— И сколько еще ждать?
— О! Вы так любезны.
Мое вино уже тут как тут. Девушка подала мне бокал столь изящным театральным движением, что я невольно отметил выучку балерины или артистки пантомимы. Наши глаза на мгновение встретились. У нее черные ресницы и зеленые радужки с карими крапинками. При мысли, что у Эллиса с ней что-то есть, меня передернуло от гадливости — он ведь всего на пять лет моложе меня! Затем это чувство пересилил обычный приступ зависти, который, в свою очередь, породил нечто вроде сожаления, сменившегося приливом гнетущей тоски. Вот так — каждое симпатичное личико будто бы дергает меня за веревочку, запуская привычную цепную реакцию. В ответ я сделал то же, что и всегда, — утопил эти чувства в вине.
— Вино годится, порядок? — спросила она.
Любопытная манера говорить. Я бы сказал, подкорректированный выговор коренных лондонских пролетариев, но слегка обтесанный и заточенный под международное общение. Типа как у меня.
— Да, ништяк. Благодарю.
— Как же это здорово, — сказала она, отхлебывая из своего бокала (похоже, водку с тоником). — То, чем вы занимаетесь.
— Во сморозила! — осадил ее Эллис.
— Он просто старый циник, — сказала она, кивнув на Эллиса, и с легким призвоном поставила бокал на изрубцованный стол. — А вот вы людям жизни меняете.
— Да ладно! — возмутился Эллис. — Он старше меня. И в сто раз циничнее.
— Неправда, — сказала она, глядя на меня, а не на Эллиса. — Он выручает людей из беды.
— Людей выручает? Хочешь, поведаю тебе кое-что об этой палочке-выручалочке?
Она протянула через стол миниатюрную белую руку:
— Меня зовут Ясмин.
А вот и нет, едва не возразил я, потому что в ней не было ничегошеньки ясминного — ни внешности, ни манеры говорить. Бес присваивания ложных имен — слыхали мы и про такого! Но я прикусил язык.
— Уильям Хини.
— Я знаю.
Итак, что мы имеем: она знала мое имя еще до того, как я представился, а я не знаю ее имени, хоть она и назвалась. Где-то тут затаился еще один бес. Видимо, мы с ней слишком часто переглядывались, потому что Эллис вдруг выдал:
— Кажется, меня сейчас стошнит.
— Как вы познакомились? — добродушно спросил я.
И пока она рассказывала, мой бес, мой настоящий бес, который, как всегда, подслушивал с неослабным вниманием, шептал мне слова, полные сладкой отравы: «Отбей ее у этого хама. Отвези к себе. Задери юбку».
Она рассказывала обстоятельно, со всеми подробностями, а я слушал. Голоса, они вроде годичных колец у дерева. Порой по голосу можно понять все, что человеку довелось пережить. Ее голос был теплым, энергичным, но в нем слышался надлом. Она говорила, а я следил за изящными движениями ее рук и размышлял над тем, как же Эллис мог с ней пересечься. Он-то кроил свою жизнь по затасканному шаблону. Был я недавно на его поэтических чтениях, вдоволь насмотрелся. Анна. Я решил, что ей лучше всего подходит имя Анна.
— В общем, не знаю, мы просто… сблизились, — подытожила она.
Еще бы не сблизились, подумалось мне. Окончив свой рассказ, Ясмин — или Анна, как я стал ее про себя называть, — откинулась на спинку стула. Пятиминутное соло привело ее в некоторое смущение. Эллис подергал себя за мочку уха, но промолчал.
— Ладно, — сказал я, поднимая бокал. — За сближение.
Мы чокнулись.
Когда я объяснил, что заскочил сюда по дороге в «Гоупойнт», Анна заявила, что пару лет назад там работала. Меня это удивило. По ней не скажешь.
— Значит, ты знаешь Антонию?
— Конечно. Она святая.
— Святая, да. Передам ей от тебя привет.
— Так когда будет-то? — рявкнул Эллис, грубовато возвращая разговор к прежней теме.
С каменным лицом я ответил:
— Я тебе сообщу. Не сомневайся.
Затем я осушил свой бокал и поднялся, обматывая шею шелковым шарфом, дабы уберечься от ноябрьской стужи.
— Так ты сейчас туда? — спросила Анна. — Тогда нам по пути. Я работаю в той стороне.
Эллис напрягся.
— Было бы здорово, — сказал я, натягивая пальто, — но мне еще нужно кое-куда заскочить. Не хотелось бы тебя задерживать.
Не знаю почему, но мне показалось, что она разочарована. Впрочем, даже если и так, виду она не подала. Я заметил, что она не жаждет оставаться с Эллисом, и слегка его пожалел. Как же мы дуреем из-за женщин! Какими уязвимыми становимся! Я пообещал Эллису связаться с ним, если появятся новости, и снова пожал руку то ли Анне, то ли Ясмин, уж и не знаю. Она выразила надежду, что мы еще как-нибудь встретимся. Повернувшись, я заметил свое блеклое отражение в зеркале Карла Маркса. Она все еще смотрела на меня, а Эллис на нее.
Я вышел из «Музейной таверны» и зашагал по Блумсбери в сторону Фаррингдон-роуд.
Когда я последний раз наведывался в «Гоупойнт», в двери еще дребезжало битое стекло. Теперь ее наскоро залатали картонкой, которая тут же стала прекрасной мишенью для какого-то художника-граффитиста, пометившего ее чем-то вроде китайского иероглифа. На ступенях под меченой дверью сидела, словно в забытьи, женщина с седыми висками и длинной нечесаной черной как смоль гривой. На ней был затасканный свитер, в районе груди весь в дырках, прожженных сигаретным пеплом, и джинсы, похожие на половую тряпку. На ногах — разбухшие «мартенсы» вроде тех, что когда-то пришлись по вкусу утонченным британским скинхедам.
— Сигаретки не будет?
— Не курю и тебе не советую.
— Тогда подкинь на пинту пива.
Я присел рядом с ней на ступеньку. Бетонная плита выпустила в мою задницу заряд холода. Женщина подняла голову и, глядя в окантованное высотками небо, произнесла:
— «Я побывал в Адовой Печатне, где наблюдал, каким образом из поколения в поколение передаются знания».
Может быть, кому-то другому она цитирует Джона Клера, Уильяма Берроуза или Фому Аквинского. Но мне по неведомой причине исключительно Билли Блейка.
— Мне очень жаль, Антония, но пока нам ничего не светит.
Не сводя глаз с облаков, она положила руку мне колено:
— Не беда. Я знаю, что ты единственный, на кого можно положиться; и даже если ничего не вышло, ты сделал все возможное. — Затем она повернулась ко мне, посмотрела на меня прозрачно-голубыми глазами и улыбнулась. — Знаешь, как я счастлива от того, что ты для нас делаешь? Знаешь, Уильям? Мне очень важно, чтобы ты это знал.
— Сколько у тебя еще времени, пока не закроют? — спросил я.
— Не волнуйся, Уильям. Времени полно.
— Месяц?
— Чуть меньше.
«Гоупойнт» — пристанище бездомных, заблудших, отчаявшихся, потерянных, опустившихся на самое дно, но не подозревающих об этом людей. Это благо творится неофициально. Комиссия по делам благотворительных организаций не может зарегистрировать «Гоупойнт», потому что тут не ведется бухгалтерия. Помещение на тридцать семь коек забито под завязку; теперь, когда ноябрь все глубже и глубже погружается в зиму, оно будет работать с предельной, а то и запредельной нагрузкой. Безгрешная Антония Боуэн — та, что сидела на ступенях, цитировала мне Уильяма Блейка и выглядела точно так же, как любой из ее подкрылышей, — руководитель, вдохновитель, сборщик подаяний, апологет, адвокат и вахтер «Гоупойнта».
Она святая, черт подери, я клянусь!
Подопечные заходили к ней ни с чем, а выходили нередко в ее одежде. Она же носила то, что оставалось от них, а зарплату себе и своим временным помощникам выкраивала из щедрот дарителей, если таковые случались. Работа одного-двух штатных сотрудников покрывалась какими-то несусветными контрактами в рамках всевозможных социальных программ. Антония была настоящей занозой для общественных и правительственных организаций, так как устраивала возмутительные партизанские рейды на их кабинеты. Однажды, когда ей повсюду отказали в помощи, она с пятью бесприютными притащила тело умершей на улице женщины в здание Министерства здравоохранения и социального обеспечения и оставила его там — в приемной с юбилейным оловянным чайничком для пожертвований, выпущенным в честь двадцатипятилетия правления королевы.
А теперь домовладелец Антонии вознамерился расширяться и задрал арендную плату. «Гоупойнту» это оказалось не по зубам, и в конце месяца ему грозило выселение. Я пытался предпринять кое-что, чтобы выиграть для Антонии хоть немного времени, но возникла одна загвоздка, так что все оставалось под большим вопросом.
— Зайду на следующей неделе. Надеюсь, уже с хорошими новостями, — сказал я.
— Ты герой, Уильям. Побольше бы таких, как ты.
— Антония, ты ничего обо мне не знаешь! Я и гроша ломаного не стою.
— Ты один из самых добрых и надежных людей, каких я только встречала.
Антония схватила меня за руку и заглянула в глаза своими ясными очами. И тут я не выдержал. Она воистину серафим. Нужно срочно менять тему.
— Слушай, я тут встретил одну. Говорит, работала здесь. Красивая такая. Звать Ясмин.
Антония прищурилась, припоминая:
— В жизни не взяла бы никого с таким именем.
Ну надо же, — выходит, мы тоже не лишены предрассудков, подумал я. Досадный изъянчик в нашей святости. Какое облегчение!
Антония все еще пыталась вспомнить:
— Постой… Не та ли это девушка, что взялась за библиотеку? Когда ты в последний раз заглядывал в нашу библиотеку? А ну-ка, заходи.
«Библиотекой» считалась дюжина полок с подержанными книгами, преимущественно в мягких обложках. И мне совсем не хотелось туда заглядывать. Во-первых, «Гоупойнт» по очевидным причинам заражен бесами. С полудня до четырех его обитателям полагается гулять где-то еще. Смысл этой затеи — придать им целеустремленности, чтобы не гнили в койках дни напролет. И вот, пока они целеустремленно шатаются по улицам, неприкаянные бесы, деятельные как никогда, неутомимо ищут, в кого бы вселиться. Во-вторых, бесам свойственно скапливаться на пожелтевших страницах и в рваных корешках старых книг. Уж и не знаю почему.
Не то чтобы я не обсуждал бесов с Антонией. Как-то раз она, каждый божий день с чистым сердцем приходившая в это место, кишащее бесами, дала мне понять, что видеть их видела, но обсуждать не намерена.