– Да, деньги есть.
– Чьи деньги? – спрашивает Эдисон, с томной задумчивостью тряхнув длинными светлыми волосами. Он трясет волосами каждые пять-шесть минут, чтобы все видели, какой он задумчиво-томный и какая у него роскошная грива.
Недостаточно…
– Это неважно.
Джо’н прав. Совершенно неважно, чьи это деньги. Никому из нас не интересно, откуда они появились и чем они пахнут, ладаном или убийством. Джо’н мог бы сказать, но не скажет. Прелесть Лондона в том, что деньги, как и автобусы, когда-нибудь да появятся.
Возможно, придется ждать. Возможно, придется ждать долго. Но деньги появятся, потому что у нас стабильность. Ну, вроде как. Особенно если сравнить с большинством потешных государств и клептократий на нашей многострадальной планете. У нас есть законы – ну, вроде как есть, – и наши ночные клубы и проститутки лучше, чем в Цюрихе или во Франкфурте.
– Джо’н, ты уверен, что в этот раз деньги действительно есть? – не отстает Эдисон.
Это типа наглость, но больше хитрость. Эдисон разыгрывает карту «Мне не нужна никакая работа, а значит, можно и чуточку обнаглеть», чтобы получить работу и лишний раз дать понять, что возвышенный Эдисон считает документалки плебейской забавой, явно его недостойной.
– Да, деньги есть, – говорит Джо’н.
Я не единственный, кто сейчас вспоминает все те случаи, когда месяцы упорной исследовательской работы шли коту под хвост, потому что Джо’н притворялся, будто у него есть деньги, которых не было.
Может быть, это катарцы. Они срут деньгами, как при затяжной диарее. Раз в несколько лет Лондон захлестывает волна расточительных прожигателей жизни, чья национальная принадлежность определяется текущей геополитической ситуацией. Саудовцы, кувейтцы, русские, азербайджанцы, китайцы наряду с одинокими волками из криминального мира. Все наиболее успешное ворье рано или поздно сползается к Темзе. Лондон – город-убежище. Город-кошель. Всемогущая банковская ячейка.
Со мной в одном классе учился парнишка, который теперь контролирует все катарские деньги в Европе. Я единственный, кто пытался его утешить, когда весь класс скакал на его новом ранце, пока тот не порвался в клочья. Была мне от этого польза? Открылся ли мне доступ к большим нефтедолларам? Нет. Вот почему не надо никому помогать. Никогда. Нам всем срут на голову. Почти ежедневно. И намного обиднее, когда тебе на голову срет кто-то, кому ты когда-то помог.
– Прощу прощения, если это звучит эгоистично, но я заберу все и сразу, – говорит Эдисон.
Возможно, мое величайшее преступление заключается в том, что я привел Эдисона. Пятнадцать лет назад я взял его на работу младшим редактором. Прощелыга, бандит, похититель домашних животных, мародер, бабник, паразит, проходимец, альфонс, спекулянт, аферист, пародия на человека, никчемная личность, предатель, подлая тварь, интриган… вот что приходит на ум, когда я вижу Эдисона. Если ты можешь что-нибудь сделать для Эдисона, Эдисон сделает что-нибудь и для тебя. Эдисон сделает для тебя (или с тобой) все, что угодно. Не стесняйся.
Однажды в обеденный перерыв, вернувшись в студию с сэндвичем с копченой индейкой – на поджаренном хлебе с отрубями и с дополнительной порцией чатни из манго, – я застал там Эдисона, который сидел, вывалив из штанов свой вздымающийся к небесам по-бразильски неистовый член.
Я не знал, что сказать, и так и не съел сэндвич с индейкой, о котором мечтал все утро. С тех пор я вообще не ем сэндвичи с индейкой. На случай, если я вдруг не понял намека, Эдисон пояснил:
– Я всегда рад побыть девочкой.
Другие перлы от Эдисона, изреченные за две недели, пока я его не уволил: «Может быть, просто ограбим банк?», «Ты абсолютно уверен, что не хочешь купить мне машину?», «Жалко, что у нас нет машины времени, а то я вернулся бы в прошлое и заделал бы себе самому отличный минет» и «Я – величайший бразильский режиссер из всех ныне живущих» (говорил человек, не отснявший тогда ни единого кадра).
Когда я взял его на работу, он, бывало, не ел горячего по три дня кряду и спал в аэропорту Хитроу, куда прилетел из Манауса. В скором времени он обзавелся не только толпой воздыхателей, состоящей из женщин в глубоком климаксе и состоятельных геев (чей мышечный тонус уже не тот, что раньше), легкой добычи для обаятельных аферистов, желающих жить на широкую ногу, но и немалым числом молодых спонсоров, бесперебойно снабжавших его наличностью и горячими обедами.
Нельзя сказать, что Эдисон совершенно не хочет работать. Работать он хочет, но вальяжно, с ленцой. Главный его недостаток? В нем слишком много от Макиавелли, слишком много всего наворочено в голове. Если парадная дверь открыта, он все равно пойдет – этак вальяжно, с ленцой – к задней двери и взломает замок. Мы все заперты внутри себя.
Но он обставил нас всех. Он срежиссировал полнометражный художественный фильм. Я, когда узнал, чуть не умер от зависти. Кто бы что ни говорил о желании работать исключительно с дагерротипами или снимать настоящую хронику жизни в албанском колхозе в режиме реального времени, каждый, кто хоть однажды смотрел на мир сквозь объектив кинокамеры, хочет играть в высшей лиге.
Лично я никогда не стремился снимать художественное кино, потому что достаточно плотно работал с актерами и знаю, что они меня бесят. Актер – существо бесхарактерное, просто по определению. Делает то, что ему говорят. И готов сделать все, что угодно. Есть разница между готовностью упорно работать, чем-то жертвуя ради дела, и готовностью сделать все, что угодно.
Кроме того, есть еще странная потребность актрис раздеваться. Непрестанная битва за то, чтобы они не оголялись. Это какой-то безудержный эксгибиционизм. Только и думают, как бы сверкнуть своими прелестями перед камерой. И постоянный скулеж. Обеспокоенность нищетой, подпольной работорговлей, проблемами беженцев и глобального потепления. Узрите, как душа моя страданиями человечества уязвлена стала, и возрыдайте. Нет, нельзя разглагольствовать о духовном, когда вся страна исходит слюной на твой крупный план.
Большинство фильмов – полная чушь, но это игрушки для больших мальчиков. Как режиссер фильма, ты – властелин множественной Вселенной.
Страшно даже представить, что произошло, когда на съемках у Эдисона погибли люди. Статисты и члены съемочной группы замерзли до смерти, или на них рухнули декорации; такую рекламу не купишь за деньги. Но это был настоящий полнометражный фильм. Снятый в Сибири на кровавые деньги каких-то нефтяных магнатов с непроизносимыми именами. Голливудские звезды. Толпы массовки. Вертолеты. Целый штат ассистентов. Питание по высшему разряду. История о каких-то аварских братках, сбежавших из ГУЛАГа.
Фильм не дошел до экранов. Его не показали ни разу, даже на вшивом кинофестивале где-нибудь в Черногории. Моя радость по этому поводу была практически неописуемой. Нехорошо радоваться неудачам других, но, как говорится, бери, что дают.
Что-то явно пошло не так. Потому что всегда есть возможность выпустить фильм на экраны. Пусть даже всего на один экран, в крошечном провинциальном кинотеатре, где твой фильм увидят трое членов семьи. Но это реально. Всегда. Если фильм Эдисона не вышел в прокат, значит, что-то произошло. Какой-то крепкий раздор между его аварскими, чеченскими и даргинскими спонсорами.
Если и есть область деятельности, где риск неприемлем, где провал пламенеет печатью позора у тебя на челе, где при малейшем намеке на неполадки инвесторы прячутся по бункерам, то это художественный кинематограф. Фильм Эдисона пылится на полке где-то в Дагестане, и ему никогда не дадут снять еще один. С другой стороны, фильм Эдисона пылится на полке где-то в Дагестане, но Эдисон снял большое кино. С вертолетами, песнями, плясками и первоклассной организацией питания. Не всем так везет. Лучше снять фильм и кануть в забвение, чем не снять вообще никакого фильма.
– Мне нужно что-то особенное, – говорит Джо’н.
Кто бы сомневался. Стало быть, мы вернулись к обычной рутине.
Отличное слово «особенный», многозначное, очень полезное для идиотов. Обычное дело: Джо’н сам не знает, что ему нужно, а нам придется тратить время и деньги, чтобы помочь ему определиться.
– Мне нужно что-то неординарное, будь то искусство, политика или какой-нибудь выдающийся человек. У вас у каждого есть своя специализация. Мне видится мини-сериал или большая трехчасовая документалка. Такая, чтобы осталась в веках. Чтобы все охренели.
Мне надоело стоять у арахиса, да и ноги устали. Вижу свободный стул и сажусь. Спокойно сижу секунд пять, а потом стул ломается подо мной с громким треском. Я падаю на пол. В таких ситуациях надо сразу смириться с тем, что над тобой будут смеяться. Принять и смириться.
Естественно, все оборачиваются ко мне, но никто не говорит ни слова. Жду язвительных замечаний, может быть, комментария Джо’на «Я хотел бы добавить, что вовсе не обязательно ломать мебель, Бакс» или «У Бакса всегда наготове весомые аргументы». Но все молчат. Даже не знаю, хорошо это или плохо.
– Отличные новости, Джо’н, – говорит Миллисент.
От чистого сердца. Если бы так сказал кто-то другой, это было бы стопроцентное лицемерие или лицемерие с капелькой подхалимства. Но Мямля Милли говорит вполне искренне. Ее оптимизм столь заразителен, что рядом с ней как-то приободряешься.
Мямля Милли специализируется на искусстве. Когда вы заходите на какой-нибудь сомнительный грязный склад (все искусство теперь обретается либо на грязных сомнительных складах, либо в Мейфэре) и задаетесь привычным вопросом, как расценить кучу мусора в уголке: как кучу мусора или как яростное обвинение в адрес западного материализма, – это как раз по ее части.
Никто не скажет о Милли худого слова, но никто не скажет и доброго слова о ее работе. Она готовит отменную фаршированную курицу – такую курицу, как у Милли, я не пробовал больше нигде, – и поощряет искусство и деятелей искусства, совокупляясь с художниками, их друзьями, соседями и гостями. В конкурсе рейтингов популярности Милли побеждает с большим отрывом, и я, наверное, смогу с этим жить.