Славка не подозревал о дарованной ему власти, но он намерзся, проголодался и, заранее настраиваясь на отказ, завел жалким слезным голосом:
— Жрать хочу-у!..
— Как скажешь, Аурелио! — прозвучал готовый ответ.
Что-то дрогнуло в Славке. Мир играл с ним одну из тех обманных игр, что потом надолго обезоруживают человека избытком доверия к окружающему. И все же Славка с осторожностью вступил в сказку.
— Мякушка бы пожевать… — промямлил он неуверенно.
Люда в избытке рвения отхватила большой кусок ржаного хлеба, густо посолила и подала Славке на ладони, как жеребенку.
Умяв хлеб, Славка сказал все еще на слезе:
— Пирожка хочу… с черникой!..
Он получил кусок пирога с черникой и всласть вымазался в темном соке. Потом ему захотелось ватрушки, и это его желание было удовлетворено.
— Колбасы! — сказал Славка, и в детском голосе его зазвучал металл.
— Как скажешь, Аурелио!..
— Сахарного песку!..
Люда по-хозяйски рылась в узелках подруг. Аурелио голоден, и она обязана утолить его голод, все прочее не имеет значения.
У нее опасно сузились и заблестели глаза: пусть только попробуют что-нибудь вякнуть!..
Держа в руке газетный фунтик, Славка насыпал в горсть сахарного песку и отправлял в рот. Ее Аурелио насыщался после трудового крестьянского дня, наполненного музыкой и танцами. По-мужски жадно, по-мужски сильно, по-мужски аппетитно поглощал он приготовленные ею простые пряные яства.
Разомлев от сытной и сладкой пищи, Славка потянулся к Люде и положил ей на колени белобрысую голову.
— Почеши…
— Как скажешь, Аурелио!..
Тонкие Людины пальцы быстро забегали среди коротких, светлых волосишек, запорошенных пылью. Славка задремал, в коротком сне переварил обильное угощение и проснулся вновь голодный и требовательный.
— Хочу!.. — завел он, еще не зная, чего попросить.
Люда вскочила на ноги, готовая выполнить каждую причуду любимого.
— Селедки хочу!.. — неуверенно проговорил Славка.
Он тут же получил селедочную голову и хвостик. С хвостиком Славка разделался быстро и отшвырнул голый хрящик, а вот голова потребовала времени и усердия. Выбрать всю соленую вкусноту из-под жаберных крышек — дело не быстрое.
Пока Славка трудился над селедочной головой, Люда овевала его большим лопухом, тихонько напевая:
Улетай на крыльях ветра
Ты в край родной,
Простая песня наша!..
Ведь она тоже была полонянкой, подобно русским девушкам в стане Кончака, но плен ее был счастливым, ибо ярмо, которое она несла, — это легкие и сильные руки любимого. И песня ее лишена грусти, тоски, она летит вестником ее счастья в объятиях Аурелио.
Славка разделался с селедочной головой, отбросил пустые перламутровые створки, утер рукавом испачканный рот, оттолкнул колышущийся возле лица лопух, и глаза его вновь загорелись алчным блеском:
— Хочу пирожка… с повидлой!..
Но уже не было пирогов ни с повидлом, ни с черникой, ни с творогом. Оставался маленький кусочек пирога с пасленом, но Славка и слышать не хотел о паслене.
— С повидлой!.. Хочу с повидлой!
На миг у Люды будто упали с глаз сказочные очки, превращавшие карзубого, пузатого увальня в стройного, длинноногого, смуглого бога.
— Пови-и-идлой! — клянчил Славка.
— Как скажешь, Аурелио! — машинально отозвалась Люда.
Раз сопляк Славка заменял бога Аурелио, то конский щавель вполне сойдет за пирог с повидлом. Люда щедро, обеими руками нарвала жесткого крупнолистого щавеля и вкрадчиво сказала Славке:
— Закрой глазки и открой ротик.
Славка что есть силы зажмурился и доверчиво открыл маленькую розовую пасть. Люда напихала туда конского щавеля и легонько поддала Славке под челюсть. Он доверчиво сделал несколько жевательных движений, раскрыл потемневшие от ужаса глаза, и зеленая жижа потекла у него изо рта. Он начал хныкать, вначале неуверенно, робко, затем все напористей и сердитее.
— Сейчас же перестань! — раздраженно сказала Люда.
Славка ответил отчаянным ревом.
— Как знаешь, Аурелио, — сказала Люда и тут услышала, что возвращаются ребята.
Она вскочила, сжав кулаки. У ребят было полно в туесах и пусто в желудке. Они кинулись к узелкам. При каждом удивленном и разочарованном возгласе ноздри Люды гневно раздувались; когда же ребята подступили к ней с сердитыми расспросами, куда девались все их запасы, Люда глянула на них дерзко, темно и опасно:
— Чего пристали?.. Куда!.. Куда!.. За кудыкиной горой ищите!
…День уже переломился на вечер, когда тронулись в обратный путь. Славка дремал на корме, положив кулак под голову; девочки перебирали клюкву, очищая от листиков и всякого сора; Колька бранил мотор, хоть и работавший, но с перебоями, глухо. Люда, опустив руку в воду, глубоко задумалась.
По выходе из протоки ребята увидели сидящих на Могучем лебедей, пару черных и пару белых. Лебеди, случалось, проходили над Конюшковским островом в своих весенних и осенних перелетах, но на большой высоте они почти не отличались от журавлей. Впервые на Людиных глазах прекрасные птицы сделали привал. Стройно и строго держась на воде, они медленно плыли вдоль тростниковой заводи, такие большие, величественные, нездешние, что дух захватывало. Вдруг они замахали крыльями, широко, торжественно вознеслись над водой, сперва черные, затем белые, и эти были, как ангелы в светлых своих одеждах… Солнце кинуло в них нежным золотом, но, едва коснувшись чистейшей белизны, золото растворилось в ней и стало ярким серебристым сиянием. Но черных лебедей это сияние словно бы поглотило. Им пристало резче выделяться на бледной голубизне, а сейчас, на меркнувшем небосводе, они казались лишь тенями белых лебедей. Ввысь, ввысь уходят лебеди, а затем ложатся на курс полета, и звенят их прощальные флейты.
— А вот недавно был случай, — заговорил вдруг Колька чистым и мягким голосом. — Лебедь на пролете повредил об антенну крыло и опустился посеред города прямо на пруд. А который в паре с ним был, спустился и стал его облетывать, будто крылами прикрывать. Кругом народ, шум, трамваи звенят, — кавово это дикому лебедю? А он не улетел, остался с подранкой… Вот какая у них преданность!..
— Ты правильно рассказал, — тихо молвила Люда, — только раненый был лебедь, а осталась с ним лебедушка.
— Не знаю, — задумчиво произнес Колька, и сквозь его привычный облик проступили нежные черты Аурелио, — вроде бы слыхал я, у самцов самая верность… Едрит твою! — это относилось к мотору, который, громко вычихнув остаток горючего, совсем смолк.
На этот раз Люда не уступила весла товаркам, она гребла с такой яростью, что Колька едва поспевал за ней. Случалось, от мощных Людиных гребков лодка заворачивала в его сторону, и Колька, злясь и ликуя, что есть силы напрягал свое худое крепкое тело. К причалу подлетели с лихостью быстроходного катера и далеко вымахнули на берег.
Славка и тут не проснулся.
— Отнесешь его домой? — спросила Люду Сонька.
Люда поглядела на нее далеким, непонимающим взглядом и выпрыгнула из лодки…
Подходя к дому, Люда сдержала шаг. Она и сама не заметила, как походка ее стала упругой и вкрадчивой. Перегнувшись через перила крыльца, мать разговаривала с проезжим егерем. Чуть отставив ногу, он похлестывал плетью по голенищу сапога. Хоть мать и склонилась к егерю, разговор ее был резкий, отстраняющий.
— Очень надо!.. Тоже скажете!..
Значит, опять раздор. Лицо матери горело, оно было сейчас необыкновенно красивым: большое, смугло-алое, с косым, сильным срезом скул и светлой кожей под яркими глазами. Тем обиднее казалось Люде сейчас вздорное недружелюбие матери к егерю.
— Пойди белье сполосни! — крикнула мать, едва завидев Люду. — Завтра охотники приезжают.
«Сама иди, небось тебе деньги платят!» — чуть не сказала Люда, но все же удержала на губах дерзкие слова. И, давая матери наглядный урок женской кротости, ответила:
— Хорошо, мама, я все сделаю…
…В лодке проснулся Славка. Он спал неудобно, намял щеку, свернул шею, и пробуждение не доставило ему радости. Не без труда выбрался он из лодки и тут увидел Люду. Прижимая к боку таз с бельем, она шла по сходням на берег. Славка засмеялся и кинулся к ней со всех своих шатких, кривоватых ног, растопырив руки. Но она глянула на него с отвращением и коротко бросила:
— Пошел вон!..
Когда Люда принесла белье домой, мать стала развешивать на дворе стираные простыни. Она закидывала их на веревку и, становясь на носки, закрепляла прищепки. Егерь стоял у плетня, все так же охлестывая плеткой сапог, и мать бросала ему время от времени что-то сердитое и тупо-однообразное:
— Еще чего!.. Ишь ты!.. Тоже скажете!..
«Как скажешь, Аурелио!..» — безмолвно выговарила Люда, поставила таз на крыльцо и вышла за ворота. Был тот послезакатный час, когда день теплится невесть каким светом. Ноги будто сами повлекли Люду прочь из деревни, в одиночество. Близ околицы из охотничьей избы выскочил с пустой бутылкой в руке сторож Матвеич.
— Ты куда, стрекоза? — радостно спросил он.
— Да уж не за водкой! — резко прозвучало в ответ.
Старик смутился, и тут Люда вспомнила, что Матвеич принадлежит к слабому и прекрасному мужскому полу.
— Не сердись, Матвеич, — сказала она и коснулась темной, усеянной гречкой руки старика. — Я и сама не знаю, чего говорю…
— Смотри ж ты, — раздумчиво и чуть печально проговорил старик, — как время бежит… Давно ли… а уж заневестилась!.. — И, покачивая головой, Матвеич направился своей дорогой.
Люда глядела вслед старику, не зная, радоваться ей или огорчаться, и тут рванувшийся из ее груди полный, счастливый смех сам сделал выбор. Это новорожденная женственность приветствовала самое себя.
Люда бегом кинулась по тропинке. Ей захотелось обежать весь остров, снова побывать на кладбище, и на косе, и на другой стороне острова, возле геодезической вышки, и у трех сросшихся вязов, и спуститься в овраг за деревней, заросший злой крапивой, и пробраться в кустарник за оврагом, где обитают одичавшие кролики, и на тот обрыв, откуда, по преданию, кинулась в озеро обманутая девушка…