– Я включу отопление, – говорит мама. – Подождите здесь.
Но Сэм, разумеется, не ждет. Как только мама возвращается в бабушкину комнату, она пробирается между коробками и мебелью и устремляется наверх, в нашу спальню, оставляя за собой лужицы.
Я следую за ней, но в нерешительности останавливаюсь. Не хочу быть Маленькой Эгги, которая повсюду ходит за своей унией. Но, в конце концов, конечно, поднимаюсь.
Комната в мансарде старомодная, но уютная, с островерхим потолком, зеркалом во весь рост в деревянной раме и двумя кроватями, застеленными выцветшими стегаными одеялами. Когда мы жили здесь раньше, то сдвигали кровати и сворачивались клубочками рядышком, рассказывая друг другу в темноте разные истории.
Теперь же кровати стоят по обе стороны комнаты, разделенные широким окном.
Сэм сбрасывает мокрую одежду, стирает темный макияж чистым полотенцем, на котором тут же появляется грязное пятно, натягивает черную пижаму с блестками и плюхается на кровать. Матрас под ней скрипит. Прежде чем обернуться ко мне, она находит под кроватью розетку, чтобы подключить телефон.
– Что ты здесь делаешь? Ты должна была ждать внизу.
Сэм всегда ведет себя так, словно мамины просьбы касаются только меня, это очень раздражает, но я привыкла.
Я вздыхаю и вытираюсь, после чего быстро надеваю свою пижаму. Мягкое тепло вызывает дрожь во всем теле, изгоняя холод из промерзших костей. Я втягиваю воздух, надеясь почувствовать бабушкин молочный запах, но чувствую только аромат мыла.
Сэм хмурится, все еще ожидая, что я уйду, но я продолжаю сидеть на кровати.
– Здесь как-то странно, тебе не кажется? – я перебираю в руках покрывало и стараюсь не смотреть на нее. – Бабушка пропала, проход в подвал завален вещами, и… какое-то странное ощущение. Как будто что-то не так…
– Во-первых, бабушка не пропала. Просто куда-то вышла. Не драматизируй. Во-вторых, да. Ощущение странное. Но в бабушкином доме всегда так, – телефон Сэм рядом с ней оживает и начинает загружаться, словно потягиваясь после пробуждения от недолгого сна. Она хватает его и смотрит на светящийся экран, уделяя мне лишь половину своего внимания. – Ты помнишь, когда мы последний раз сюда переезжали?
– Немного.
Мы жили здесь три года после смерти папы. Я родилась в Калифорнии, но мои первые воспоминания связаны с этим домом.
Сэм просматривает сообщения, я не жду от нее ответа, но тут она откладывает телефон и поднимает глаза.
– Поначалу здесь было здорово, бабушка заботилась о нас, когда нам было грустно, и помогала маме. Но она всегда занималась какими-то странными вещами безо всяких объяснений. Хальмони полна тайн. И этот дом полон тайн.
Я закусываю губу.
– Каких например?
Сэм закатывает глаза.
– Не знаю. Дело не в этом. А в том, что мы здесь, а не в Калифорнии, и это ужасно. Ненавижу это.
Слова Сэм настолько грубы, что я вздрагиваю.
– Не говори так.
Насколько я помню, нам с Сэм нравилось здесь жить. Конечно, мы горевали о папе, но было и хорошее. Мы прятались в мансарде и подолгу болтали, ели рисовые лепешки на кухне, создавали воображаемые миры в подвале. Мы были вместе.
Мне хочется спросить ее: «Помнишь?»
Но Сэм продолжает.
– Это просто несправедливо, Лили. Мама хотела переехать поближе к бабушке, это очень мило и все такое. Но нас даже не спросили. Нам даже не дали попрощаться. Неужели ты нисколько не сердишься?
Если честно, то, наверное, я немного сержусь. Но при этом я счастлива быть здесь.
Я вздыхаю.
– Мне кажется, может… тебе надо быть чуть добрее к маме.
Мои ладошки потеют. Это опасная территория. Обычно я не спорю с Сэм. Мы сестры, а сестры всегда должны быть на одной стороне.
Сэм закатывает глаза.
– Серьезно, Лили? Не могу поверить, что ты ее защищаешь.
– Я просто… – я не могу забыть выражение лица мамы.
Там, внизу, когда она искала бабушку, она казалась такой хрупкой. Мамы не должны быть такими. Я не знаю, как Сэм этого не заметила.
– Ты просто?.. – Сэм пристально смотрит на меня, и, когда я не отвечаю, она вздыхает: – Говори же, Лили! Не будь все время такой тихой и противной. Ты ведешь себя как ТАД.
ТАД – это сокращение Сэм для «тихой азиатской девушки». Есть такой стереотип.
Сама же Сэм так старается избежать этого стереотипа, что красит губы черной помадой, выбелила прядь волос и говорит все, что приходит ей голову.
Я уверяю: «Я просто пытаюсь помочь». Я спрашиваю: «Разве ты не видишь, как мама старается?» Я недоумеваю: «Я не знаю, почему ты так злишься на меня».
На самом деле я молчу. Слова застревают у меня в горле. Сэм постоянно злится, ее раздражает всё, что бы я ни сказала.
Она снова закатывает глаза.
– Ладно, проехали. Ты всегда делаешь из меня монстра только потому, что я говорю то, что думаю. Знаешь, не надо бояться раскачивать лодку.
Но Сэм не понимает, что она уже раскачала нашу лодку. И если я помогу ей, то лодка перевернется. Мы пойдем ко дну.
Я слушаю, как дождь стучит по крыше, и поглаживаю одеяло.
– Ты должна быть счастлива. Ты же любишь бабушку.
Ну по крайней мере я так думаю. В последнее время мне кажется, что Сэм никого и ничего не любит, кроме своего телефона.
Она пожимает плечами.
– Я просто хочу сказать, что жить здесь без друзей, только с мамой и бабушкой… Это чересчур.
– И с сестрой, – говорю я так тихо, что едва слышу собственный голос. Тихо, как тихая азиатская девушка. – Я тоже здесь.
Я вижу, что Сэм готова вспылить. Но мои слова останавливают ее, напряжение уходит.
– Да.
Всего одно маленькое слово, она произносит его мягко, и мое сердце раскрывается, переполняется теплом, которое разливается по всему телу, от кончиков ног до кончиков пальцев на руках.
– Да, – вторю я. И уже почти готова рассказать ей о тигре, который мне то ли приснился, то ли привиделся.
В это мгновение внизу распахивается входная дверь. Бабушка вернулась.
4
Хальмони шумно отворяет дверь: «Здравствуйте, мои девочки! Мои девочки приехали проведать меня!»
Ее голос разносится по всему дому и долетает до нашей спальни, и я с грохотом бегу вниз по старой лестнице к ней навстречу.
Бабушка тоньше, чем была, когда я видела ее в последний раз. Ее пестрая шелковая туника и белые штаны висят на ней свободнее, чем обычно. Ее кулон с жемчужиной лежит в U-образной ямке между ключицами глубже, чем раньше.
Но выглядит она, как всегда, эффектно: ярко-красные губы, черные как смоль завитые волосы. Она несет четыре больших пакета, доверху набитых продуктами.
Мама в бабушкиной пижаме уже ворчит у двери:
– Почему тебя не было дома? Почему ты не брала трубку? Помнишь, я сказала тебе, что мы будем к шести? Мы торчали под дверью! И зачем ты накупила столько еды? Слишком много еды!
Бабушка смеется.
– Ой, дочка, какая ты любопытная! – говорит она, вручая маме сумки с продуктами и свою сумочку, поддельный Louis Vuitton, словно мама ее дворецкий.
Мама хмурится, но прежде, чем успевает возразить, бабушка замечает меня и раскрывает объятия.
– Лили Бин!
Хальмони вся светится, я даже не знала, что кто-то может радоваться чему-то так сильно. Я бегу по коридору и падаю в ее объятия, впитывая ее любовь.
– Осторожно, – мама ставит бабушкины сумки на кухонный стол. – Не свали свою бабушку.
Бабушка крепко прижимает меня к себе и успокаивает маму через мою голову.
– Тише, юная леди. По крайней мере, Лили любит меня.
Мама вздыхает.
– Я тебя люблю. Поэтому мы здесь.
Бабушка игнорирует ее слова. Она берет меня за плечи и отстраняется, чтобы рассмотреть, расплываясь в улыбке, когда замечает свою пижаму.
– Ты только взгляни на себя. Ты – моя маленькая копия! Такая хорошенькая. Такая яркая.
Я смеюсь.
– Яркая? – это Сэм, а не я, взяла себе пижаму с блестками.
– Как солнышко, – подмигивает бабушка. Бабушка – единственный человек на земле, на которого моя невидимость не действует. Она всегда смотрит мне прямо в сердце.
– Хальмони, – говорю я, и сердце ёкает при мысли о тигре, – мне надо кое-что тебе рассказать.
Но появляется Сэм, она беззвучно спускается по скрипучей лестнице и останавливается в дверях кухни.
– И моя луна, – говорит бабушка, подходя к Сэм, чтобы обнять ее.
Сэм застывает в объятиях бабушки, но через мгновение расслабляется, приникая к ней, вдыхая ее аромат. Бабушке невозможно сопротивляться. Все равно как силе притяжения Земли.
Бабушка отступает назад и проводит рукой по белой пряди Сэм.
– Какие у тебя красивые волосы.
– Нет, – говорит мама. – Пожалуйста, не поощряй ее. Это неестественно.
Сэм злобно смотрит на маму, а бабушка крутит прядь в руках.
– В нашей семье такое бывает. Как у меня в детстве, – говорит она, подмигивая мне и Сэм.
В мамином голосе слышится напряжение.
– Выбеленная прядь не генетическая особенность.
Бабушка даже не смотрит на нее.
– И такая модная. Сэм похожа на рок-звезду.
Сэм расплывается в улыбке. Мама тяжко вздыхает.
Она ненавидит эту белую прядь, но Сэм отказывается что-то с ней делать. Она утверждает, что ни в чем не виновата, что это как раз естественный цвет ее волос.
Целая история.
Бабушка поворачивается к маме и хмурится.
– Почему у девочек такие мокрые волосы?
Мама откашливается, раскладывая бабушкины покупки.
– Я пыталась рассказать… Они мокрые, потому что мы торчали у двери под дождем. Было бы здорово, если бы ты была дома, как и обещала. Мне пришлось по старинке воспользоваться окном. И это на глазах у дочерей!
– Всегда через окно, – бабушка смотрит на нас с Сэм и цокает языком. – И уходила, и возвращалась. Она вылезала даже через мансардное окно. Ваша мать была хитрющей девчонкой. Сплошные неприятности.