для этих целей, вот и все. Тебе нужен йод».
Он взглянул на Джинни. «Но ведь йод жжет, правда? — спросил он. — Ведь он чертовски сильно жжет?»
«Да жжет, — сказала Джинни, — но от этого не умирают».
По–видимому не тронутый тоном Джинни, брат Селены обратился к своему пальцу. «Я не люблю, когда жжет», — сказал он.
«Никто не любит».
Он кивнул утвердительно. «Ага», — сказал он.
Джинни наблюдала за ним с минуту. «Прекрати трогать палец», — сказала она внезапно.
Как будто получив удар током, брат Селены отдернул свою здоровую руку. Он сел чуть прямее — или, вернее, ссутулился чуть поменьше. Уставился на какой‑то предмет на другом конце комнаты. Его беспорядочные черты лица приобрели почти мечтательное выражение. Он вставил ноготь здоровой руки в ложбинку между передними зубами и, вытащив кусочек пищи, повернулся к Джинни. «Эла уже?» — спросил он.
«Чего?»
«Эла обед уже?»
Джинни покачала головой. «Поем, когда доберусь до дома, — сказала она. — У мамы всегда готов обед к моему приходу».
«У меня в комнате есть половинка куриного сэндвича. Хочешь? Я к нему не притрагивался, ты не думай».
«Да нет, спасибо. В самом деле».
«Да, ты ж только что играла в теннис. Наверняка же голодная?»
«Да не в этом дело, — сказала Джинни, кладя ногу на ногу. — Просто, мама всегда готовит обед к моему приходу. Она сходит с ума, если я отказываюсь есть, понимаешь».
Брат Селены похоже удовлетворился этим объяснением. Во всяком случае, он кивнул и отвернулся. Но вдруг опять обернулся к ней. «А стакан молока?» — спросил он.
«Нет, спасибо… в самом деле, спасибо».
Он рассеянно наклонился и поскреб свою голую лодыжку. «Как зовут парня, за кого она выходит замуж?» — спросил он.
«Кто, Джоан? — сказала Джинни. — Дик Хеффнер».
Брат Селены продолжил чесать лодыжку.
«Он капитан–лейтенант на флоте», — сказала Джинни.
«Большая шишка».
Джинни хихикнула. Она наблюдала как он расчесывает лодыжку до красноты. Когда он начал отковыривать ногтем маленькую болячку на икре, она отвернулась.
«Откуда ты знаешь Джоан? — спросила она. — Я тебя у нас в гостях никогда не видела, да и вообще».
«Да я… никогда я не был в вашем чертовом доме».
Джинни подождала, но за этим заявлением ничего не последовало. «Где же ты тогда ее встретил?» — спросила она.
«На вечеринке», — ответил он.
«На вечеринке? Когда?»
«Да я не помню. На новый год, в сорок втором». Из нагрудного кармана пижамы он двумя пальцами выудил сигарету, выглядевшую так, как будто на ней поспали. «Как насчет подкинуть мне вон те спички?» — сказал он. Джинни подала ему коробок со стола. Он закурил, и не подумав разгладить сигарету, затем засунул использованную спичку обратно в коробок. Слегка запрокинув голову, он медленно выпустил изо рта огромную тучу дыма и втянул его через нос. Он курил на «французский» манер. Весьма вероятно, это было не показушное диванное шоу, а скорее, глубоко личное, случайное открывшееся достижение молодого человека, который, время от времени, должно быть пробовал бриться левой рукой.
«Почему ты считаешь Джоан королевой снобов?» — спросила Джинни.
«Почему? Да так оно и есть. Ха, откуда я знаю, почему?»
«Да понятно, но почему ты об этом твердишь?»
Он устало повернулся к ней. «Слушай, я написал ей восемь этих чертовых писем. Восемь. Она бы хоть на одно ответила».
Джинни поколебалась: «Ну, может она была занята».
«Ага, занята. Занята, как пчелка, черт».
«Тебе обязательно ругаться через каждое слово?» — спросила Джинни.
«Черт побери, обязательно.»
Джинни хихикнула. «Ты вообще‑то ее давно знаешь?» — спросила она.
«Порядочно».
«Ну, я в плане, ты когда‑нибудь звонил ей и все такое? Ты когда‑нибудь звонил ей?»
«Не–а».
«Ну, нормально. Если ты никогда не звонил ей или скажем…»
«Да не мог я, ради бога!»
«Почему ж нет?» — спросила Джинни.
«Меня не было в Нью–Йорке».
«О! Где ж ты был?»
«Я? В Огайо».
«А–а, ты был в колледже».
«Не–а. Бросил».
«А–а, ты был в армии».
«Не–а». Рукой, где была сигарета, брат Селены постучал себя по левой стороне груди. «Моторчик», — сказал он.
«Сердце, что ли? — переспросила Джинни. — Что у тебя с ним».
«Я не знаю, что, черт побери, с ним. У меня был ревматизм в детстве. Чертовы боли в…»
«А разве тебе не следовало бросить курить? Я серьезно, разве тебе не следовало бросить курить и тому подобное? Доктор сказал моей…»
«А–а-а, они много чего говорят», — сказал он.
Джинни на время прекратила огонь. Впрочем, ненадолго. «Что ты делал в Огайо?» — спросила она.
«Я‑то? Работал на треклятом авиазаводе».
«Ну да? — переспросила Джинни. — И как оно?»
«И как оно? — передразнил он. — Да я был просто потрясен. Я просто таки обожаю самолеты. Они такие классные».
Джинни уже слишком увлеклась, чтобы оскорбиться: «А ты долго работал там? На авиазаводе».
«Да я не помню, господи. Тридцать семь месяцев». Он поднялся и подошел к окну. Посмотрел на улицу, скребя себя по позвоночнику большим пальцем. «Ты только взгляни на них, — сказал он, — дураки чертовы».
«Кто?» — спросила Джинни.
«Да откуда я знаю. Все.»
«У тебя опять потечет из пальца, если будешь держать руку вниз,» — сказала Джинни.
Он услышал ее. Поставил левую ногу на подоконник и пристроил больную руку горизонтально на бедре. Он все смотрел вниз на улицу. «Ничего, скоро все отправятся на чертову призывную комиссию, — сказал он. — Мы будем воевать с эскимосами на этот раз. Знаешь об этом?»
«С кем?» — спросила Джинни.
«С эскимосами… Да разуй же ты уши, наконец».
«Почему с эскимосами?»
«Откуда я знаю, почему. Черт побери, откуда я знаю почему? На этот раз пойдут только старики. Ребята под шестьдесят. Никого другого не пустят, только тех, кому под шестьдесят. Надо только подсократить им рабочий день и все… Круто.»
«Тебе‑то точно не надо будет идти», — сказала Джинни, всего лишь рассуждая логически, но еще не окончила фразы, а уже пожалла о сказанном.
«Я знаю», — отозвался он быстро и снял ногу с подоконника. Он чуть–чуть приподнял окно, щелчком выкинул сигарету на улицу. Потом отвернулся, закрыл окно. — «Слушай. Я тебя прошу. Когда придет этот парень, скажешь ему, что я выйду через пару секунд? Только побреюсь и что там еще. О. К.?»
Джинни кивнула.
«Хочешь я там потороплю Селену? Она хоть знает, что ты здесь?»
«Чего бы ей не знать, — сказала Джинни. — Я не спешу. Спасибо».
Брат Селены кивнул. Затем бросил последний долгий взгляд на свой больной палец, как будто оценивая, в состоянии ли он совершить переход до своей комнаты.
«Почему ты его пластырем не заклеишь? У тебя пластыря нет, что ли?»
«Не–е, — сказал он. — Ладно, расслабься». Он побрел вон из комнаты.
Через несколько секунд вернулся, неся половину сэндвича.
«На вот, съешь, — сказал он. — Вкусный».
«Я действительно совсем…»
«Да бери уже, что ты в самом деле. Без подвоха, не отравленный».
Джинни взяла у него половинку сэндвича. «Ну, большое спасибо», — сказала она.
«С цыпленком, — сказал он, возвышаясь над ней, наблюдая. — Купил вчера вечером в чертовом отделе деликатесов».
«На вид отличный».
«Ну ешь тогда давай».
Джинни откусила кусочек.
«Вкусно, а?»
Джинни с трудом проглотила кусок. «Очень», — сказала она.
Брат Селены кивнул. Он рассеянно оглядел комнату, почесывая впадинку на своей груди. «Ну ладно, мне надо бы одеваться. Черт! Звонок. Ну все, давай!» Он исчез.
Оставшись одна, Джинни, не вставая, огляделась, куда можно выкинуть или припрятать сэндвич. Услышала как кто‑то идет через прихожую — и засунула сэндвич себе в карман пальто.
Молодой мужчина, за тридцать, не низкий и не высокий, вошел в комнату. По правильным чертам лица, короткой стрижке, покрою костюма и рисунку галстука из фуляра окончательных выводов сделать было нельзя. Он мог бы состоять в штате, или стараться попасть в штат редакции журнала новостей. Он мог бы играть в спектакле, сезон которого только–только окончился в Филадельфии. Он мог бы работать на юридическую фирму.
«Добрый день», — приветливо сказал он Джинни.
«Добрый день».
«Франклин не пробегал?» — спросил он.
«Он бреется. Просил передать, чтобы вы его подождали. Сейчас выйдет».
«Бреется. Бог ты мой!» Молодой человек взглянул на часы. Затем присел на стул, обитый красную парчой, закинул ногу на ногу и закрыл руками лицо. То ли от общей усталости, то ли борясь с неким зрительным напряжением, он помассировал закрытые глаза кончиками пальцев. «Самое ужасное утро во всей моей жизни», — сказал он, отнимая руки от лица. Он говорил исключительно горлом, как будто слишком устал для того, чтобы произнося слова, пользоваться диафрагму.
«Что случилось?» — спросила Джинни, разглядывая его.
«О… Это очень длинная история. Я никогда не докучаю с рассказами людям, которых не знаю, по крайней мере, тысячу лет… — С неясной досадой он посмотрел на окно. — Но я более никогда не буду считать себя даже отдаленным знатоком человеческой натуры. Можешь всем так и передать».
«Что случилось?» — повторила Джинни.
«О, Господи. Этот тип, с которым я много месяцев подряд снимал квартиру — да я даже не хочу говорить про него… Этот писатель,» — добавил он с удовлетворением, видимо вспомнив любимое проклятие из романа Хэмингуэя.
«Что он натворил?»
«По правде сказать, я бы предпочел не вдаваться в такие детали», — сказал молодой мужчина. Он извлек сигарету из своей пачки, проигнорировав прозрачный хумидор на столе, и прикурил от своей зажигалки. У него были большие руки. Они не выглядели ни сильными, ни умелыми, ни чувствительными. Да и пользовался он ими так, будто руки жили собственной, трудно контролируемой эстетической жизнью. «Я так ре