— А в чем дело? — спрашиваю я на всякий случай: вдруг что-нибудь изменилось.
— Надо.
— Что-нибудь изменилось? Новые обстоятельства какие-нибудь?
— Увидишь, блин. Надо же что-то делать. Выборы на носу.
— Ладно, — говорю я без всякого энтузиазма, — Надо — значит, надо. Тем более давно не собирались. С собой приносить?
— А как же, блин! Что за дурацкий, блин, вопрос⁈
— А других, по-моему, не бывает, — говорю я, глядя на экран монитора, — Умные давно кончились. Да и с ответами затрудненка. (На экране у меня: «-Чем мои руки похожи на руки бога? — Играют на пианино. — Почему мои ноги напоминают ноги осла? — У нашего Барсука они разного цвета…»)
— Ты лучше скажи: у тебя тачка — как? Бегает? — спрашиваю я его, вспомнив про понедельник.
— Н-ну, с утра бегала, блин… Но, была бледная!
— В понедельник Сэнсея везти, ты не помнишь, конечно, блин.
— А, блин… Действительно. Третий понедельник. К которому часу подавать?
— К десяти — сюда. Я тебе еще напомню, не беспокойся.
= А чего мне, блин, беспокоиться? Это ты беспокойся. Это ты у нас лорд, блин, Винчестер.
СЮЖЕТ 15/7
Он даёт отбой, а я вдруг понимаю, что думаю о нем. Не о работе, и не о понедельнике, и не о несчастном Вадиме, а о нем. И о себе. О нас всех, будь мы все неладны… Сверхбоец, психократ, Великий Мэн. Красавец, лентяй, яростный еще совсем недавно плейбой, а теперь — безнадежно утомленный борьбой со злом страстный филуменист. Собирает спичечные этикетки! Тенгиз! Гос-споди!.. Да, возможно ли такое? Возможно. Увы. Сейчас он годен разве что удалить препятствие: заставить кого-нибудь «забыть», например. Только и осталось от него, что чугунный взгляд исподлобья, да веки, надвинутые на половину глазного яблока, да брезгливые губы. Люди по его нынешним понятиям — все, без исключений — полное говно. Мерзкие хари. Слюнявые пасти. Гнойные глазки. Мокрые лапы. Вонючие подмышки и подштанники.
Черный матерщинник, каждое второе слово «блин». Натужный бабник, баб своих меняющий еженедельно. И при этом — безнадежно влюбленный в лживую, кокетливую шлюшку. На эту его «Олюшку» (женщину легкомысленную и даже, пожалуй, развратную) почему-то совсем не действуют психократические Тенгизовы пассы, и, наверное, именно поэтому он влюблен в нее, как гимназист, — смотрит в рот, стелится ковриком, прощает (не видит) измены, умоляет жениться и завести ребенка. Не знаю более душераздирающего и непристойного зрелища, чем Тенгиз, умоляющий эту шлюшку панельную пойти с ним на Пласидо Доминго. Можно себе представить, что она с ним делает в окрестностях постели…
Сэнсей, бедолага, только догадываться может, какое основное у Тенгиза занятие теперь: халтура эта позорная в частных психдиспансерах и вытрезвителях, где он «лечит внушением» расслабленных, проспиртованных и наркозависимых. А иногда, совсем уж без затей, занимается этим же самым и просто на дому, за хорошие деньги, ready cash, благо, что квартира у него хорошая, двухкомнатная. От родителей.
СЮЖЕТ 15/8
А Андрюха-Страхоборец — не просто старик, Сэнсей, всевидящий Вы наш. Он — мерзкий, поганый, въедливый, зануда-старикашка. Хотя и смотрится при этом, словно картинка из «Vogue» — пестро-лакированная, душистая, лизнуть хочется.
'Его боится сама бабушка Старость и сама госпожа Смерть!.
Возможно, Сэнсей, возможно. Струльдбругов, помнится, тоже Смерть, так сказать, бежала, но они не становились от этого симпатичнее. Почему бесстрашие порождает именно бессовестность? Бессовестность, безнравственность и вообще — равнодушие, холодное, словно задница проститутки. Тайна сия велика есть. Человек будто слетает с последних тормозов. «Ничего не боится». А бояться — при прочих равных — видимо, должен… «Страх божий»
СЮЖЕТ 15/9
А Богдан-Благоносец заделался бухгалтером в каком-то АО или ТОО, я не понимаю деталей, да и не хочу уточнять. И ему там нравится. Благоносцу! Фирма производит леденцы «Матушка Медоуз», спрос на них обалденный, Богдан ходит — пузо вперед, и когда ему говорят:
«Ну ты, бухгалтер, — он важно поправляет, — Я тебе не бухгалтер, я ГЛАВНЫЙ бухгалтер!». Когда в последний раз дарил он свое пресловутое «благо»? Кому? Да он их всех терпеть не может, он зол на них, как Господь на Дьявола.
СЮЖЕТ 15/10
А Юрка-Полиграф служит при частном сыщике, определяет искренность-ложность показаний хныкающих свидетелей и почти не пьет, потому что под балдой теряет способность отличать правду от вранья.
СЮЖЕТ 15/11
А про Костю-Вельзевула Сэнсей вообще не вспомнил. Между тем, наш Повелитель Мух занимается (за деньги!) уничтожением («уговариванием») тараканов, истреблением подвальных комаров и «выпроваживанием» крыс. Очень хорошо, оказывается, можно также заработать, вытравливая плод у домашних кошек — всего в два сеанса, совершенно безболезненно и абсолютно безвредно для здоровья. Пятнадцать баксов, ни пито, ни едено.
СЮЖЕТ 15/12
И все ДОВОЛЬНЫ! Никто из нас не жалуется. И не думают даже! Проклятая свинья жизни! Снова звонит телефон.
— Папа, — пищит из трубки, — С тобой мама хочет поговорить…
— Подожди! Ляпа! — воплю я, но в трубке уже моя любимая Номер Два. Она хочет знать, куда я опять засунул эту проклятую сберкнижку.
— А как ты думаешь, золотая моя чешуйка, куда человек может засунуть свою сберкнижку? Попробуй поискать в холодильнике.
— Знаешь что, шутник ты мой хренов! Изумруд мой яхонтовый, деван лез анфан! Сберкасса сейчас закроется, а ты тут меня шуточками обшучиваешь…
Я срочно докладываю, где хранится эта проклятая сберкнижка, и тут же снова остаюсь один. И оставшись один, я вдруг (совершенно некстати и даже недостойно) думаю, что если бы вот сегодня, не дай Бог, конечно, но все-таки, моя Сашка, перламутровая моя пуговка, ушла бы от меня к этому своему горному орлу Володе Хергуани, я бы, черт меня побери совсем, остался бы, подлец, и жив, и цел, как ни кощунственно это звучит: скрипел бы зубами, залетел бы в запой, наверное, но в конце концов вполне бы уцелел, бедолага. Но вот если бы она при этом забрала бы у меня Валюшку! Мою Копуху… Валяху мою… Мою Кутю… с серыми трогательными глазами — и это при том, что у папы и у мамы глаза темные и нисколько не трогательные… Никогда не вопит, не орет, не выгибается. А когда обидят ее — тихо и горько плачет, и в такие минуты я готов отдать ей все, что у меня есть, и все неразрешенное — немедленно разрешить…
Нет, какое это все-таки счастье, что она у меня девчонка и что никогда мне не надо будет решать эту проклятую дилемму: вести или не вести ее на прием к Сэнсею! Хотя иногда — редко, ночью, когда не могу заснуть и лежу с открытыми глазами, — я понимаю с холодным ужасом: наступит время и поведу, поведу как миленький, и буду жалким голосом умолять Сэнсея, чтобы сделал исключение, и принял, и поговорил, и приговорил… Потому что я не знаю, что такое быть «достойным уважения» (чьего там еще уважения? зачем?) и что такое «счастье», я тоже не совсем понимаю, но зато я точно знаю, какая это мука — неудовольствие от жизни, я все время вижу эту суконно-унылую тошноту вокруг себя, и я не потерплю, чтобы моя Кутя, моя Валяха, моя Тяпа погрузилась бы в эту суконную, унылую, тошную тошноту. Пусть уж лучше она будет ДОВОЛЬНА, что бы это ни означало.
Лирическое отступление №4. «Немного статистики»
.
Родители девочек особенно — невероятно, удивительно, неправдоподобно! — настырны… Эти, например, приходят уже четыре раза.
Первый раз — втроем (полный комплект: папаня плюс маманя плюс любимая дочурка, она же «подросточек-девица»), второй раз — вдвоем (папахенс плюс мамахенс) и еще дважды — маман единолично. Папочка — фигура неопределенная, без имени-отчества и фамилии, но несомненный, впрочем, госчиновник, муниципального уровня. Маманя же, Элеонора Кондратьевна, — женщина того типа, что с самых юных лет выглядят «хорошо сохранившимися». Она из породы бойцовых дам, обитающих в райкомах, профсоюзах и собесах — Бой-Баба высочайшего класса и невероятной пробивной силы. Баллиста. Катапульта. Стенобитная пушка. Единорог. Да только не на таковских напала: Сэнсей стоит, словно Великая Китайская стена под напором кочевников.
Неприятная девочка — выломанная, тощая, неприветливая, с темным взглядом исподлобья. Роберт получает задание напоить ее какао, пока в кабинете происходят деликатные переговоры.
(Запись включить, беседу не слушать, развлечь ребенка и быть на подхвате.)
Ребенок без всякого энтузиазма копает грязноватым пальцем в вазе с печеньем. Выбирает, откусывает и бросает обратно. Крошки сыпет на скатерть. Бумажки от конфет роняет на пол. Роберт, разозлившись, приказывает подобрать — подбирает, кладёт на край блюдца и смотрит темным взглядом, словно запоминает гада навсегда. Потом (выхлебав две кружки какао) выбирается из-за стола (молча) и упирается лбом в оконное стекло — стоит неподвижно минут двадцать, наблюдая, как мальчишки гоняют шайбу на детской площадке. Очаровательное существо двенадцати лет от роду и без единого располагающего просвета в облике.
Чтобы разрядить обстановку, Роберт ей поёт:
Одна подросточек-девица
Бандитами была взята,
Принуждена им покориться,
Была в мансарде заперта
(Старинный комический романс. Там с девочкой вытворяют разные ужасы в манере девятнадцатого века — морят голодом и холодом, заковывают в кандалы, бросают в океан, однако же — после каждого куплета припев:
«Но поутру она вновь улыбалась перед окошком своим, как всегда, рука ее над цветком изгибалась, и из лейки лилась вновь вода».
Неугнетаемая и непотопляемая девица. Очень смешно.)
Не помогает. Все тот же темный взгляд «из-под спущенных век» ему награда.
Бормоча под нос классическое
«И утка крякает, чия-то дочь»,
он прибирает со стола и терпеливо ждёт окончания переговоров.
Сэнсей, разумеется, отказывается с ней работать. Объяснение предложено стандартное (предельно вежливое):