– Хорошо. Теперь я наберу этот номер, а вы последите за мной, ладно?
Бэллинджер нажал кнопку телефонного аппарата, и из динамика полился долгий гудок.
– Назовите мне номер, Майкл.
– Три, четыре, два. Один, два, два, один.
– Три, четыре, два, – повторил, набирая цифры, Бэллинджер, – двенадцать, двадцать один.
Озадаченный, я вслушивался в длинные гудки.
– Но если это мой номер, зачем тогда?… Бэллинджер поднял ладонь:
– Чш! Просто слушайте.
Длинные гудки прервались, раздался щелчок, а следом бодрый голос произнес:
– Привет, я Майк. Вы звоните, а меня нет, но это еще не конец света. Оставьте сообщение после гудка, и, может быть, если вам здорово повезет, я перезвоню.
Бэллинджер отключил громкую связь, скрестил на груди руки и уставился на меня:
– Это ведь были вы, Майк? Разве мы не ваш голос слышали?
Я смотрел на телефон.
– Но это не мог быть…
– Вы знаете, кто это был.
– Но он же американец!
– Вот и я о том же, Майк. Вы и есть американец. Я просмотрел вашу медицинскую карту. Вы родились в Хартфорде, штат Коннектикут, 20 апреля 1972 года.
– Это неправда! Я знаю, вы мне не верите, но, говорю вам, это просто неправда. Нет, насчет даты рождения вы правы, но только родился-то я в Англии, то есть, во всяком случае, вырос в ней.
– И чем вы там занимались?
– Я не знаю! Я жил в Кембридже. Занимался… чем-то занимался. Не могу вспомнить. Господи, это сон, наверняка сон. Все не так, все изменилось. Я хочу сказать, Иисусе, у меня даже зубы другие.
– Зубы?
– Они ровнее, чем следует. Белее. Волосы стали короче. И… – Я умолк, покраснев при воспоминании о том, что увидел под душем.
– Продолжайте.
– Мой пенис, – прошептал я и приложил ладонь ко рту.
Бэллинджер закрыл глаза.
– Так, так, пенис, говорите?
Отвечая, я уже слышал, как он покатывается от смеху, рассказывая всю эту историю коллегам, видел, как пишет научную статью, сокрушенно покачивая головой в такт мыслям о юношеской эротической истерии.
– Да, – сказал я. – Моя крайняя плоть. Она исчезла. Ее больше нет.
Он выпучил на меня глаза, а я, уткнувшись лицом в ладони, заплакал.
История личностиФронтовой дневник Руди
Йозеф уткнул лицо в ладони и расхохотался – да так, что Ганс испугался, как бы у него живот не лопнул.
– Ausgezeichnet![90] Блеск! Полный блеск. Надо будет рассказать за обедом Полковнику. Анекдот совершенно в его духе. Если Кайзер и Людендорф одновременно прыгнут с высокой башни, кто из них ударится о землю первым?
Ганс Менд наморщил нос, оглядел потолок.
– М-м… сдаюсь, – сказал он.
Йозеф, пожав плечами, развел руки в стороны.
– А какая разница? – Он с силой ткнул Ганса локтем в бок и снова расхохотался. – А! Какая разница?
В жизни вестового имелись свои преимущества. Сновать между запасными окопами, штабом и передовой было опасно до нелепости – тебя легко мог снять любой заскучавший вражеский снайпер, не говоря уж о том, что ты то и дело обращался в потенциальную жертву перекрестного огня своей стороны. Временами погода и местность позволяли, как, например, сегодня, воспользоваться мотоциклом, однако чаще всего приходилось месить ногами грязь. А тут еще известное присловье о том, что во всем виноват вестник… Сколько раз Менд, открыв ранец, вручал приказы, о содержании коих ничего не ведал, и тут же получал залп ругани от какого-нибудь выскочки-офицерика, навоображавшего себе поводы для недовольства главным штабом. И все-таки ради привилегии покинуть хотя бы на час с хвостиком окопы и траншеи передовой Ганс готов был сносить опасности и вдвое большие. В конце концов, пока-то он жив, не так ли? Он провел четыре года в самой гуще боев – с первого дня войны и до нынешнего, отделавшись всего двумя пустяковыми ранениями, двумя шрамиками, которые сможет показывать внукам в пору неблизкого мира. Говорят, тот, кто пережил первые два месяца, так навсегда целым и останется.
К тому же если опасности лежат на одной чаше весов, то на другой навалены привилегии. Стаканчик шнапса и трубка приличного табака в штабе – хоть ими и приходится наслаждаться в обществе олуха вроде Йозефа Крейсса – это, как ни крути, а роскошь.
Ганс вздохнул, опустил стакан на стол и встал.
– Уже уходишь?
– Ничего не попишешь. Вестенкиршнер в отпуске, а замену ему никто подыскать не удосужился. Так что беготни у меня прибавилось.
Йозеф проковылял к своему столу и принялся с нарочитой тщательностью перебирать пакеты с документами. Как будто, подумал Ганс, он и вправду хоть как-то участвует в их составлении. Господи боже, всего-то на всего писаришка. Почему просто не отдать мне то, что ему приказали отдать, и дело с концом? Зачем каждый раз устраивать эту дурацкую копошню?
– Ага, – произнес Йозеф, взвесив на ладони бумажный конверт и опустив его в ранец Ганса. – Это тебя может заинтересовать. Имеет отношение к одному из твоих, сколько я понимаю, друзей.
– К кому?
– К Глодеру. Капитану Рудольфу Глодеру.
– Руди? И что там?
– О, так он уже Руди, вот оно что? У нас теперь принято называть начальство по именам, понятно. Возможно, мне следует направить генералу Бюхнеру памятную записку на сей счет. Ему подобный большевизм младших чинов не по нраву.
Ганс закрыл глаза.
– Так что насчет капитана Глодера, Йозеф?
– А, похоже, нам это интересно?
Ганс, не открывая глаз, теперь уже глубоко дышал через нос.
– Да, Йозеф, – спокойно ответил он. – Мне это интересно.
Иисусе, до чего же ребячлива эта публика.
– Ну-с, так уж случилось, что поданное на него представление к награде утверждено. Железный крест, первый класс, рыцарский, с алмазами.
Ганс даже не попытался скрыть удовольствия.
– Чудесно! – воскликнул он. – И в самое время. Он уж раза три должен был его получить.
– Ба, как мы обрадовались!
– Это хорошая новость, Крейсс, вот и все. Ру… капитан Глодер подобной чести заслуживает. Без него наш полк развалился бы уже месяцы назад. А может, и годы. Не удивлюсь, если его еще до конца войны произведут в майоры. Ты же знаешь, он, как и я, начал службу простым Landser.[91]
– Что ж, война есть война. Накипь всегда всплывает наверх.
– Не накипь, а пенки, – поправил Ганс. – Он из хорошей семьи, мог вступить в армию офицером, однако не сделал этого.
– Значит, у него есть друзья наверху, – сказал Крейсс. – Что тут нового?
– Друзья у него есть везде, – резко ответил Ганс. – В отличие от некоторых.
– Ладно, ладно, я не сомневаюсь, что Глодер – образчик всяческих добродетелей. Тебя он, во всяком случае, явно с руки кормит.
Пригнувшись к рулю так, что грязь долетала из-под колес до его защитных очков, Ганс переваривал приятную новость. Он воображал пирушку, которую Руди непременно закатит, чтобы отметить награду. Обед в каком-нибудь первоклассном тыловом ресторане, может быть даже в «Le Coq D’Or».[92] Музыка, прекрасное вино, смех и настоящее немецкое товарищество. Глодер не преминет усадить солдат за один стол с офицерами. А после к девочкам. Дорогим, без сифона.
Заехав на ferme,[93] Ганс бросил мотоцикл у ограды конного двора и поспешил в дом.
Глодер был сейчас временно прикомандирован к адъютанту командира полка, майору Эккерту из Шестого Франконского, – назначение, как говорил он Гансу, для него крайне неприятное.
– Я тут все самое интересное пропущу, – сказал он, когда оказался в полумиле от передовой, в фермерском домике, занятом штабом полковника Балиганда. – Для Эккерта война сводится лишь к тому, чтобы лизать задницы генеральским штабным да молиться о мире. Я, конечно, стараюсь, как могу, подтолкнуть его хоть к каким-то действиям, но я же солдат. На фронте пользы от меня было бы больше.
Ганс вручил адъютанту Полковника пачку документов, дождался, дрожа от нетерпения, ответной пачки, а после, взволнованный, точно ребенок рождественским утром, поспешил на второй этаж, где находились кабинеты и жилые помещения подчиненных майора Эккерта.
Он остановился на лестничной площадке, одернул гимнастерку. Надо будет разыграть все как можно спокойнее, решил Ганс. «Добрый день, капитан Глодер, – неторопливо скажет он, – сегодня, боюсь, ничего интересного. Я только что из штаба. Тут, скорее всего, какое-нибудь распоряжение, запрещающее использовать паприку в рагу из ослятины или гласящее, что каждому солдату надлежит в честь дня рождения Кайзера до блеска начистить задницу».
Руди улыбнется в ответ, возьмет конверт и вскроет его. Прочитает приказ, поднимет взгляд на сияющего, готового лопнуть от счастья Ганса, расхохочется и вытащит бутылку самого выдержанного своего коньяка.
Крепко сжимая в руке ранец, Ганс миновал кабинет майора Эккерта и прошел в конец коридора, к двери из выцветшего французского дуба. Дверь украшали вырезанные от руки совершенные готические буквы:
Ганс ухмыльнулся и легонько стукнул в дверь.
Ответа не последовало.
Он постучал еще раз, погромче.
Однако веселого голоса по-прежнему в ответ не услышал.
Разочарованный, Ганс нажал на черную железную ручку, и дверь растворилась. Не вполне понимая, как ему теперь поступить, он вошел и огляделся.
Комната была большая, квадратная, с еще одной дверью, ведущей в спальню. Чтобы кто-нибудь да пожелал сменить эти королевские апартаменты на блиндажные нары, представлялось Гансу немыслимым, впрочем, напомнил он себе, Глодер – вовсе не «кто-нибудь».
Он подошел к письменному столу, вытащил из ранца конверт, положил его в самой середке большой конторской книги с кожаными уголками.