их зубами разрывать мышцы на препарированном трупе, выставленном как один из экспонатов этого театра.

Казнив свою любовницу Гамильтон, он поднял за волосы ее отрубленную голову, поцеловал в губы и стал давать своей свите некоторые пояснения, показывая вены и кости перерубленной шеи.

Когда в 1715 г. умерла царица Марфа Апраксина, вдова его брата Федора, славившаяся своей безупречной жизнью, Петр принял участие в ее вскрытии, желая убедиться, сохранила ли она свою непорочность.

В этом же году 22 октября умерла после родов и принцесса Шарлотта Вольфенбюттельская, супруга его сына Алексея. Тело усопшей было вскрыто на другой день по кончине в присутствии царя. Согласно записи в «Журнале», в котором отмечались все события, имевшие место в жизни царя, Петр «смотрел анатомию кронпринцессы».

Знакомясь с подобными «анатомическими деяниями» Петра, следовало бы откровенно назвать великого преобразователя России бесчувственным животным, лишенным самых элементарных понятий о границах приличного. Но, скорее всего, здесь нечто иное: это был человек с изуродованной психикой, имевший явные патологические наклонности.

В 1710 году Петр устроил шутовскую свадьбу своего карлика Якима Волкова. После венчания и торжественного пира, на который были свезены карлики со всей России, молодожены были отведены в спальню, куда последовал и сам Петр. Историки деликатно умолчала о цели его странного визита в столь интимное место и в столь неподходящее время, но, как можно предположить, это было болезненное любопытство, которое он даже не стремился скрыть от окружающих.

Известен его указ 1718 года о приобретении различных монстров и уродов по всей России для пополнения коллекции Кунсткамеры. Петр определил и плату тем, кто доставит подобные экспонаты: за мертвого урода человеческого — по десяти рублей, скотского — по пяти рублей, птичьего — по три рубля. За живых: за человеческого — сто рублей, скотского — пятнадцать, птичьего — семь; ежели будет «гораздо чудное», то обещано больше. За утайку таких монстров был положен штраф в десять раз больше против указанной платы.

Несомненно, что только человек с явными психическими отклонениями мог повелеть подобное.

Фоккеродт по поводу странных увлечений Петра откровенно заметил: «До конца его жизни самым приятным его занятием было точение (на токарном станке), дергание зубов, выпускание воды у больных водянкой и другие подобные фокусы».

Просматривая литературу о Петре, невозможно не обратить внимания на то, с какой охотой многие авторы приписывают ему первенство почти во всех видах деятельности: Петр первый кораблестроитель, первый организатор регулярной армии, первый законодатель, первый учитель русского народа, первый дипломат, флотоводец, полководец и т. д. Но, выставляя Петра на первое место в масштабных военных и политических сферах, авторы не забывают и о мелочах, и Петр становится пионером в деле учреждения парусного спорта, первым организатором правильного сельского хозяйства, первым врачом, ветеринаром и даже первым овцеводом! Странно, что этот хор откровенных льстецов не назвал его первым стоматологом, первым специалистом в области физической патологии и первым анатомом России. Видимо, даже у самых восторженных почитателей Петра не хватило духа связать его болезненные наклонности с подлинным научным интересом.

* * *

В этом же 1692 г. Петр совершает свой наиболее странный поступок. 14 мая за три часа до рассвета умирает его младший семимесячный сын Александр (родился 3 октября 1691 г.), и в этот же день его погребают в Архангельском соборе. На похоронах Петр не присутствовал, хотя находился в этот день в Москве[13].

Чем можно объяснить его отсутствие? Охлаждением или даже неприязнью к семье, крайней «занятостью» на дружеских пирушках, которые стали с этого года неотъемлемой частью его жизни, или очередным сборищем «всепьянейшего и всешутейшего собора», который начал свою деятельность примерно в это же время? Но едва ли любой из этих поводов способен извинить Петра.

О настоящей причине его отсутствия на похоронах сына догадаться не трудно: он панически боялся появиться перед царской семьей и быть разоблаченным.

В этом же 1692 году современники отметили его охлаждение к жене Евдокии Лопухиной. Хотя она и побывала, согласно документам, летом этого года в Переславле на торжествах по случаю завершения строительства флотилии, вряд ли это способствовало укреплению супружеских отношений. Занятый своими кораблями, плаванием по озеру и военными маневрами, Петр едва ли обращал на нее внимание.

После знакомства с немкой Анной Моне, которое, по некоторым источникам, состоялось в этом же году, Петр окончательно оставляет свою жену. Через несколько лет, по возвращению из заграничного путешествия в 1698 году, Петр отправляет ее в монастырь. Евдокия была уверена, что Петра подменили, но ее мнение, которое относили к пристрастным, по причине перенесенных ею незаслуженных обид и унижений, никогда не принималось всерьез.

Переписка Петра с Евдокией не сохранилась. На основании этого многие историки делают вывод о том, что Петр вообще не писал своей жене и был к ней довольно холоден с первого дня совместной жизни. Но при внимательном чтении личных бумаг Петра невозможно не обратить внимания на одно письмо, которое, как считается, адресовано его матери, царице Наталье Кирилловне, и датировано августом 1693 года:

«Радость моя! По писму твоему ей-ей зело опечалился, потому тебе печаль, а мне какая радость? Пожалуй, зделай мене беднова без печали тем: сама не печалься, а истинно не заживусь. А словесно о нашем пребывании известит Федор Чемаданов. А у нас по се время все здорово малитвами твоими».

Судя по слишком интимному обращению, письмо это адресовано не матери, а Евдокии, и отнести его следует к 1689–1691 гг. Это небольшое послание свидетельствует о взаимных нежных чувствах и, как можно предположить, послано Петром из одного из потешных походов. Он утешает загрустившую в кратковременной разлуке Евдокию обещанием того, что не задержится слишком долго — «истинно не заживусь».

Письмо это, к сожалению, единственное. Но все же оно дает довольно яркое представление о взаимных чувствах Петра и Евдокии, которые никак не укладываются в позднейшую официальную версию их отношений.

* * *

Возможно, Петр испытывал симпатию к иностранцам и до 1692 года, но имел достаточно политической мудрости и такта, чтобы этим чувством не раздражать своих русских подданных и духовенство. В этом он был похож на своего отца, царя Алексея Михайловича, который широко привлекал иностранцев на государственную службу и щедро оплачивал их труд, но все же более считался со своими соотечественниками, чем и приобрел славу ревнителя отечественного благочестия и веры.

В 1689 году, сразу же после победы над Софьей, Петр издает указ с запрещением иностранцам приезжать в Россию без царского позволения. В таком шаге видится разумная осмотрительность государственного мужа. России нужны были специалисты, а не шайки искателей приключений, поэтому въезд иностранцев следовало регулировать и вызывать их, исходя из потребностей страны.

Одновременно с этим из Москвы удаляются иезуиты, как наиболее деятельные и ревностные сторонники папского престола, которые, несомненно, беспокоили иерархов православной церкви своей неутомимой пропагандой.

18 декабря 1689 года генералы русской службы Менезис, Гордон и де Граам вместе с другими католиками из Немецкой слободы обратились к Петру с просьбой допустить в Москву католических священников. Несмотря на теплое отношение к этим людям, Петр отказал в их просьбе.

В этом же году последовала странная казнь, которая редко упоминается в исторических исследованиях, посвященных царствованию Петра. В октябре месяце в Москве, на Болоте, был заживо сожжен лютеранин Квирин Кульман, обитатель Немецкой слободы. Родом он был из Силезии, получил достаточно хорошее образование, но уже в молодости обнаружил признаки повышенной мистической экзальтации и расстройства ума. Кульман путешествовал по Европе, был в Иене, Амстердаме, Лейдене, Париже, Лондоне, даже в Константинополе и в Смирне. Из многих городов был изгнан как богохульник и негодяй.

В 1685 г. Кульман появился в Москве и тайно стал выдавать себя за пророка. Царевна Софья приказала его взять под стражу и допросить. На допросах Кульман утверждал, что «приехал в Москву по гласу ангела, который явился ему в Амстердаме в белых одеждах и велел немедленно отправиться в Россию для исполнения предначертаний свыше; если же в Москве его не послушают, возвратиться назад, к жене, которая в пророчестве была искусней его самого».

К Кульману с осуждением относились и лютеранские пасторы Немецкой слободы и высказывались за его казнь. Софья не успела распорядиться его судьбой, и это дело закончилось при Петре и по его повелению. Это единственный случай, когда Петр осудил иностранца за его отступничество от веры. Впоследствии он предавал казням исключительно русских людей за их религиозные убеждения, но иностранцам в этом вопросе предоставил полную свободу.

Когда в 1690 году у Петра родился сын Алексей, в Грановитой палате был устроен «радостный стол» — обед, на который был приглашен Петром и весьма уважаемый им генерал Гордон. Этому неслыханному ранее делу— приглашению к царскому столу иноземца-ка-толика — воспротивился патриарх Иоаким. Петр проявил деликатность и уважение к его мнению, и Гордон не был допущен к столу. В то же время Петр проявил особую деликатность и по отношению к обиженному генералу: на другой день он устроил обед специально для Гордона в одном из своих загородных дворцов и проявил к нему особую любезность.

В этом же году Иоаким умер и состоялись выборы нового патриарха. Петр хотя и имел собственное мнение по поводу того, кому отдать патриарший престол, все же разумно уступил и позволил, вопреки своему желанию, вместо просвещенного Маркела, митрополита Псковского, избрать Адриана, митрополита Казанского, известного ревнителя старины.

Подобные действия, направленные на укрепление авторитета и единства православной церкви, которые имели место в первые годы после отстранения Софьи, можно рассматривать как некую временную уступку Петра духовенству, той силе, которая помогла ему в борьбе за трон и дала ему реальную власть. Возможно, это и так, но в то же время они говорят о том, что Петр был склонен к компромиссу и был более гибким политиком, чем в последующие годы.

Но эти же действия можно рассматривать и под другим углом зрения и сделать вполне обоснованный вывод о том, что он, как и его отец, был искренним ревнителем чистоты православия и нравов своего народа.

Для правильного понимания религиозных чувств Петра необходимо иметь представление о том, как православные иерархи относились к нему и какие надежды они на него возлагали. В этом плане весьма показательны события осени 1689 года. Во время противостояния Петра и Софьи, когда еще чаша весов не склонилась явно на чью-либо сторону, «самодержица» послала патриарха Иоакима в Троице-Сергиеву лавру для примирения ее с братом. Но патриарх пренебрег своей высокой миссией и примкнул к Петру. Этот поступок святителя русской церкви значительно усилил авторитет Петра и, в конечном счете, способствовал его быстрой победе.

Решение патриарха, зная его непреклонность в делах веры, едва ли можно связать с какими-либо корыстными интересами или опасениями за свою жизнь. Скорее всего, это был сознательный выбор для пользы православной церкви, которая в этот момент остро нуждалась в поддержке. Василий Васильевич Голицын, просвещенный и европейски образованный человек, фаворит «самодержицы» Софьи был склонен к объединению западной и восточной церквей и имел около себя кружок искренних сторонников подобных идей. После смерти Иоакима предусматривалось избрание в патриархи Сильвестра Медведева[14], одного из деятельных сторонников «самодержицы», который при поддержке Голицына и начал бы осуществление планов религиозной унии. Скорее всего, подобное тяготение к Европе и католичеству испытывала и Софья. Именно это и оттолкнуло Иоакима от нее, и он отдал предпочтение более ревностному православному христианину Петру. В нем он ожидал найти энергичного сторонника своим планам укрепления православия в Московском государстве.

Надежды патриарха вполне оправдались. Придя к власти, Петр поменял церковную политику и поддержал наиболее консервативную часть духовенства. Софья была пострижена в монастырь, Голицын отправлен в ссылку, сторонники их были заключены в тюрьмы.

11 февраля 1691 года, после страшных пыток, был казнен и Сильвестр Медведев, идеолог реформации православной веры. Преследуя цели искоренения униатских настроений среди части духовенства и стремясь предотвратить еще один назревающий церковный раскол, церковь пошла на такой необходимый шаг. Но не исключено, что сторонниками казни старца Сильвестра были не только православные иерархи, но и сам Петр, видя в этом единственную возможность избежать новых религиозных потрясений внутри государства. В этом случае уместно считать его убежденным защитником православия.

Сторонником религиозной унии восточной и западной церквей был и первый воспитатель Петра, Менезис. Есть очень много свидетельств, говорящих о том, что Менезис в Риме в 1673 году вел тайные переговоры по этому вопросу и был уполномочен на это самим Алексеем Михайловичем. Так, например, секретарь Менезиса, саксонец Рингубер, в записке папе Иннокентию XI, поданной в 1679 году, прямо утверждал, что Матвеев, отправляя посольство в Рим, имел тайное намерение посредством учащения сношений с папой достигнуть соединения церквей. То же самое утверждалось и в записке кардиналу Алтиери, и высказывалась надежда на скорое осуществление этих планов.

В это время над Россией и Польшей нависла реальная угроза турецкого вторжения, поскольку огромная султанская армия сосредоточилась на Дунае. Возможно, что Алексей Михайлович в объединение церквей или же в разумном диалоге между ними видел то средство, которое поможет сплотить силу различных стран и остановить мусульманскую экспансию. Именно к этому времени относится и заключение русско-польского союза.

Усилия Менезиса в Риме к ощутимым результатам в деле объединения церквей не привели. Но все же он сохранил приверженность этой идее, и всю оставшуюся жизнь искренне сожалел о своей неудаче при папском дворе. Скорее всего, по причине приверженности к унии, он хотя и занял в 1689 году достаточно высокую армейскую должность, но не стал первым человеком в ближайшем окружении царя. Этому противились, как можно предположить, иерархи православной церкви. Под влиянием патриарха и под влиянием собственного религиозного чувства Петр не решился или же сознательно не хотел вновь приблизить к себе Менезиса, как ревностного сторонника идей, которые считались еретическими.

Перед своей смертью патриарх Иоаким оставил завещание, которое можно рассматривать как программу дальнейших действий царя Петра в государственной и церковной областях. Несомненно, он видел в молодом царе своего единомышленника и искреннего ревнителя святоотеческих устоев, поэтому советовал ему сторониться иноземцев и более полагаться на своих русских подданных.

Похоже, что до 1691 года Петр неукоснительно следовал советам патриарха, которые вполне совпадали с его собственными убеждениями. Хотя в исторической науке и распространено мнение, что Лефорт и Гордон стали его любимцами сразу же после низвержения Софьи, но этому нет документальных подтверждений, и, скорее всего, их приблизил к себе лишь двойник Петра.

Подобное сдержанное (пусть и внешне) отношение к иностранцам и твердая позиция в делах веры говорят о том, Петр не только умел разумно выстраивать взаимоотношения со своими подданными, но и имел определенные убеждения. В то же время он умел уступать и не проявлял излишнего упрямства даже в принципиальных вопросах и тем самым счастливо избегал умножения количества своих врагов.

В скором времени все эти полезные для истинного правителя качества бесследно исчезнут и Петр предстанет перед современниками как крайне упрямый и крайне грубый в своих действиях человек, не умеющий, а возможно и не желающий, находить со своими подданными общий язык.

Уже через три года после прихода к власти присущее ему уважительное отношение к мнению своих подданных и их религиозному чувству сменяется каким-то озлобленным глумлением над православием, над собственным народом и над его обычаями. Около Петра быстро собралась «компания», состоящая из иностранцев и тех русских людей, которые оторвались от своих православных и национальных корней. И вслед за этим возникает «всешутейший и всепьянейший собор», на котором осмеянию предается христианская вера, и прежде всего православие. Чего стоит постоянно пьяный «патриарх» Никита Зотов, одетый в церковные ризы, с крестом, сделанным из двух курительных трубок и Священным Писанием, внутри которого были помещены «скляницы» с вином и водкой! Омерзительные попойки этого сборища и еще более омерзительные развлечения, которым они предавались вместе с Петром, едва ли совместимы с религиозным чувством, которое демонстрировал русский царь до этого.

Во время первого заграничного путешествия Петр, едва успев покинуть пределы России, без стеснения порочит своих подданных, выставляя их невеждами, дикарями и безнравственными людьми. Находясь в Голландии, он показывает какое-то удивительное уважение к голландцам, даже откровенную симпатию к ним, к их законам и привычкам. Но к своим соотечественникам у него лишь ненависть и презрение. Князь Иван Степанович Шаховской и Александр Алексеевич Левонтьев, сопровождавшие Петра в заграничном путешествии, высказали пожелание, чтобы царь более заботился о своем престиже перед иностранцами. Петр так рассвирепел на них за этот вполне оправданный совет, что приказал заковать их в кандалы и хотел тут же казнить, но этому воспротивились голландские административные лица, ссылаясь на свои законы. Тогда Петр велел отослать одного из них в Ост-Индию, а другого в Суринам. Дальнейшая судьба этих царских волонтеров осталась неизвестной.

Здесь же, в Европе, Петр торопится заявить, что намерен одеть русских в европейское платье и заставить их брить бороды. И сразу же по возвращению он твердо и жестко, с какой-то откровенной тупостью или глумлением осуществляет задуманное, собственноручно обрезая бороды у аристократов. Затем бороды стали резать на всем необозримом пространстве России. Кроме бород отрезались и полы длиннополых русских кафтанов и их широкие рукава, для чего при въезде в города ставились специальные заставы. Запрещалось шить русское платье, седла, строить привычные дома, печи и даже делать лодки по русским образцам. Меры грубые, унизительные, характеризующие Петра как недалекого и крайне упрямого человека, не имеющего прочных связей с национальными традициями. Впоследствии многочисленные и не слишком умные почитатели Петра и люди, бесчувственные к национальному унижению, рукоплескали ему за подобные ничтожные «деяния», усматривая в них проявления истинного просветительского духа.

Совершенно неожиданно и необоснованно у него появляется презрение к собственному народу, которое он выразит известной фразой, записанной брауншвейгским резидентом в Санкт-Петербурге Вебером: «Сам царь, вполне понимающий превосходным умом своим недостатки своих подданных, называет их стадом неразумных животных, которых он делает людьми».

Даже Вебер, донесший до нас эти слова, был несколько сдержанней в своих оценках и не испытывал к России подобной враждебности.

В этом презрении Петра к русскому народу и нежелании считаться с его культурными особенностями чувствуется что-то нерусское, какая-то чужеземная неприязнь. И, самое главное, обозначается она в нем совершенно неожиданно, без каких-либо серьезных видимых причин.

7
ГОД 1694-й. СМЕРТЬ МАТЕРИ И ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ НА ВОДАХ

25 января 1694 года, после непродолжительной болезни, скончалась царица Наталья Кирилловна, мать Петра, которую он, казалось бы, горячо любил. Было ей всего 43 года (некоторые историки считают, что и меньше). Застав в этот день мать безнадежно больной, Петр все же не остался у постели умирающей, а уехал в Преображенское. Не появился он и на похоронах матери и не проводил ее в последний путь. Не был он и на заупокойной литургии на третий день, на девятый, двадцатый, не был он и на сороковинах. Некоторые историки, смущенные подобным безразличием к нежно любимой им матери (что следовало из ранних его писем), приписали Петру тайное посещение могилы умершей, где он «в одиночестве оплакивал ее смерть». Но свидетельство современника, на котором основана эта легенда, не слишком достоверно и не вызывает особого доверия. В течение последующих тридцати лет своей жизни Петр ни разу не вспомнил о матери, поэтому можно смело утверждать, что сыновних чувств он к ней не испытывал.

Архангельскому воеводе Ф. М. Апраксину Петр сообщил о своем горе кратко, но выразительно: «Беду свою и последнюю печаль глухо объявляю, о которой подробно писать рука моя не может купно же и сердце». Выплеснув в нескольких словах свое горе, Петр продолжает: «Яко Ной от беды отдохнув и о невозвратном оставя, о живом пишу». Это «живое» были приказания о строительстве судов в Архангельске.

Судя по слишком литературным оборотам письма и умению немногими словами передать скорбное (но и неопределенное!) состояние души, писал его не Петр, который никогда не отличался изяществом и выразительной точностью в эпистолярном жанре. Письмо это написано бойким и искушенным в русской словесности писцом из царской канцелярии. Но чем же тогда занимался Петр в эти печальные дни? Исторические документы того времени свидетельствуют лишь об одном: Петр все это время проводил в веселых и шумных забавах и пирушках со своими друзьями-иноземцами!

Развлечения эти начались с Масленицы и продолжились в дни Великого поста, когда царица Наталья Кирилловна медленно угасала.

«Генваря в 12-й день женился шут Яков Федорович сын Тургенев на дьячей жене, а за ним в поезду были бояре и окольничие, и думные, и всех чинов палатные люди; а ехали они на быках, на козлах, на свиньях, на собаках. А в платьях были смешных: в кулях мочальных, в шляпах лычных, в крашенниных кафтанах, опушены кошачьими лапками, в серых разноцветных кафтанах, опушены бельими хвостами, в соломенных сапогах, в мышьих рукавицах, в лубочных шапках. А Тургенев сам ехал с женою в государской лучшей бархотной карете; а за ним шли Трубецкие, Шереметевы, Голицыны, Гагины, промеж Преображенского и Семеновского. И тут был банкет великий три дня.

И генваря в 24-й день он (Тургенев) в ночи умер».

Так описывал царские увеселения тех дней И. А. Желябужский[15].

Веселые застолья Петра продолжались и в день кончины царицы: оставив 25 января умирающую мать, он выезжает в Немецкую слободу, где присутствует на банкете и танцах в доме Гордона. Известие о смерти матери не остановило этого буйного веселья, но, как кажется, лишь придало ему особую силу: 28 и 29 января он пирует с Лефортом, 2 февраля выезжает в Троицкое вместе с Гордоном, где их хорошо угостили, 6 февраля на свадьбе майора Беккера фон Даллена, 9 февраля у И. А. Матюшкина, по случаю его отъезда на воеводство в Вятку. 11 февраля Лефорт устраивает грандиозный банкет на 250 человек, на котором присутствует и Петр.

У Петра даже не хватило такта отменить все увеселительные мероприятия в дни траура. Как кажется, смерть царицы лишь придала еще больше веселья Петру.

1 мая Петр выезжает в Архангельск. Там он присутствует на торжественном спуске на воду корабля «Святой Павел», на котором впервые поднимает новый флаг, впоследствии ставший государственным: красно-сине-белое полотнище. Флаг этот есть не что иное, как подражание голландскому, в котором лишь переставлены полосы.

30 мая на яхте «Святой Петр» царь отправляется к Соловецкому монастырю. Но ветер стих, и судно целые сутки простояло в устье Двины. 1 июня подул крепкий ветер и путешествие продолжилось. Но когда достигли Унской губы, в 120 верстах от Архангельска, разразился страшный шторм. Паруса на яхте были убраны, но огромные волны швыряли ее как скорлупку. Опытные поморские мореходы, управляющие судном, не скрывали, что гибель неизбежна. Петр был так напуган, что в ожидании смерти даже приобщился святых таён из рук архиепископа Афанасия. Но крушения все же удалось избежать: лодейный кормщик Антип Тимофеев сумел ввести яхту в Унскую губу.

Оказавшись на берегу, Петр со своими спутниками отправился в близлежащий монастырский храм Преображения Господня и там принес благодарность Всевышнему за свое избавление от смерти. Служителям храма и монахам были сделаны подарки и оказаны другие милости. После того, как буря стихла, Петр 6 июля вышел в море и на следующий день благополучно прибыл к Соловецкому острову, где трое суток, если верить некоторым авторам, провел в посте и молитвах.

В память своего чудесного спасения на водах Петр собственноручно вытесал деревянный крест в пять аршин длиной и три шириной и поставил его на том месте, на котором вышел с яхты на берег в Унской губе. На кресте он ножом вырезал следующую надпись на голландском языке:

Dat Krus та Ken kaptein Piter van a ch. st. 1694

Те. «крест поставил капитан Питер в лето Христово 1694».

Эта надпись достойна особого и самого пристального рассмотрения. Почему она сделана на голландском языке? Почему русский царь вдруг называет себя «капитаном Питером»?

Да, хорошо известно, что Петр после знакомства с иностранцами позволил им и немногим русским обращаться к себе несколько фамильярно — «господин бомбардир», «господин командор» или «господин капитан». Но трудно себе представить ситуацию, когда человек, чудом избежавший смерти, обращается к Богу на языке, которым еще плохо владеет, и называет себя чужим именем. А именно это и делает Петр: он безграмотно царапает на кресте голландские слова, называет себя не царем и даже не рабом Божьим, как сделал бы любой русский человек того времени на его месте, но kaptein Piter! Зачем?.. В это время он даже не имел права именоваться капитаном, поскольку еще не обладал достаточным опытом в управлении кораблями и едва ли знал морскую навигацию. Видится в этой надписи какое-то неумное, нескромное или просто по-детски наивное и хвастливое поведение перед Богом…

Но если принять во внимание, что перед Творцом и небесами не лгут и, разговаривая с ними, люди бывают наиболее откровенны, то нам откроется нечто неожиданное в этой странной надписи. Она предельно откровенна и честна! И сделал ее, конечно же, не русский царь Петр Алексеевич, а голландский kaptein Piter, чудесным образом спасшийся в бушующем море, и который вошел в нашу историю под именем Петра Великого.

8
ПОДМЕНА

Все эти факты достаточно убедительно подтверждают то, о чем русский народ говорил еще при жизни Петра, — русский царь действительно был подменен. «Непристойные речи» появились как отражение реального трагического происшествия, но единственно, в чем они не были согласованы, так это в определении конкретного времени, места и обстоятельств подмены царя Петра Алексеевича. Попытаемся восполнить этот пробел своей версией тех давних событий.

Осенью 1691 года, во время второго Семеновского похода, случилось непредвиденное трагическое происшествие. Возможно, что в артиллерийской перестрелке или в жаркой кавалерийской атаке, в которую Петр увлек своих рейтар, он был смертельно ранен, — такое было не редкостью во время потешных учениях. Так, например, летом 1690 года во время одного из подобных примерных сражений лопнула ручная граната, опалив лицо царя и ранив многих офицеров. В другом таком же сражении, произошедшем 4 сентября того же года, было много раненых, в том числе пострадал и сам генерал Гордон, у которого была серьезно повреждена нога и обожжено лицо.

Сохранилась шутливая реляция второго Семеновского похода, к которой сделана весьма примечательная приписка: «И тот бой равнялся судному дню». Не намек ли это неизвестного очевидца на некоторые драматические обстоятельства? Но даже если рассматривать эту приписку как насмешливое сравнение, то нельзя не поразиться ее пророческому смыслу.

В этом потешном учении пострадал не один Петр. Вместе с ним был тяжело ранен в правую руку ближний стольник князь Иван Дмитриевич Долгорукий, который вскоре и скончался. Видимо, он был близок Петру, и тот, сам находясь при смерти, все же написал письмо Федору Апраксину, со скорбью извещая о кончине своего товарища по воинским забавам:

«Федор Матвеевич.

Против сего пятоенадесять числа в ночи, в шестом часу, князь Иван Дмитриевич от тяжкия своея раны, паче же изволением Божиим, переселися в вечные кровы, по чину Адамову, идеже и всем нам по времени бытии. Посеем, здравствуй.

Писавый Petrus».

Видимо, это было последнее письмо подлинного царя Петра Алексеевича.

«Генералиссимус Фридрих» — князь Федор Юрьевич Ромодановский, под началом которого служил ротмистр Алексеев, и генералиссимус Иван Иванович Бутурлин, командующий «вражеской армии», предвидя скорую смерть царя, в отчаянной попытке уберечь себя от плахи решаются на немыслимый и дерзкий поступок — на подмену. Но, скорее всего, делают это они в сговоре с другими высокопоставленными офицерами потешных и стрелецких полков. Спустя год после этих событий, как это описывает Устрялов, Петр опасно заболел кровавым поносом — видимо, это была дизентерия. Болезнь продолжалась с ноября до конца января следующего, 1693 года, и особенно слаб он был в декабре. Когда его состояние стало наиболее критическим, то Лефорт, князь Б. А. Голицын, Ф. М. Апраксин и Плещеев приготовили лошадей, чтобы бежать из Москвы, как доносил об этом в Ригу шведский резидент Кохен. Не исключено, что эти люди были в какой-то мере причастны к подмене царя.

Впоследствии все они составили «компанию», кружок наиболее близких к царю людей, сосредоточивших в своих руках реальную государственную власть. Видимо, именно их совместными усилиями и был отыскан в 1691 году, после ранения Петра, кандидат, имевший некоторое сходство с подлинным царем.

Вначале попробуем ответить на вопрос, кто это мог быть. Знание голландского языка, неожиданно приобретенное Петром в 1692 году, неоспоримо указывает на то, что он был отыскан среди голландцев. На это указывает и следующее обстоятельство. Во время своего первого путешествия за границу в составе Великого посольства в 1697–1698 гг. Петр, нарушая все инструкции и планы посольства, из Германии отправляется в Голландию, хотя должен был ехать в Вену, для решения весьма важного для России вопроса о войне с Турцией. Из-за этого довольно легкомысленного решения Россия полностью лишилась каких-либо выгод при заключении мирного договора с турецким султаном и упустила время, которое могла использовать для усиления своего военного и политического влияния на южных рубежах.

Впоследствии этому обстоятельству найдут много извиняющих причин и хитроумных оправданий. Но если здраво разобраться в них и отсеять все лукавые доводы, то поступок Петра предстанет в своем истинном и неприглядном виде: он пренебрег политическими выгодами государства ради своего капризного и ничтожного желания видеть морские суда и стремления усовершенствовать свои плотницкие навыки! Вряд ли бы истинный монарх, имевший хотя бы небольшое чувство ответственности перед своим государством, поступил подобным образом. Но такой поступок вполне мог совершить не слишком ответственный и заурядный человек, давно не видевший своей родины и скучающий по ней и еще не совсем освоившийся с новым своим званием и со своими тяжелыми государственными обязанностями.

Проплывая мимо Амстердама по Рейну и каналам, Петр не стал задерживаться для посещения столицы Голландских Штатов, поскольку торопился в Саар-дам, или, как еще произносили это название, Заандам. Его желание быстрее попасть в этот маленький и ничем не примечательный прибрежный поселок столь велико, что он с несколькими спутниками ночью на лодке отправляется туда. Историки объяснят это нетерпение присущей Петру порывистостью и импульсивностью в поступках и тем, что именно в Саардаме строились лучшие корабли, которые и влекли его к себе с неодолимой силой. Но, скорее всего, это было нетерпение другого рода. К тому же в Саардаме строились лишь большие шлюпки и купеческие корабли, и Петр, совершая путешествие через всю Голландию, не мог не слышать об этом. Ему же нужны были военные суда. Поэтому его поездка в этот прибрежный поселок была совершенно бесполезна для приобретения необходимых знаний, и в ней видится какой-то иной и скрытый смысл. Возможно, он был уроженцем этих мест, и тоска по ним заставила его забыть свою роль, дипломатические выгоды чужой ему страны и с лихорадочным нетерпением стремиться сюда[16].

Прибыв рано утром 8 августа (18 августа по новому стилю) в Саардам, Петр встретил кузнеца Геррита Киста, который ловил угрей на канале и, узнав его, поздоровался с ним. Кист несколько лет назад работал в Москве, чем и объясняется его знакомство с царем. Но странно, что Петр так хорошо знал именно саардамцев, находившихся по тем или иным причинам в России!

В первый день своего пребывания в Саардаме он посетил всех родственников голландских плотников, работавших в Москве: выпил рюмку можжевеловой водки у матери Томаса Иезиаса, пообедал у жены Яна Ренсе-на, навестил Марию Гитманс, бедную женщину, сын которой работал в России на постройке судов. В этот дом зашла и Ансет Метье, жена другого плотника, и спросила о своем муже, еще продолжавшем работать в Москве, Петр ответил ей: «Я хорошо знаю его, потому что рядом с ним строил корабль». Ансет с сомнением отнеслась к словам Петра и с недоверием спросила: «Разве ты плотник?» На что Петр ответил: «Да, и я плотник».

Этот ответ можно рассматривать как добродушную шутку Петра. Но можно видеть в нем и честный ответ честного голландца.

Посетил он и дом Антония ван Каувенгоофе, заандамского сторожа, сын которого жил в Москве и работал мастером на лесопильной мельнице.

В этот же день он вторично обедал в семье другого голландца, плотника Клааса Муша (уже упоминавшийся голландец Ноомен называет его Клаас Виллемсон Мес), также выходца из Саардама, умершего в Москве.

Подобное хождение по гостям весьма напоминает поведение человека, вернувшегося после длительного отсутствия домой и спешащего навестить всех своих родственников и добрых знакомых.

Обращает на себя внимание и следующее обстоятельство. Петр постоянно оказывал семье Клааса Муша материальную помощь. Еще не достигнув Голландии, он послал вдове Клааса 500 гульденов (около 7 кг серебра), сумму по тем временам огромную. Геррит Муш, брат Клааса, был нанят кают-юнгою на буер, который купил Петр в Саардаме 12 августа у купца Дирка Стоф-фельссона. Петр был очень доволен расторопностью и усердием Геррита и не раз бывал у него в доме, приглашал жену его и невестку к себе на обед и подарил им по золотому кольцу Покидая Голландию, Петр подарил буер, стоивший 450 гульденов, вдове Клааса. Стоит сказать, что кормщик Антип Тимофеев, спасший Петру жизнь во время шторма на Белом море, получил от него всего тридцать рублей (2 кг серебра, около 150 гульденов).

Такая щедрость и даже расточительность по отношению к семье безвестного плотника, умершего в Москве, вызывает многие вопросы. Тем более что семьям других голландцев, умерших в России, такая помощь не оказывалась. Предположим, семье того же Карштена Брандта (умер в Архангельске 31 мая 1694 г.), или семье другого плотника, Корта, умершего в Переславле в 1692 году, которые имели, по сравнению с безвестным Клаасом Мушем, несравненно большие заслуги в деле создания российского флота и были более длительный срок знакомы с Петром.

Необычайно щедрые подарки и какое-то особо теплое отношение ко всем Мушам заставляют подозревать, что эта семья была ему чем-то близка и дорога. И, как кажется, причина этой привязанности не только в добром знакомстве с Клаасом.

Петр очень скромно жил в Саардаме, снимая крошечную комнату у кузнеца Киста, за которую заплатил всего семь гульденов, посещал местные герберги (пивные), носил простую одежду местных крестьян[17], катался в свободное время в одиночестве на ялике или буере по каналам и по заливу Эй.

Он был скуп на траты, как бережливый простолюдин, и даже сам готовил себе еду, проживая в Саардаме и впоследствии в Амстердаме! Покупая ялик (весельную лодку) для катаний вблизи Саардама, он долго и упорно торговался с ее владельцем корабельным маляром Виллемом Гарменсооном, и наконец они сошлись на сорока гульденах и одной кружке пива, которую и распили в местном герберге. Но откуда русскому царю было знать, сколько могут стоить лодки в Голландии? И стал бы подлинный царь упорно торговаться из-за нескольких гульденов? Этот торг говорит о том, что он был не только скуп, но и хорошо ориентировался в местных ценах и прекрасно знал голландский язык. Удивительно и его почтение даже к самым незначительным должностным лицам, которое он продемонстрировал в Саардаме, — перед всеми ними он непременно снимал шляпу и кланялся. Несомненно, это говорит об усвоенном им с детства уважении к власти, которое могли проявлять только простолюдины. Все это выдает в нем местного уроженца.

Автор записок о пребывании Петра в Голландии, Ноомен, приводит список плотников, которые были наняты для корабельного строительства в России и которые покинули Саардам в 1691 году. Это были: Питер Коувенховен, Геррил Кисс, Клаас Ок, Яан Муш, Яан Алее, Арриен Барендсзоон Метье.

Именно их и знал Петр: с женой Метье он разговаривал в Саардаме, Геррил Кисс, видимо, и есть тот кузнец Геррит Кист, в доме которого он жил, Антоний ван Каувенгоофе является отцом Питера Коувенховена. Некоторое искажение имен и фамилий вполне объяснимо, принимая во внимание не слишком высокую общую грамотность того времени и не слишком строгий подход к грамматическим нормам.

Но поскольку Петр хорошо знал и хорошо относился именно к плотникам из Саардама, покинувшим Голландию в 1691 году, не значит ли это, что он и сам был из их числа? Учитывая его особую расположенность к семье Муш, можно допустить, что под именем русского царя Петра скрывался Яан Муш. Его отец Клаас выехал в Москву на несколько лет раньше, где и умер, не оставив о себе сведений в исторических документах. Вслед за отцом в Россию отправился и Яан, навстречу своей необыкновенной судьбе.

Повторно посетив Голландию в 1717 году, Петр послал Екатерине, с которой уже сочетался к тому времени браком, письмо, в котором есть любопытная приписка: «Посылаю с сим писмом к вам Фитингофа, которому вели быть при себе, пока вмес(т)е съедемся, а с собою не взял для того, что там люди, сказывают, гораздо отворенные глаза имеют, а он наш брат».

Из Голландии Петр направлялся во Францию, поэтому, опасаясь раскрытия некоторых обстоятельств, которые могли повредить его репутации, отсылает некоего Фитингофа к Екатерине. При этом он называет этого неизвестного человека своим братом. Возможно, это и есть собственное признание двойника относительно своего происхождения. Фитингоф мог состоять не в прямом родстве с Яаном Мушем, а приходился ему, предположим, двоюродным или же троюродным братом. Во всяком случае, Петр серьезно опасается с его стороны возможных, пусть и неумышленных, разоблачений. Не исключено, что Фитингоф, как близкий родственник, имел сходство с Петром, что и служило причиной его отсылки к Екатерине. Петр не хотел, чтобы французы, которые «отворенные глаза имеют», обратили на это внимание.

Вторичное посещение Голландии Петром имело единственную серьезную причину — ему хотелось, чтобы Екатерина родила ребенка именно в этой стране. Об этом писал все тот же Ноомен. Это странное желание снова выдает в нем голландца. Его сын действительно родился в Голландии, но умер в тот же день.

Как кажется, Яан был на несколько лет младше Петра Алексеевича. Для подобного вывода есть некоторые основания: известен портрет Петра, выполненный в Англии в 1698 году художником Г. Кнеллером. На нем Петр изображен очень высоким, очень стройным, необыкновенно молодым и одухотворенным, почти юношей не более 18–20 лет. Этот портрет невольно заставляет вспомнить секретаря шведского посольства Кемпфера и его словесное описание Петра — совпадение удивительно полное! Но смущает одна существенная деталь — Петру во время написания портрета было уже двадцать шесть лет, и едва ли он мог выглядеть юношей, учитывая его общеизвестное пристрастие к вину. К тому же, если правильно понимать слова Кемпфера, московский царь еще в молодости казался несколько старше своих лет. Возможно, это было раннее биологическое созревание, поэтому царица Наталья Кирилловна и женила Петра, хотя ему еще не исполнилось и семнадцати лет. В таком же возрасте были женаты и Федор и Иван, сводные братья Петра, что так же указывает на их раннее физическое взросление. Значительно старше своих лет выглядела и Софья Алексеевна. Когда ей было двадцать пять лет, ей давали все сорок. Можно предположить, что подобная физиологическая особенность была свойственна всем детям Алексея Михайловича. Таким образом, если бы Кнеллер рисовал подлинного Петра, то на портрете предстал бы перед нами мужчина лет тридцати на вид, а то и больше, но ни в коем случае не юноша! Каким же образом Петр так чудесно помолодел в Англии? А если это не Петр, то кто же запечатлен Кнеллером?[18]

Ответ на этот вопрос очевиден — это портрет двойника Петра, Яана Муша. Вполне вероятно, что художник немного польстил оригиналу и разница в возрасте между Петром Алексеевичем и Яаном Мушем не такая большая, но все же она была, что и зафиксировал своей кистью опытный английский живописец. Видимо не будет большой ошибкой считать, что во время подмены в 1691 году Яану было около 16 лет, т. е. он был года на три-четыре младше Петра Алексеевича.

Но есть и другое, прямо противоположенное свидетельство о возрасте двойника — его личное письмо к Екатерине, в котором он пишет следующее: «Хочетца с тобою видетца а тебе чаю гораздо больше для тово что я в 27 лет был а ты в 42 не была».

Чтобы читателю стало более понятным это невразумительное послание, перескажу его своими словами. Петр, скучая без Екатерины, пишет ей, что хочет видеться с ней. При этом он полагает, что ее нетерпение встретиться с ним еще сильнее, поскольку она значительно моложе его и, следовательно, темпераментней, и он-то знает, каково в 27 лет обходиться без любви и близости. Явно желая услышать приятные его мужскому самолюбию возражения, он игриво намекает на то, что сам он немного поостыл от былого нетерпения, поскольку ему уже 42 года.

Личное письмо это не вызывало бы особого внимания и интереса, если бы не время его написания — 14 августа 1712 года. Поскольку Петр родился в 1672 году, то в 1712 ему исполнилось 40 лет, но никак не 42! Следовательно, двойник был на два года старше царя Петра Алексеевича. Похоже, что в пылу любовного нетерпения он неосторожно проговорился. Не исключено, что он стал со временем настолько близок и откровенен с Екатериной, что не считал нужным скрывать от нее ни свой истинный возраст, ни свое истинное происхождение.

Но, с другой стороны, нельзя полностью доверять и этому, казалось бы, откровенному признанию. Все собственноручные послания Петра написаны таким неразборчивым почерком, что при их прочтении вполне можно перепутать и отдельные слова, и буквы, и цифры. Возможно, издатели личных бумаг императора и совершили подобную ошибку. Не исключено, что здесь ошибочно прочтен год и на самом деле письмо написано, предположим, в 1714–1715 гг.

Несомненно, что молодость двойника и среда, в которой он вырос, являются причиной его застенчивости, какой-то дикости в поведении и поступках, его неумения держать себя на людях, которое очень заметно в нем после 1692 года. Особенно это проявилось за границей — там было много глаз, которые пристально смотрели на русского царя и заносили увиденное на бумагу.

Встречаясь в Германии в 1697 году с курфюрстинами, т. е. женами германских владетельных князей, Софией Ганноверской и ее дочерью Софией-Шарлоттой Бранденбургской, он закрывал от смущения лицо руками, повторяя по-немецки «Ich kann niht sprechenn»[19], краснел и вел себя слишком по-детски. Когда курфюрстины тактично помогли ему справиться со смущением и разговорили его, Петр не сумел сообщить о себе ничего большего, кроме того, что очень любит корабли и знает 14 ремесел, и давал им трогать мозоли на своих руках. Похоже, что он просто растерялся от непривычного внимания.

После этой встречи курфюрстина Бранденбургская София-Шарлотта в одном из своих частных писем оставляет весьма любопытный намек: «Ну довольно вам надоедать; но право не знаю, что делать, — мне доставляет удовольствие говорить про царя, и если бы я верила самой себе, я бы вам сказала еще больше, я…

Остаюсь расположенной к вам и готовой к услугам».

Что осталось недосказанным в письме? Возможно, что некоторые сомнения относительно личности Петра. Как проницательная женщина, София-Шарлотта что-то заподозрила, но, к сожалению, не решилась доверить свои мысли бумаге. Видимо, манеры и поведение Петра дали ей повод полагать, что это не подлинный царь.

Через некоторое время, уже находясь в Голландии, Петр все так же будет теряться от чрезмерного внимания к своей особе, испытывая при этом то необыкновенную застенчивость, то раздражение и гнев. Когда около его дома собиралось слишком много людей, он отказывался выходить за дверь. Проходя через толпу зевак, глазеющих на него, он закрывался париком или же плащом. Раздражаясь на слишком назойливое внимание, он пускал в ход кулаки и даже бросался пустыми бутылками.

Но разве похоже это на поведение человека, с пеленок видевшего вокруг себя большое количество людей, привыкшего к их постоянному вниманию и любопытству, привыкшего не только снисходительно воспринимать их, но и повелевать ими? Двадцать лет спустя Петр вновь посетил Голландию, и очевидцы отметили, что это был величественный, уверенный в себе человек, без тени смущения позволяющий разглядывать себя и не терявшийся от пристального внимания толпы. Исчезла без следа и его былая скупость, и появилась привычка щедро, по-царски, оплачивать услуги посторонних людей, даже самые незначительные. Во второй приезд Петра в Саардам Геррит Кист отказался видеться с ним, поскольку считал себя обиженным той мизерной платой, которую русский царь заплатил ему за жилье двадцать лет назад. В сопровождении одного придворного Петр сам пришел к Кисту, выпил с ним бутылку вина из серебряного кубка, принесенного с собою, и, уходя, оставил ему щедрую плату за старую услугу и свой серебряный кубок. Так же щедро он вел себя и несколько месяцев спустя во время пребывания во Франции. Эти разительные перемены в поведении говорят о том, что двойник уже освоился со своей ролью.

Итак, возможный кандидат определен — им мог быть молодой плотник из Саардама Яан Муш. Дальнейшие события развивались следующим образом. Когда в 1691 году голландские корабельные мастера прибыли в Москву, было обращено внимание на то, что один из них имеет некоторое сходство с царем. После неожиданной кончины Петра Алексеевича Яан был доставлен к Ромодановскому, и тот угрозами или иными средствами заставил его согласиться играть роль погибшего царя Петра.

Возможно, это было нелегко сделать и честный голландец всячески сопротивлялся предстоящему обману. И тогда простодушному голландскому плотнику внушили мысль, что Ромодановский и есть подлинный русский государь или же является достаточно высокопоставленным лицом, которому Яан обязан подчиняться во всем.

На первое время, пока двойник еще плохо знал русский язык, русские обычаи и придворную обстановку, его решено было скрыть от посторонних глаз. Но двойник еще не умел или же не решался действовать самостоятельно, поэтому его принудили принять решение другими способами. Ромодановский своим «государевым указом» повелел двойнику строить суда на Плещеевом озере, который он и выполнил. Разве мог простой плотник ослушаться царя? Тем самым Яан получил возможность подготовиться вдали от царской семьи и кремлевского окружения к своей новой роли.

Именно этот первый отъезд Петра на Плещеево озеро и отметил генерал Гордон в своем дневнике.

В Переславле его стали спешно обучать и русскому языку, который он совершенно не знал, и русской грамоте, и русской истории, и всему тому, что знал и умел подлинный Петр. Для этих целей был вызван голландец Франц Тиммерман, присутствие которого в Переславле весной 1692 года отмечено в исторических документах.

В конце 1691 г. для Петра были затребованы церковные уставы (чины). Многие историки видят в этом начало «всешутейшего и всепьянейшего собора»: Петр якобы изучал эти чины и на основе их писал пародийные и непристойные уставы для своей «сумасброднейшей» компании. Но, скорее всего, это не так. Чины были затребованы для обучения протестанта Яана основам православной веры и церковным ритуалам. Его учили правильно креститься, молиться, класть поклоны, исповедоваться и многому другому, что знал русский православный человек того времени. И лишь впоследствии, когда двойник несколько освоился со своим новым положением, на основе этих чинов могла возникнуть грубая и грязная пародия, вполне отвечающая его вкусам. В это время все протестантские страны Европы развлекались подобными пародиями, в которых так же зло и так же непристойно высмеивались папа и ритуалы католической церкви. Иезуиты доносили из Москвы в 1698 году, что Франц Лефорт был одним из тех людей, которые с особой антипатией относились к католицизму: «Невозможно описать, каким врагом папы и иезуитов был этот Лефорт. Величайшее наслаждение доставляла ему небольшая книжечка с эпиграммами на папу и иезуитов, которую он обыкновенно читал и перечитывал».

Не выбивалась из этого ряда противников католической церкви и Голландия, где Яан и усвоил это неприязненное и даже глумливое отношение к ортодоксальным христианским конфессиям, которые отрицали реформацию и которые сохранили внутри себя, в отличие от протестантов, высшую иерархическую власть. Несомненно, что из этого отрицательного отношения Яана и его окружения к ортодоксальной церкви и родился «всешутейший и всепьянейший собор».

Можно предположить, что ученические тетради Петра — безграмотные и написанные непривычной к перу рукой, и которые относят к его детским годам, — на самом деле принадлежат Яану. Он осваивал в Переславле — хотя и плохо — под руководством Франца Тиммермана арифметику, геометрию, фортификацию, определение высоты солнца по секстанту, правила пользования артиллерийскими таблицами и, как кажется, латинский язык.

Этот перечень предметов наталкивает на мысль, что они составляли часть учебной программы Петра Алексеевича, рассчитанной на несколько лет. Ведь не мог же ребенок, постигая азы арифметики, одновременно с этим изучать геометрию и астрономию! Чтобы дойти до этих учебных дисциплин, он должен был проучиться, самое малое, несколько лет. Видимо, все эти науки изучал Петр Алексеевич, и теперь с ними торопливо и поверхностно знакомили Яана Муша, чтобы он хотя бы в малой степени овладел знаниями истинного царя Петра Алексеевича.

Надо сказать еще об одной, весьма характерной детали: все записи в ученических тетрадях Петра сделаны одним и тем же почерком и человеком одного уровня грамотности (весьма и весьма безграмотным!). Если бы эти записи были сделаны подлинным Петром в течение нескольких лет, то должен был меняться, по мере взросления, почерк и приобретаться определенная грамотность. Но ничего подобного в тетрадях нет.

Эта деталь, на которую до сих пор не обращено должного внимания, еще раз подтверждает версию о подмене и о том, что двойника учили крайне торопливо. Внушительный перечень изучаемых предметов говорит нам о том, что их мог изучать не ребенок, а уже вполне взрослый человек. Трудно сказать, в какой мере их усвоил Яан Муш, но, несомненно, все эти науки прошел подлинный Петр Алексеевич, обладавший и памятью, и разумом и получивший достаточно высокое образование для своего времени. Видимо, Россия потеряла из-за несчастного случая весьма одаренного и образованного царя, которого никак нельзя сравнить с безграмотным плотником, заменившим его.

Укоренившийся впоследствии и в исторической науке, и в художественной литературе миф о том, что Петр в детстве не получил необходимого образования, из-за невежества немногих его учителей, основан исключительно на том впечатлении, которое производил Яан Муш своими познаниями. Но в данном случае вряд ли уместно смешивать интеллект подлинного царя Петра и его двойника.

Младшая сестра Петра Алексеевича, Наталья Алексеевна (родилась в 1673 г.), была довольно образованной царевной: она завела в Москве, а затем и в Санкт-Петербурге театр, и не исключено, что сама писала пьесы. Вызывает недоумение тот факт, что она получила образование, а ее родной брат, царевич Петр, остался неучем.

Огромное нервное и умственное перенапряжение, постоянный страх быть разоблаченным привели к припадкам и конвульсиям у Яана, которые и остались у него на всю жизнь как расплата за необычную судьбу. Первые годы он панически боялся посещать жену, мать и других родственников погибшего царя, не зная, как себя вести с ними, о чем разговаривать, боялся их подозрений — отсюда нервные судороги лица, стремление поскорее их покинуть. Поэтому вполне объяснимо, почему он не присутствовал на похоронах царевича Александра и царицы Натальи Кирилловны (своего мнимого сына и мнимой матери), отказывался участвовать в церемониях по приему послов: ему было мучительно страшно оказаться среди чужих людей, в незнакомой обстановке, присутствовать на церковных службах и церемониях, которых он совершенно не знал и не понимал, ощущать на себе подозрительные взгляды.

Первые годы пребывания в роли царя его постоянно тянуло к иностранцам, особенно к голландцам, — с ними ему было привычней и спокойней. Во время заграничного путешествия Петра очевидцы отметили, что он наиболее охотно общался с голландскими шкиперами, запросто ходил с ними в винные погребки и щедро их поил.

Весьма показательна в этом отношении его привязанность к голландскому матросу Якову Янсену. Он был нанят на русскую службу в Архангельске и отличался природным умом и искусством в метании бомб. Петр так полюбил этого матроса, принявшего русскую веру, что во время осады Азова, как писал Устрялов, «проводил с ним дни и ночи и не скрывал от него своих намерений». Возможно, в будущем Янсен мог бы стать наиболее близким к Петру человеком и подняться так же высоко, как и безродный Александр Меншиков. Но неожиданно он сбегает к туркам. Что толкнуло его на это? Историки довольно упрощенно объясняют причину его предательства корыстью — он якобы ожидал от турок получить больше, чем от царя Петра. Но более нелепый довод вряд ли можно придумать: любимец царя ожидает от турок каких-то немыслимых благ, значительно превышающих те, которые он мог получить от Петра! Вряд ли Янсен серьезно надеялся на подобное, и это заставляет искать причину его бегства не в корыстных стремлениях, в чем-то другом. Возможно, Петр в минуту слабости признался ему в том, что он не настоящий царь. Или же Янсен, как умный и наблюдательный человек, сам пришел к такому открытию и понял, что с этой тайной ему не жить: его ждут постоянные подозрения Петра и его окружения, застенок Преображенского приказа и плаха. Эти причины и заставили его бежать к врагам. Когда с турками обсуждались условия капитуляции Азова, одним из главных требований была выдача Янсена. Паша, руководивший защитой крепости, вначале воспротивился этому условию, но когда ему пригрозили общим и беспощадным штурмом, то быстро уступил. Янсен был выдан, доставлен в Москву в оковах и предан мучительной казни. Протокол его допроса не сохранился — и это вполне объяснимо. Возможно, он был один из немногих, кто знал тайну Петра, и его признание, вырванное под пыткой, немедленно уничтожили.

Около Петра остались единицы из тех сотен людей, которые окружали его в детстве и юности. Прежде всего, были заменены денщики, среди которых и появился в 1692 году Александр Меншиков. Это была необходимая в данной ситуации мера. В первой главе упоминалось о том, что в 1691 году от двора было удалено несколько стольников, наиболее близких к царю людей. Вполне вероятно, что были заменены не только эти несколько человек, но и весь штат слуг Петра Алексеевича, для избежания возможного разоблачения его двойника.

Борис Куракин по этому поводу писал: «Многие из ребят молодых, народу простого, пришли в милость к его величеству, а особливо Буженинов, сын одного служки Новодевичья монастыря, также и Лукин, сын одного подьячего, и многие другие, которые кругом его величества были денно и нощно. И от того времени простого народу во все комнатные службы вошли, а знатные персоны отдалены».

Возможно, что в это же время был расформирован и Петровский полк, состоявший из юношей знатных фамилий, которые очень долго общались с Петром, хорошо его знали и тем были опасны.

Не исключено, что царицу Наталью Кирилловну отравили, чтобы пресечь ее все усиливающиеся подозрения. Старого воспитателя Петра Алексеевича, Никиту Моисеевича Зотова, заставили участвовать во «всепьянейшем и всешутейшем соборе» и превратили в горького пьяницу и объект для грубых и непристойных шуток. Едва ли бы кто всерьез воспринял его пьяные разоблачения.

Но все же страх быть разоблаченным никогда не покидал Петра. Видимо, в силу этого он не любил находиться в Москве (в отличие от подлинного Петра Алексеевича) и беспрестанно пускался во всевозможные поездки и путешествия, и это с годами превратилось в маниакальное стремление колесить по стране и по иным государствам, иногда и без особой необходимости. Несомненно, что этот страх и нелюбовь к Москве подтолкнули Петра основать новую столицу в болотах далекого севера, вдали от тех мест, где жил подлинный царь, где его еще помнили и где говорили почти открыто о его подмене.

Петр не любил царевича Алексея, намеренно не заботился о его воспитании, чтобы не иметь рядом с собой умного и образованного соперника (точно так же он относился и к сыну Алексея, Петру). Но все же, когда царевич вырос, многие русские люди стали относиться к нему с любовью и возлагали на него определенные надежды, поскольку это был мягкий, неглупый юноша, приверженный традиционной культуре и традиционному укладу жизни народа. И тогда Петр стал просто преследовать его, всячески подчеркивая его непригодность к делам и тем более к управлению государством и постоянно унижая и даже нанося ему побои в присутствии своих сподвижников (Петр сам признавался в этом). Многие историки восприняли слишком серьезно мелочные придирки Петра к сыну и в своих трудах вынесли вердикт о полной никчемности царевича. Но это не соответствует истине. У него, как и у любого человека, были свои пристрастия, свои сильные и слабые стороны. Его мягкость не способствовала тому, чтобы он был хорошим военным или твердым администратором, но он обладал ясным умом, живостью воображения и умел логически мыслить. Мне, как исследователю, доставило большое удовольствие читать письма Алексея: он умел необычайно кратко, грамотно и последовательно излагать свои мысли. Знал он немецкий и французский языки и даже писал на них. Возможно, что Алексей мог бы проявить свои способности в качестве дипломата и, без сомнения, прекрасно бы справился с подобными обязанностями, но Петр упрямо требовал от него другого. Он посылал Алексея следить за постройкой судов, за набором рекрутов или заниматься заготовкой провианта, т. е. давал ему поручения рутинные и малопривлекательные, в которых тот едва ли имел какие-либо навыки. Эти поручения не всегда исполнялись царевичем блестяще, но главное — они исполнялись, и, пожалуй, не хуже чем прочими администраторами Петра. Но Петру не нужны были явные успехи своего наследника, и он выискивал мелочные упущения и на основании их признавал всю работу негодной. Это было сознательное стремление выставить Алексея как человека вялого, апатичного, лишенного деловых способностей. В то же время Петр сознательно отстранял царевича от участия в боевых действиях и не допускал его к войскам, где тот мог быстро найти себе сторонников.

После того, как у Петра родился сын, названный также Петром, он особенно стал нетерпим к Алексею и вынудил его написать отречение от престола. Потом Петру и этого показалось мало, и он заставил Алексея дать клятву принять монашество. Подобные преследования заставили Алексея бежать в Австрию и искать защиту у императора.

Уже находясь в Австрии, Алексей рассказывал вице-канцлеру Шенборну, что отец и Екатерина приставили к нему Меншикова с целью его опоить. И хотя подобные подозрения, высказанные царевичем, воспринимаются несколько наивными, если не смешными, в них есть изрядная доля правдоподобия: случаев смерти от неумеренного пьянства в окружении Петра было слишком много. В 1710 году в Санкт-Петербурге его племянница Анна Иоанновна сочеталась браком с племянником прусского короля Фридрихом Вильгельмом, герцогом Курляндским, который умер спустя несколько дней после свадьбы от слишком обильных и непривычных для него винных возлияний. Возможно, Петр поручил Меншикову таким же способом избавиться и от ненавистного ему Алексея.

Чтобы выманить Алексея в Россию, Петр дал клятвенное обещание полностью простить его и не лишать своей милости. Он писал: «Обнадеживаю тебя и обещаю Богом и судом Его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, если ты воли моей послушаешься и возвратишься».

Но сразу же по возвращению Алексей был подвергнут строгим расспросам и пыткам. Как бы снимая с себя ответственность за судьбу сына, Петр назначил ему в судьи духовенство и сто двадцать своих ближайших сподвижников. Духовенство малодушно уклонилось от защиты царевича и предоставило Петру полную волю судить его или простить, подкрепив свое решение цитатами из Ветхого и Нового завета. Гражданские же и военные лица, назначенные в судьи, начиная с Меншикова, все как один дисциплинированно приняли угодное Петру решение.

Официально было объявлено, что Алексей умер от апоплексического удара сразу же после прочтения приговора. Но, скорее всего, это была ложь, и царевич все же принял смерть от рук палача. Современники оставили несколько версий относительно того, как он был казнен. По одним известиям, его задушили подушками, по другим — ему собственноручно отрубил голову сам Петр. Предположение мрачное, но не лишенное правдоподобия, учитывая растущую с годами неприязнь Петра к Алексею и его желание отдать престол своим детям от Екатерины.

Иностранные резиденты, ссылаясь на достоверные источники, доносили в Европу, что Петр рано утром в день оглашения приговора в сопровождении нескольких близких людей отправился в Петропавловскую крепость, где находился Алексей, и в течение двенадцати часов подвергал его жестоким пыткам и истязаниям. Царевич умер под кнутом.

Подтверждение этому находится и в записной книге гарнизонной канцелярии. Там отмечено, что Алексея в течение трех дней пытали в присутствии царя, причем пытки повторялись дважды в день и продолжались по многу часов.

Есть основания подозревать, что пытки царевича начались несколько раньше, чем это отмечено в официальных документах. Спустя месяц после смерти Алексея были казнены три крестьянина, которые стали невольными свидетелями его истязаний в Петергофе в мае того же года.

Историки, основываясь на материалах следственного дела, представили Алексея слабовольным и трусливым человеком, который ради спасения своей жалкой жизни выдал всех своих друзей и переложил на них ответственность за свои проступки. Но надо учитывать и то, что Петр, отстраняя Алексея от наследования власти, нуждался в оправдании своих действий в глазах сподвижников и народа. Именно ему нужно было представить Алексея как ничтожного человека, совершенно не пригодного ни к военным, ни к гражданским делам и тем более к управлению государством. Поэтому можно допустить, что следственное дело было переписано с целью подчеркнуть именно эти качества царевича. Не стоит предполагать, что царевич проявил во время допросов и пыток необыкновенное мужество и самообладание, но все же, как кажется, он вел себя несколько достойней, чем это представили впоследствии его откровенные враги.

Как показали материалы следственного дела, Алексей едва ли был достоин смерти и тем более изуверских пыток. Следствие не обнаружило никаких следов заговора против Петра, и единственная вина царевича состояла в том, что он без симпатии относился к Петру, его окружению и его делам и несколько неосторожно высказывался об этом. Поэтому в казни царевича просматривается откровенное желание Петра и Екатерины оставить престол своим детям. Отчасти это предположение подтверждает и дальнейшее поведение Петра: на другой день после смерти сына, 27 июня 1718 г., Петр устраивает многодневные празднества по случаю годовщины Полтавской баталии, затем по случаю своего тезоименитства и спуска на воду очередного корабля. На последнем мероприятии, как отметил гарнизонный журнал, «его величество и прочие господа сенаторы и министры веселились довольно».

О том же писал и австрийский резидент в России Плейер: «Царь на другой день (после казни Алексея) и после был очень весел. Семейство Меншикова в тот же вечер заметно радовалось, и тогда же благодарили Бога в церкви».

Можно понять эту хищную радость Петра и его ближайшего сподвижника: одному казалось, что он устранил последнее препятствие со своего царственного пути и закрепил российский трон за своими детьми, другому — что он избавился от неминуемой опасности, поскольку Алексей грозил ему казнью после своего воцарения за перенесенные от него издевательства.

Спустя месяц после смерти царевича Петр, находясь в Ревеле, отправил Екатерине письмо, смысл которого весьма темен и загадочен: «Что приказывала с Макаровым, что покойник нечто открыл (расскажешь), когда Бог изволит вас видеть; я здесь услышал такую диковинку про него, что чуть не пуще всего, что явно явилось».

Прежде всего, читателю стоит обратить внимание на неумение Петра свободно и вразумительно излагать свои мысли. Послание это темно не только из-за таинственных намеков, но также из-за элементарной безграмотности Преобразователя.

Следующее, что обращает на себя внимание в этом письме, так это отсутствие каких-либо переживаний по поводу смерти сына. Петра волнуют некие таинственные обстоятельства, которых Алексей не открыл даже под пыткой, но сама смерть сына оставляет его равнодушной.

Интересно это письмо и тем, что показывает царевича Алексея в более выгодном свете, чем это принято в официальной историографии. Он, видимо, проявил во время пытки немалое самообладание и не выдал своим мучителям каких-то важных обстоятельств.

Но есть среди переписки Петра и Екатерины тех дней такие письма, в которых слышится откровенная, какая-то злодейская радость по поводу смерти Алексея, которого они называют не по имени, а «зверем». Подобное поведение дает повод считать, что Петр видел в Алексее не сына, а скорее нежелательного соперника, устранения которого он тайно желал много лет. Так был ли он ему отцом?

В конце 1718 года по приказанию Петра была выпущена медаль с изображением царской короны, парящей в воздухе и освещенной лучами солнца, пробивающимися сквозь тучи. Внизу помещалась надпись «Горизонт очистился». В царствование Петра и позднее памятные медали выпускались лишь по значительным поводам, большей частью в ознаменование военных успехов. Следовательно, и эта медаль выпущена в честь очередной победы, но какой? Поскольку в этом году ни морских, ни сухопутных сражений не было, остается предположить, что Петр причислил к значительной победе казнь Алексея. В этом случае нетрудно догадаться, от чего «очистился» горизонт: царственный плотник и его коронованная разбитная служанка избавились от постоянного страха упустить власть из своих рук. Но совершенно невозможно объяснить, что же побудило Петра чеканить медаль с таким откровенным намеком? Цинизм или некая наивная уверенность в том, что подобная аллегория вряд ли будет разгадана?

Но то, что не разгадали современники и историки, разгадала судьба и жестоко наказала Петра. Его сыновья, Павел и три Петра (чтобы его третий сын Петр, которого он ласково звал Шишечка, беспрепятственно занял престол, он казнил Алексея), умерли в младенчестве. Затем судьба нанесла ему еще один удар — его «друг сердешненький Катеринушка» ему изменила, и в жизнь вечную он отошел с сокрушенным сердцем.

Хотя и существует красивая легенда о том, что Петр простудился, спасая тонущих солдат на Балтийском взморье, но она не соответствует истине, и его кончина связана не с подобными человеколюбивыми порывами, а с самым обыкновенным алкоголизмом, обострившим его почечную болезнь. Судьба и здесь не пощадила его и не окрасила его смерть благородными тонами. Не дала она ему и легкой смерти — скончался он в страшных мучениях. За несколько дней до кончины боли стали настолько нестерпимыми, что Петр постоянно кричал, потом, ослабев, только стонал.

Во время болезни Петра стала очевидна и династическая трагедия — ему некому было отдать трон. Екатерина не оправдала его доверия, и, как утверждали некоторые близкие к императору люди, ее в скором времени ждал монастырь, и лишь смерть Петра избавила неверную жену от подобной участи. Вряд ли он мог доверить государственную власть и своим дочерям, Елизавете и Анне, поскольку никогда не воспринимал женщин слишком серьезно. Почти безвыходная ситуация с престолонаследием заставила его обратить свои помыслы к внукам, и незадолго до смерти он отдал свою старшую дочь Анну замуж за герцога Голштинского Карла Фридриха. Брачный договор имел тайную статью, согласно которой мальчик, рожденный от этого брака, передавался Петру для воспитания его наследником русского престола. Но и здесь судьба не пощадила Петра и зло посмеялась над ним. Его внук от дочери Анны, Карл Петер Ульрих, и в самом деле занял в 1761 году русский трон, но царствовал всего полгода и был убит после низвержения с престола.

Династия, основанная Петром, формально царствовала еще двести лет, хотя и не имела в себе ни капли крови своего основателя. Как полагают, сын Екатерины II, Павел, был рожден ею не от Петра III, своего законного супруга, а от любовника Салтыкова. Но все же, судьба и после этого продолжала преследовать русских императоров, носящих фамилию Романовы, переполняя их царствование какими-то роковыми стечениями обстоятельств и кровавыми драмами. Екатерина I, сомнительными путями завладевшая короной, правила слишком мало и умерла слишком быстро, что вызывает определенные подозрения в ее насильственной смерти. Петр III, ее внук, был убит после своего низвержения с престола. Был убит и его сын Павел, причем к убийству, пусть и косвенно, имел отношение его сын Александр, занявший после смерти отца престол. После двадцати пяти лет царствования Александр настолько устал от бремени власти и от мук раскаяния после отцеубийства, что добровольно отказался от короны и под именем старца Федора Кузьмича ушел искать спасения своей измученной душе. Его брат Николай, если следовать одной, не слишком известной версии, принял добровольную смерть от яда, не вынеся унизительного поражения в Крымской кампании. Александр II был убит террористами, Александр III прожил слишком короткую жизнь и умер при невыясненных обстоятельствах…

Над династией, основанной плотником из Саар-дама, явно тяготело проклятие. Начавшееся обманом и кровью, незаконное царствование закончилось ровно через двести лет еще большим обманом и еще большей кровью. Провидение закончило драму этой семьи в подвале Ипатьевского дома, где, как бы в напоминание о первопричинах проклятия и для возмездия, был расстрелян и невинный отрок Алексей. Таков был окончательный приговор судьбы.

9
ФЕДОР ЮРЬЕВИЧ РОМОДАНОВСКИЙ

Одной из самых загадочных фигур в окружении Петра является «князь-кесарь» и глава Преображенского приказа тайных дел Федор Юрьевич Ромодановский. Как уже высказывалось предположение, он являлся ключевой фигурой в деле подмены царя.

Князь Борис Куракин не без сарказма писал о Ромодановском: «Сей князь был характеру партикулярного: собою видом как монстра; нравом злой тиран; превеликий нежелатель добра никому; пьян по все дни; но его величеству верный был, как никто другой».

Брауншвейгский резидент Вебер писал о Ромодановском следующее: «Он наказывал подсудимых, не спрашиваясь ни у кого, и на его приговор жаловаться было бесполезно».

Как уже отмечалось, Петр постоянно подчеркивал в письмах Ромодановскому свое подчиненное положение и постоянно отчитывался перед ним. Так, например, следуя в Азов в 1695 г., он писал «князь-кесарю»: «Min heer Konig! Письмо вашего пресветлейшества, государя моего милостивого, в стольном граде Пресшпурхе мая в 14-й день писанное, мне в 18-й день отдано, за которую вашу государскую милость должны до последней капли крови своей пролить…» Далее Петр отчитывался о ходе следования судов и причинах задержки. Письмо заканчивается следующими словами: «Всегдашний раб пресветлейшего вашего величества бомбардир Piter». И подобный тон в письмах, пусть и несколько смягченный в дальнейшем, сохраняется до самой смерти «князя-кесаря».

Почти все историки в подобном обращении видят не более чем шутку. Но эта «шутка» продолжалась в течение двадцати пяти лет и принимала довольно странные формы. Токарь Петра Андрей Константинович Нартов рассказал следующий случай: по дороге в Преображенское Петр встретил богатую карету Ромодановского и, приветствуя его, не снял шляпу. Ромодановский пригласил царя к себе и, не вставая с кресла, отчитал его: «Что за спесь, что за гордость! Уже Петр Михайлов не снимает ныне цесарю и шляпы».

Но наиболее поразительное событие, дающее представление о странных взаимоотношениях Петра и Ромодановского, произошло в 1709 году. 21 декабря этого года в Москве состоялось триумфальное шествие по случаю Полтавской победы. По городу маршировали гвардейские полки, вели пленных шведов и везли боевые трофеи — знамена, пушки и даже носилки Карла XII. В процессии участвовал сам Петр, светлейший князь А. Д. Меншиков и фельдмаршал Б. П. Шереметев. Все они, к немалому удивлению москвичей и иностранцев, почтительно докладывали «князю-кесарю» об одержанных победах: царь — у Лесной, Шереметев — у Полтавы, Меншиков — у Переволочны. Обращаясь к Ромодановскому, они называли его государем.

Это уже не игра, это какой-то неуклюжий фарс или низкопробная комедия. Зачем Петру нужно было так грубо мистифицировать окружающих и так ронять свое монаршее достоинство, выставляя себя одним из подданных «князя-кесаря»?..

Убедительного ответа на этот вопрос историки до сих пор не дали. Единственное разумное объяснение этому венценосному скоморошеству может заключаться в том, что двойник Петра Алексеевича отличался все же каким-то подобием стыдливости или даже определенной честностью и длительное время так и не решался согласиться со своим новым положением. Психологически ему было легче считать себя лишь второстепенной фигурой при истинном царе, и он маниакально придерживался этой роли.

Возможна и другая версия. Ромодановский, отыскав двойника царю Петру Алексеевичу, сумел каким-то способом превратить его в послушного исполнителя своей воли. Но остается только гадать, в силу каких причин двойник более двух десятилетий подчинялся «князю-кесарю». Возможно, Ромодановский, ставя его в цари, взял с него какие-то письменные показания или обязательства, которые и держали его в постоянном страхе разоблачения. Не исключено, что это могло быть и взаимное соглашение между двойником и теми лицами, которые отдали ему царский престол. Подобное предположение находит подтверждение в одном из писем Ромодановского. В 1713 году он пишет к адмиралу Апраксину и с удивительной откровенностью и смелостью спрашивает его, что ему делать «с этим воплощенным чертом, поступающим всегда по-своему», имея в виду царя Петра. Не значит ли это, что двойник чем-то не устраивал Ромодановского и он подумывал об очередной замене? Но в этом случае он должен был обращаться только к тем лицам, которые были посвящены в тайну Петра. Видимо, Апраксин и был один из них.

После смерти князя Ромодановского в 1717 году, сын его Иван был удостоен звания «князь-кесарь», но, как кажется, уже не пользовался той властью и не имел того уважения, как его отец.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Что потеряла и что приобрела Россия со смертью Петра Алексеевича и воцарением на российском троне голландского плотника?

Во время пребывания Петра в Англии в 1698 году архиепископ Солсберийский Бёрнет, доктор богословия и весьма проницательный человек, так отозвался о русском царе: «Он имеет наклонность к механическим работам, и, кажется, природа скорее предназначила его быть корабельным плотником, чем великим государем. Это было его главным занятием и упражнением, пока он был здесь».

Двадцать лет спустя в таком же духе выразится и французский кардинал и первый министр королевства, Дюбуа, полагавший, что самое большое, на что способен Петр, быть боцманом на голландском корабле (об этом писал Вольтер в одном из своих писем).

За этими уничижительными характеристиками кроется не столько неприязнь к простому физическому труду, как разочарование после общения с русским царем — и Бёрнет, и Дюбуа не увидели в нем значительного интеллекта. Сама по себе любовь к плотницким работам и матросской службе не причина для осуждения человека. Император Диоклетиан с большим увлечением выращивал капусту и другие овощи, а Менделеев в свободное время шил чемоданы — но разве раздалось по этому поводу хоть одно презрительное слово? Нет, потому что эти чудачества были всего лишь формой отдыха от напряженной государственной и умственной деятельности этих незаурядных личностей. У Петра же иных способностей, кроме ремесленных, просто не было, как бы ни расхваливали его восторженные почитатели. Именно это и было отмечено иностранцами.

Польский историк Казимир Валишевский, несмотря на всю свою симпатию к Петру, все же был вынужден заметить: «Умения быть хорошим плотником или даже посредственным корабельным инженером оказалось недостаточным, чтобы привести в органическое движение духовные силы народа».

Валишевский выразился довольно деликатно. Следовало бы сказать проще и откровенней: Петр был слишком слаб умственно и духовно, чтобы осознать те великие цели, к которым ему надлежало вести государство. Он вел его в потемках, с каким-то озлобленным и пьяным остервенением, шарахаясь из одной крайности в другую, не имея ни любви, ни уважения к тому народу, который ему вручила судьба, и видя в нем лишь средство для достижения своих тщеславных и не всегда разумных целей.

Русский историк Н. И. Костомаров в своем труде «Петр Великий», при всем своем искреннем желании найти моральное оправдание деяниям Петра, единственно, на что мог сослаться, так это на некую вымышленную любовь самодержца к России и русскому народу. Якобы во имя этой любви он не щадил ни себя, ни окружающих. Потом историк поправился и уточнил, что это не совсем та Россия и не совсем тот русский народ, над которыми Петр властвовал, а некий вымышленный идеал, до которого он желал их довести. Наивное заблуждение русского идеалиста Николая Ивановича в отношении чувств Петра слишком очевидно: с помощью кнута одевая русский народ в немецкое платье и деспотическими методами прививая ему немецкий образ мыслей, Петр тем самым достаточно ясно обозначил свой национальный идеал. Все свое царствование он постоянно сокрушался о том, что ему в преобразованиях злокозненно мешают «бородачи», подразумевая под этим словом практически весь русский народ, за исключением своего небольшого окружения, состоящего в основном из иностранцев. Остепени его презрения и недоверия к собственному народу говорит тот факт, что иностранные офицеры на русской службе получали плату в два раза большую, нежели русские. Подобную унизительную несправедливость устранил лишь датский генерал Миних, лет десять спустя после смерти Петра. О какой любви Петра к русскому народу можно говорить после знакомства с подобными фактами?

Петр слишком много пил, и это засвидетельствовано многочисленными иностранными очевидцами (русское окружение об этой пагубной страсти царя умалчивало не столько из деликатности, сколько из трусости). Так, например, в 1717 году барон Пёлльниц, рассказывая о пребывании Петра в Берлине, писал: «Он не пропускает ни одного дня, чтобы не напиться». И подобных свидетельств можно привести сотни. Несомненно, что его пристрастие к вину можно без всякой натяжки считать алкоголизмом.

Этот порок пагубно сказывался не только на его здоровье, но, прежде всего, на управлении государством. Петр подбирал себе сотрудников исключительно из числа своих собутыльников. На высшие государственные должности могли претендовать только те люди, которые были приятны Петру в веселой компании. Со временем это стало укоренившейся практикой подбора кадров в его царствование. Именно по этим достоинствам были отобраны Лефорт, Меншиков и многие другие высокопоставленные чиновники государства.

Не любил Петр и умных образованных людей и опасался приближать их к себе. Знаменитый немецкий мыслитель и математик Лейбниц, открывший дифференциальное исчисление, считая себя славянином по крови, неоднократно предлагал Петру свои услуги. Но так ничего и не добился. Свои кадры Петр отыскивал сам, и не в университетах Европы. Во время своего первого заграничного путешествия Петр познакомился в Амстердамском порту с норвежским боцманом Корнелиусом Крюйсом, которого привез в Россию и со временем назначил адмиралом. Там же он подобрал португальского еврея Антона Девиера, который служил матросом на борту торгового судна, и сделал его своим денщиком. В 1705 году Девиер уже числится гвардейским офицером, в 1709-м — генералом, в 1711-м он женится на одной из сестер Меншикова и занимает пост генерал-полицмейстера Санкт-Петербурга. После смерти Петра Девиер был подвергнут судебному преследованию за хищения, бит кнутом и отправлен в ссылку по распоряжению Меншикова. В Амстердаме Петр купил и арапчонка, который стал российским генералом Абрамом Петровичем Ганнибалом. Контрабандист из Франции, де Вильбуа, строил при Петре Ладожский канал, но мало преуспел в этом, и его работу исправлял датский инженер Миних, впоследствии ставший прославленным русским фельдмаршалом. Знаменитые петровские дипломаты, польский еврей Шафиров и недоучившийся немецкий студент Остерман, также не имели образования и были возвеличены по прихоти царя, но не по своим достоинствам. С подобными людьми из социальных низов Петр чувствовал себя более уверенно, нежели в кругу аристократов и ученых, поэтому и приближал их более охотно.

Лейбниц в эту компанию приглашен не был, видимо, из-за чрезмерной учености, которой необразованный Петр откровенно боялся.

Не будет большим преувеличением сказать, что «птенцы гнезда Петрова» — это сплошь малообразованные и случайные люди, которым в силу поспешной или бездумной своей опрометчивости Петр доверил и внутреннюю, и внешнюю политику России. Все эти люди были похожи друг на друга отсутствием совести, веры, привязанности к отечеству. Способности их, если они ими и обладали, служили не столько славе и пользе России, как собственному, почти разбойному, обогащению. Отличала их и определенная ловкость для обращения в свою пользу различных обстоятельств и умение нравиться Петру и его любимцам — но эти качества вряд ли можно причислить к достоинствам. Бесчисленные процессы по поводу злоупотреблений властью, казнокрадства, мошенничества над этими петровскими выдвиженцами начались еще при жизни царя и наиболее усилились после его смерти. Наследники Петра не рискнули продолжать сотрудничать с этими сомнительными и вороватыми личностями и отправили их или на плаху, или в вечное заточение. И это говорит о многом.

Наиболее ярко проявились грубые вкусы Петра и его особое пристрастие к людям социальных и интеллектуальных низов в истории его взаимоотношений с Екатериной. Имея почти неограниченные возможности для выбора своей второй жены, он пренебрег и собственными аристократками, и принцессами из европейских королевских домов и предпочел им разбитную служанку из Мариенбурга — не слишком умную, не слишком нравственную и совершенно безграмотную, но умеющую без устали веселиться среди его неумеренных застолий. Как говорится, по Сеньке и шапка! С такими женщинами он чувствовал себя уверенно и постоянно отдавал им предпочтение. Он не только женился на ней, но и короновал ее императрицей, совершенно не думая ни о собственном достоинстве, ни о престиже высшей власти, ни о мнении своего народа. И это пренебрежение отозвалось катастрофой в личной жизни: его «друг сердешнинький Катеринушка» ему изменила, и это было для него величайшим унижением и позором, который он был вынужден переживать на виду не только своего государства, но и Европы. Он мстительно и жестоко казнил ее любовника, уничтожил завещание, но которому власть передавалась Екатерине в случае его смерти, но вряд ли это способствовало восстановлению душевного равновесия. Возможно, нервное потрясение — если не яд, который дала ему неверная жена для спасения собственной жизни! — и свело его преждевременно в могилу.

Пристрастие к людям низов выразилось в Петре и в выборе им своего фаворита, Александра Меншикова. Безродный выскочка так до конца жизни не научился ни читать, ни писать и с трудом ставил свою подпись, но был угодлив, умел угадывать желания Петра и быстро их исполнять, что и помогло ему возвыситься. Происходя из низов русского общества, Меншиков еще в детстве попал к Лефорту и исполнял у него обязанности денщика, проявляя похвальную ловкость. Если он и имел привязанность к своей стране и своему народу, то за несколько лет лакейской службы у иностранца полностью их утратил. Когда он перешел на службу к Петру, то это уже был человек, полностью забывший свое происхождение и по своему невежеству презиравший нравы своей страны. Как кажется, именно это и привлекло Петра в Меншикове: в этом неуче, величайшем казнокраде и неутомимом весельчаке он нашел самого ревностного сторонника преобразования России. Поскольку Меншиков мало что знал, то едва ли догадывался о том, что своими усилиями он способствует не смене привычек и одежды русского человека, но, прежде всего, разрушает сам дух своего народа. Внедрение западной культуры в российский быт было бы оправдано и желательно, если бы оно коснулось не только армии и флота, но и крестьянства, наиболее многочисленной и наиболее отсталой части населения. Но как раз крестьянство и не было затронуто нововведениями: оно не получило ни новых орудий труда, ни новых приемов ведения хозяйства, ни правовой защиты своего достояния и своих жизней. Петровская «культурная революция» прошлась по верхам, по дворянству, разрушив самобытную русскую культуру и духовную основу этого сословия и не дав ему в то время ничего взамен, кроме смехотворного подражания Европе в одежде и поведении. Лишь после Петра началось подлинное приобщение русского дворянства к европейской культуре. Именно с петровской поры дворянство, несколько сблизившееся со своим народом после этнических потрясений времен Грозного, вновь резко отдалилось от своих национальных корней и стало вновь чуждым элементом в русской среде. Достоевский, болея душой за этот трагический раскол, с горечью и презрением назвал русское дворянство «особым народцем» в своей стране. Через некоторое время трещина между сословиями разрослась в целую пропасть, что и привело к великим кровавым потрясениям…

Отрицательный вклад Петра в становление русской нации очевиден даже при поверхностном взгляде. Можно лишь с сожалением признать, что уровень преобразований, которые он произвел в России, полностью соответствовал крайне узкому кругозору и скудному духовному уровню самого преобразователя.

Отличался Петр и страшной безнравственностью, и в этом отношении он не мог быть образцом для подражания своему народу. Он собственноручно писал непристойные уставы для «всешутейшего и всепьянейшего собора», награждал участников этого сборища крайне неприличными и даже гнусными кличками, которые вряд ли можно повторить в печатном издании. Во время своих выездов за границу он постоянно нанимал женщин для утех или же требовал от принимающей стороны обеспечить его таковыми. Какие нравственные черты мог развить такой человек у своего народа? И стоит ли удивляться тому повреждению нравов, которое укоренилось в России во время его царствования?

Не обладал Петр и мужеством, которое могло бы придать некоторое благородство его малопривлекательной личности. Известно его постыдное бегство из-под Нарвы, когда он, при первом известии о появлении Карла XII, бросил свою армию и поспешно бежал в глубь страны. Повторно бежал Петр от Карла в январе 1708 году, на этот раз из Гродно. Так же трусливо вел себя Петр и во время Прутского похода, когда, окруженный турками, он настолько потерял самообладание, что был готов уступить султану за мир — а точнее за спасение своей жизни — все южные земли, в том числе и Киев, навсегда отказаться от вмешательства в европейскую политику и вернуть Швеции все завоеванные территории. Единственно, на что не соглашался Петр, так это на возвращение Петербурга, но взамен он хотел предложить шведам Псков и другие города в любом месте Центральной России. К счастью всего государства турки удовлетворились лишь малым — Азовом и другими более мелкими крепостями на побережье Азовского моря. Но в этих, сравнительно легких, условиях мира нет личной заслуги Петра.

Наследник прусского престола, будущий Фридрих Великий, писал Вольтеру по поводу его книги о Петре: «Счастливое стечение обстоятельств, благоприятные события и невежество иностранцев сделали из царя призрак героя; мудрый историк, отчасти свидетель его жизни, приподнимает нескромной рукой завесу и показывает нам этого государя со всеми человеческими недостатками и небольшим запасом добродетелей. Это больше не всеобъемлющий ум, всезнающий и стремящийся все проникнуть, — это человек, руководившийся фантазиями достаточно новыми, чтобы придать известный блеск и ослепить; это больше не неустрашимый воин, презирающий и не знающий опасности, но государь малодушный и робкий, которого храбрость покидает в беде. Жестокий в мирное время, слабый во время войны…».

Как кажется, это наиболее точная характеристика Петра и его достоинств.

После того, как к концу жизни Петра на Балтийском море появился огромный русский военный флот, а под ружье было поставлено более двухсот тысяч человек, иностранцы о Петре заговорили в другом тоне и их характеристики стали более лестными. Но подобные комплименты Петру, в которых видится лишь дипломатическая учтивость, не должны вводить нас в заблуждение. Европа считалась только с сильной Россией, считалась только с ее военной мощью, поэтому и отвешивала реверансы в сторону Петра, мнение же о нем как о посредственности на троне и его губительных для нации реформах едва ли изменила.

Мне могут возразить и привести следующий довод: этой военной мощи Россия достигла благодаря усилиям и твердой политике Петра. Поэтому его и следует считать национальным гением и титаном отечественного преобразования.

Но едва ли это верно. Как показывает история, любая страна, думающая о своем суверенитете, непременно заботится о своих военных силах. Для осуществления подобной политики не надо быть гением, а требуются лишь деньги, человеческие ресурсы и несколько опытных генералов. Отечественные историки, тем не менее, из того простого факта, что армия в России при Петре увеличилась в несколько раз, сделали поспешные выводы об огромном уме и прозорливости Петра. Но армия и флот усилились исключительно за счет страшного разорения народа и страны. Своим «гением» Петр довел народ до всеобщего обнищания, увеличив подати почти в три раза, раздув неимоверно чиновничий и полицейский аппарат. Не сумел он справиться с воровством и мздоимством своих ближайших сподвижников, и это явление в его царствование стало подлинным бичом народа. Благодаря его «гению» в стране повсеместно распространилось курение и увеличилось пьянство, в государственных органах управления наблюдалось необыкновенное засилье иностранцев, страшное мздоимство и продажность. В стране вспыхивали многочисленные бунты и происходило массовое бегство крестьян от притеснений на окраины России, а то и в иные страны (в Молдавию, в Польшу, на Кавказ, в Турцию), или уход их в разбойники, которые в царствование Петра стали страшным национальным бедствием. Свидетельствует ли подобное положение дел внутри государства о каких-либо административных талантах Петра? Конечно же, нет! Перед нами неоспоримое подтверждение его полной бездарности. Военную мощь государства он создал за счет физического и духовного обнищания своего народа.

Нельзя признать гениальной и внешнюю политику Петра. Под его руководством государственный корабль, как при сильном шторме, бросало в разные стороны, и он двигался в течение всего царствования Петра сумбурно, «без руля и без ветрил». Не доведя до логического завершения войну с Турцией и Крымом и не получив выход к Черному морю, Петр оставил гнить на рейдах воронежскую флотилию, оставил крепости по Дону и Днепру и бросился очертя голову на север, где завяз на два десятилетия в шведской войне. Неожиданно прервав войну со Швецией, он устремляется в Молдавию, где терпит постыдное поражение во время Прутского похода. После этого Петр еще десять лет продолжает войну со Швецией и наконец-то неимоверными усилиями побеждает своего северного соседа, но при заключении мира уступает большую часть завоеванного: возвращает Финляндию, часть Карелии и выплачивает в придачу два миллиона талеров (двадцать тонн серебра), как компенсацию Швеции за потерянные области и понесенные жертвы. Так, может быть, с самого начала следовало заплатить эти деньги шведскому королю за уступку нескольких десятков верст болотистого побережья Финского залива и не ввязываться в изнурительную и кровавую войну?

Петр был настолько безрассуден в своей политике, что вполне мог, по окончании шведской войны, бросить Россию в еще одну затяжную и изнурительную войну в Европе. Для этого он даже заключил союз с Францией, а впоследствии и с обескровленной, но не сломленной Швецией. Возможно, что тем самым он готовился к войне с Англией или Австрией. И только его смерть спасла Россию от новых бессмысленных жертв.

Известны и его планы военных походов в Индию[20] и морской экспедиции на Мадагаскар. Возможно, что Петра мог ждать и первоначальный успех в этих предприятиях, но удержать приобретенные территории, ввиду их отдаленности, Россия могла лишь крайним изнурением и истощением своих человеческих и материальных ресурсов. Это прекрасно понимали наследники Петра, поэтому предали подобные планы забвению.

В этих амбициозных замыслах войны в Европе, Азии и Африке многие историки видят проявление его гения. Но верней было бы назвать это политическим легкомыслием и недальновидностью и стремлением удовлетворить лишь свое тщеславие.

В этом навязчивом желании начать новые войны есть изрядная доля пренебрежения нуждами государства и своих подданных, поскольку на южных рубежах России еще не был решен вековечный спор с кочевыми народами. Некоторые историки считают, что во время царствования Петра от набегов татар, лезгин, кумыков, ногаев и казахов Россия потеряла населения в несколько раз больше, чем за все войны того же периода. Так, только в 1717 году крымские татары захватили в плен и продали в рабство более тридцати тысяч русских людей. Все заводы на Южном Урале вынуждены были превратиться в небольшие крепости, так как постоянно подвергались нападению кочевников и теряли множество людей. Каким же надо было обладать равнодушием к собственному народу и собственной стране, чтобы при таких обстоятельствах задумывать войну с Англией, поход в Индию или готовить экспедицию на Мадагаскар! Можно ли подобное решение считать здравым и мудрым?

Совершив удачный Персидский поход, Петр присоединил к России Дагестан и часть нынешнего Азербайджана. Но эта военная удача не принесла России ничего, кроме политического поражения. Кавказ был слишком сложным регионом, в котором этническая рознь усугублялась рознью религиозной, и здесь требовалось проводить внутреннюю политику как изощренно гибкую, так и предельно жесткую. Чтобы держать в повиновении этот регион, нужен был огромный колониальный опыт, предположим как у Англии, но которым вряд ли владела русская администрация того времени. Сложным был Кавказ и в силу того, что здесь сталкивались интересы многих государств, преимущественно мусульманских, и для уверенного присутствия России в этом регионе нужна была и уверенная внешняя политика в мусульманском мире. Но ее в то время у России не было.

Так что эти территориальные приобретения, хотя они и открывали дорогу в Индию, были для России совершенно лишними и даже обременительными: новые земли поглощали ресурсы государства и требовали постоянного присутствия русских войск, не принося абсолютно никаких материальных и политических выгод. Уже в ближайшем времени преемники Петра были вынуждены вывести войска из этих земель. Отказались они и от огромной армии, и от балтийского флота, большая часть кораблей которого сгнила на рейдах Петербурга. И это была не беспечность или небрежение его приемников, а вынужденная мерз — продлись еще немного подобные темпы милитаризации, в стране вспыхнула бы гражданская война или наступил бы экономический хаос.

Не надо забывать и о тех страшных жертвах, которые понес русский народ по воле Петра. Только при строительстве Таганрога полегло более 30 000 рабочих. При строительстве Петербурга умерло несколько сот тысяч рабочих! Каждый год сгонялось туда по 30 000— 40 000 крестьян, которые очень быстро умирали от голода, эпидемий и изнурительного труда. Но следовали новые указы, и новые десятки тысяч своих подданных Петр безжалостно обрекал на смерть для возведения на болотах своего «парадиза» (рая). Новая столица России стоит, в буквальном смысле, на костях сотен тысяч русских людей. Такой же страшной ценой достались и военные победы на многочисленных полях сражений.

Без всякого преувеличения все эти жертвы можно сравнить с теми жертвами, которые понес русский народ за период нынешних реформ. Весьма примечательно, что мы наблюдаем в наши дни такое же распространение безнравственности, воровства, быстрое превращение человека в бесчувственное животное и полную потерю им нравственных устоев, такое же мздоимство и разбой, что и при Петре. Совпадение этих признаков говорит о том, что реформы и в том, и в другом случаях проводились не для блага народа и людьми, которые едва ли задумывались о судьбе нации.

Не сумел Петр прекратить и религиозное несогласие среди своего народа. Часто бывая за границей, посещая костелы и кирхи, слушая и лютеранские, и католические проповеди, Петр, как можно было бы ожидать, воспитал в себе определенную терпимость в делах вероисповедания. Но его терпимость распространялась лишь на собственную персону и на своих иностранных сотрудников, таких как Лефорт, Брюс, Гордон. В отношении русского народа он такой слабости не проявлял и вел себя подобно изуверу. С неимоверным ожесточением — как злейших врагов, если не диких зверей! — преследовал он раскольников, даже не помышляя о мирном пути решения этого конфликта. Хотя такое примирение было крайне желательным, и его как благоденствия ждала вся Россия.

Даже Костомаров, при всей своей любви к Преобразователю, должен был заметить: «Какие же меры употреблял Петр для приведения в исполнение своих великих преобразований? Пытки Преображенского приказа и тайной канцелярии, мучительные смертные казни, тюрьмы, каторги, кнуты, рвание ноздрей, шпионство, поощрение наградами за доносничество. Понятно, что Петр такими путями не мог привить в России ни гражданского мужества, ни чувства долга, ни той любви к своим ближним, которая выше всяких материальных и умственных сил и могущественнее самого знания. Одним словом, натворивши множество учреждений, создавая новый политический строй для Руси, Петр все-таки не смог создать живой, новой Руси».

* * *

Подводя итог, можно сказать, что голландский плотник, волею случая получив российскую корону, не стал русским человеком. Да, в нем со временем обнаружились честолюбивые замыслы, появился определенный военный, административный и политический опыт, но отсутствие уважения к стране, в которой он жил, и народу, которым он правил, сказалось самым пагубным образом на результатах его усилий. Не был он подготовлен к бремени власти и в умственном и в духовном плане, поэтому большею частью все его реформы поспешны и мелочны и несут на себе откровенную печать посредственности. Новой России он не создал и не пробудил спящие силы великого народа, а лишь распылил их, погубил их на многочисленных полях сражения в Пруссии, Польше, Германии, Швеции, сгноил в болотах Петербурга, растратил по пустякам.

Еще царь Михаил Федорович а вслед за ним и Алексей Михайлович начали преобразование армии, вводили полки иноземного строя, но делали это без излишней торопливости, учитывая материальные возможности государства. Уже при Федоре Алексеевиче Россия имела армию, на 60–70 % состоящую из полков европейского образца. Петр все эти военные соединения в силу неизвестных причин распустил, оставив только три пехотных полка из бывших потешных войск. Уничтожив армию своих предшественников, он тут же начал вновь формировать полки того же европейского строя! Реорганизация бессмысленная и бестолковая, отнявшая и время, и средства государства. Но такова была прихоть Преобразователя. Причем он решил создать новую армию и флот в несколько лет и, потратив сотни миллионов рублей, совершенно не считаясь ни с народом, ни с государственным бюджетом, поставил страну на грань экономического краха. В конце царствования Петра все иностранные резиденты доносили о возможном взрыве народного негодования — до такой степени народ ненавидел своего «отца отечества» и его губительные реформы.

Историк С. М. Соловьев, описывая состояние России при воцарении Петра, обращает внимание на то, что в русском народе к тому времени созрел великий дух и потребность в великих деяниях, которые явственно ощущались во всех сторонах тогдашней жизни. Историк по этому поводу образно замечает, что «народ собрался в дорогу и только ждал вождя». Возможно, Россия могла обрести настоящего вождя в подлинном царе Петре Алексеевиче, который с рождения проявил незаурядные способности, проявил уважение к своему народу и его религиозному чувству, осознавал необходимость культурного развития. Остается только сожалеть, что судьба прервала его жизнь и не дала возможности России осуществить под его руководством свой культурный и экономический взлет. Россия в свой исторический путь двинулась под руководством пьяного и невежественного голландского плотника…

Пример того, каким путем могла пойти страна, дает нам царствование Екатерины II. Да, и при ней были народные бунты, были недовольные, имели место политические процессы, процветало мздоимство и взяточничество. Но не было национального унижения целого народа! Поэтому и появилась плеяда блестящих военных, управленцев и промышленников. Именно при ней был заложен фундамент будущего культурного расцвета, и на этом фундаменте через некоторое время было построено величественное здание русской классической культуры. Екатерина не стремилась мелочно, подобно Петру, овладеть различными ремеслами, военными и флотскими навыками, но она поощряла это в других, и это было более важно для процветания империи. В ней не было фанатичного стремления любой ценой достичь цели, но в то же время при ней территориальные приобретения были в несколько раз больше, чем при Петре. Возможно, тем самым история продемонстрировала нам, что и малыми усилиями, усилиями слабой женщины, можно достичь многого. Главное — иметь здравый ум и, пользуясь им, разбудить энтузиазм и дремлющие силы своих соратников. И это Екатерине вполне удалось, поскольку она обладала государственным мышлением и, хотя была немка, умела считаться с национальными чувствами своих русских подданных.

Как кажется, подлинный Петр Алексеевич обладал этими же качествами. Поэтому вполне вероятно, что при нем Россия обрела бы победоносную армию, флот, блестящую культуру и развитую промышленность, но эти усилия обошлись бы нации значительно меньшими жертвами и без катастрофического истощения духовных и экономических сил страны. Поднявшись при таком царе, Россия могла бы более уверенно пойти своей исторической дорогой и прошла бы ее с большим достоинством и блеском. Возможно, что, не будь этой подмены, не произошло бы и трагического раскола между народом и властью, который болезненно ощущался всегда, но расширился неимоверно именно со времени Петра.

Часть 2