Он кивает, хотя и не нужно.
Он звонит ей через неделю, она приходит в смешной короткой теплой куртке.
Звонит еще через неделю, она приходит в вытертой черной дубленке, а потом, по весне, – в непромокаемом бежевом плаще. Они и не заметили, как весна началась.
Он звонит ей на следующий день, а однажды забывает номер телефона – и она, примчавшись в беспокойстве, записывает его на бумажке в коридоре и свое имя на всякий случай. Он смеется – мол, ну чего ты, имя-то я точно не забуду, это просто цифры вылетели из памяти, так бывает, хотя раньше не было.
Еще через месяц он просыпается от странных звуков, садится в кровати, успокаивает себя – ничего страшного не происходит, и хорошо, что Алевтина сама не знает обо всем, и никто не знает, что с каких-то пор у него в квартире поселился кто-то, кого, кажется, видит только он один и ровно с тех пор, когда появилась в голове дурацкая мешанина с фактами и цифрами.
– Эй, – шепотом говорит он кому-то, – перестань ты. Хватит.
А может быть, это и не он, а он знает что. Мыши будто скребутся, царапаются. Тоже завелись с начала весны. Иринка-мандаринка говорит, что все кажется, что нет никаких мышей, видишь, папа, их тут просто не может быть, это же не деревенский дом, но он иногда не верит. Уже и ему сказал один раз, мол, плохо за домом следишь, раз мыши завелись. Но Иринка при одном упоминании его занервничала еще больше, расплакалась, ты, говорит, папа, лучше поменьше думай о нем, пока ничего плохого не случилось. И плачет сама. А что может случиться, когда он здесь? И помогает, и вообще. Только говорить об этом нельзя.
Утром звонит Алевтина, она раздражена, несчастна:
– Я тебя возле подъезда ждала, а ветер еще холодный. Ты что же, забыл? Или специально?
– Нет, я правда…
Вот ведь, неужели договаривались? О чем?
Или это память начинает шалить, просто выкидывая неважные кусочки? Он проверяет себя.
Мою дочку зовут Ирина.
Мою внучку зовут Женя.
Мою жену зовут Шура.
Мою жену звали…
Да, он уже много раз говорил Алевтине, как звали жену. Может быть, пора было на этом остановиться.
Мою внучку зовут Женя, мы с ней играли в шахматы, она хорошо запоминала. Сейчас она выросла, а мы перестали играть. Черные или белые, выбирай. Считалось, что лучше черными. Почему?
Же-ня.
Ня-же, нежность, неженка, плавленые сырки «Неженка» и «Омичка», «Омичка» отдает сладостью, отдавал сладостью, теперь нет его, попробуй в магазине купить. Он заходит в универсам «Ленинградский», спрашивает, нарочно выговаривая. «Неженка» и «Омичка», дайте какой-нибудь. Молоденькая продавщица удивляется. Продавщица постарше удивляется.
Ничем не могут помочь.
Все проваливается, выпадает, как слоги, как буквы. В универсам «Ленинградский» – на самом деле туда? Или в тот новый магазин, который теперь на его месте?
– Прости, пожалуйста, – он выдыхает в трубку, – хотел пораньше встать, собирался, не знаю, что произошло. Ты погуляла?
– А что ж мне, тебя до вечера ждать теперь? Погуляла. Дай хоть зайду днем, обед тебе приготовлю. Ты ведь один? Никто не приедет сегодня?
– Нет, сегодня… У меня внучка в Германию уезжает, представляешь, да? Провожают они ее. Эх.
– А ты почему не провожаешь?
– Да не люблю я. Как-то быстро скучно становится. Одиноко. Лучше газеты почитаю, все равно в ящик кидают вон.
– А что она в Германии потеряла? К жениху, что ли?
– Нет… – Теряется, не знает зачем. – К какому жениху? Она же малявка совсем.
– Какая малявка, в восемнадцать?.. Впрочем, вы же по-другому смотрите, вам она всегда ребенок.
– Это кому же?
– Ну, мужчинам.
Наверное, неправда. Но жена бы тоже наверняка спросила про жениха.
И он выдыхает, расслабляется – вот все снова и хорошо, не сделал ничего плохого и страшного, с ним разговаривают, она простила. А Шура могла бы и кричать, и вещи швырять, и дверью хлопать, и матом ругаться так, что самому горько становилось. И ведь это только поводом всегда было, любая, вот такая мелкая провинность, случайная забывчивость, а на самом деле не из-за того злилась. А из-за того давнего, что он по глупости рассказал. Нужно было молчать, ее одну любить, а он не смог. И ладно бы в жизни – в памяти, Шура была против и его памяти, она ненавидела его память. Но что уж теперь, теперь-то все. Жена теперь на Пятом кладбище, ему тоже скоро, хотя Алевтина велела не думать о таких вещах.
Остается только подождать, когда Алевтина днем придет.
Но вот что он решает – он дверь заранее открывает, чтобы не вышло так, что он звонок в дверь не услышит. А он не слышит, но потом вспоминает почему – сам же перерезал провода после смерти Шуры, потому что совершенно не мог переносить звука звонка. Нормальный был, иногда даже радостный, но от звука раскалывалась голова и хотелось плакать. А ему почти никогда раньше не хотелось плакать.
Он открывает дверь, оставляет щелочку.
И пишет шариковой ручкой на запястье – Алевтина, и это будет значить сразу все: и что обещал выйти с ней на улицу, и что ждет на чай, и что нужно купить к чаю рулет с лимонным кремом.
1. Взрыв
– Сабина, где ты?
Они кричат.
– Sabine, wo bist du?
Sabine!
Потом Женя забывается и начинает кричать по-русски: «Сабина, Сабина, мы здесь!» Ветер вдруг швыряет в лицо мусор – она закрывается ладонями, хочет отвернуться. Но когда отворачивается, вдруг странно начинает кружиться голова, словно бы то, что она услышала, ударило слишком больно. Смешно, она вначале подумала, что лопнул воздушный шарик. Но потом звук становится в ушах громче и громче, пока не занимает всю голову целиком – вытеснив песни, мысли, слова.
На Людвиге лица нет. Он тяжело расхаживает из стороны в сторону, неловко двигается с больным коленом – порвался мениск когда-то, думали, что без операции обойдется, но не обошлось. Женя вдруг вспоминает, что дед захромал в последние пару лет, а каково хромать всегда, с самой молодости? Вроде и неважно это сейчас, но мелкие мысли возникают и не проходят, когда страшно.
Людвиг с Женей ищут Сабину. Она была здесь, возле фургончика Currywurst, – они должны были пойти вместе, купить по колбаске, но она почему-то пошла вперед, наверное, чтобы занять очередь: все здесь хотели свежую колбаску с горчицей, на булочке или нет, с кетчупом. Можно было попросить не добавлять кетчуп, если не любишь, но сложно себе представить, как можно – без кетчупа. А теперь всё в кетчупе, в кетчупе и бетонных крошках. Женя смотрит под ноги. Кетчуп размазан по асфальту, его много, слишком много. Какая-то девушка лежит на асфальте, но Жене не хочется смотреть, а кетчуп кажется ни к чему не относящимся, случайным. Она смотрит, конечно, но почти сразу же отворачивается.
Кетчуп на белых кроссовках.
Людвиг, что это? Почему он пятнает подошвы, белоснежную шнуровку, ведь кроссовки куплены позавчера, так ими гордилась, представляла – вот привезу из Германии, все удивятся, будет новая, красивая и модная вещь…
– Беги к домам, быстро, ныряй в переулок, – говорит Людвиг, – я поищу.
Я тоже буду искать, хочет возразить Женя, но слова замирают, оборачиваются снежинками, которых здесь, наверное, не бывает (но она видела только весну). Кого ты здесь хочешь искать? Никого здесь нет, все смешалось, фургончики опрокинулись. Если же набраться храбрости и посмотреть, просто посмотреть, получается, что там, возле Currywurst, никого нет больше, будто просто очередь разошлась.
Сабина!
Сабина!
Женя кричит, но себя не слышит.
– Ну все. – Людвиг встряхивает ее за плечи. – Хватит, перестань. Она не придет, даже если услышит. Может быть, она упала.
Женя слышит полицейские сирены.
Какой-то мужчина, наверное, бывший военный, командует: «Медленно отступайте, пригибайте головы, держитесь подальше от припаркованных автомобилей». Он заступает дорогу Людвигу, не дает дальше.
– У меня там жена, понимаешь? – в десятый раз повторяет Людвиг, Женя, конечно, вмешивается: «Пропустите нас, она была там, наверное, там и осталась». И впервые не стесняется своего немецкого, даже не задумывается.
– Сейчас туда не надо идти. – Мужчина хватает Женю за руку, хотя она стоит спокойно, и говорит Людвигу: – Сейчас туда пойдут полицейские, они всех найдут, кто остался. А вы лучше уведите девочку.
Это Женя – девочка, но только она взрослая, почему мужчина говорит так? Хочет разжалобить, усовестить. Словно бы Людвигу нужно о чем-то вспомнить, о чем-то важном, о том, что рядом. Но только мужчина не понимает, что Сабина – его жена, а Женя – и на самом деле просто девочка, она приехала месяц назад, еще толком ничего не успела выучить. И разговаривать умеет только с Людвигом. С потерянной Сабиной – нет, а сейчас нужно говорить с Сабиной, хотя бы мысленно, потому что она осталась там, а они с Людвигом теперь далеко, в безопасности.
– Я не могу увести девочку, мне нужно обратно! – Людвиг толкает мужчину.
Женя не видела точно, но вроде бы мужчина покачнулся.
– Эй, вы чего? Вас арестуют сейчас!
Но Людвигу наплевать. Он оставляет Женю, обходит мужчину и бежит. Женя никогда не видела, чтобы он так бегал.
Мужчина плюет себе под ноги и уходит куда-то – наверное, встречать полицию.
А Женя одна, вокруг никого. Наверное, скоро будет третий взрыв. Когда будет третий взрыв, никого не окажется рядом. Что тогда? Вот сейчас произойдет. Вот сейчас.
Но потом в близоруком тумане проступает – снова идет Людвиг, он возвращается, но идет странно медленно, нога за ногу. Дважды он спотыкается – это вполне обычное дело, потому что на чистом асфальте теперь много всякого мусора. Жене даже кажется, что она видела чей-то ботинок, – но, может быть, это всего лишь пластиковый пакет. Или кусок шины.
Это страшно, если кусок шины. Получается, они были на машине? А потом она взорвалась? Мысли-рыбки мечутся, не задерживаются.