1
В последующий месяц я практически потеряла их всех из виду — вернулся мой муж после почти трёхмесячного отсутствия и мы, по выражению Ксении, легли на дно.
Когда я вынырнула на поверхность, было уже поздно — моя подруга сошла с ума.
Я поняла это не сразу, отнеся всё за счет её эксцентричности и обычной материнской ревности. Ксения, никогда в общем особенно своим сыном не занимавшаяся, но, с другой стороны, никогда и не сковывающая его никакими условностями, позволяла расти ему, как траве, как дикому плоду. То, что плод этот оказался в один прекрасный момент экзотическим и, к тому же, полезным растением, стало для неё приятной неожиданностью. И теперь она набросилась на него со своим запоздалым материнским инстинктом. Так размышляла я.
Но всё было далеко не так просто.
В то утро мы с мужем устроили себе grasse mâtiné, то есть «жирное утречко», провалявшись почти до десяти утра в постели, и наслаждались теперь поздним завтраком. Наша залитая ранним весенним солнцем просторная кухня, запах гренок и свежезаваренного кофе давали нам ощущение своего маленького частного рая. Правда на улице что-то пронзительно выло — то ли электрическая пила, то ли ребёнок. Пришлось закрыть балконную дверь. Звук прекратился.
Я разливала по чашкам вторую порцию кофе, когда заверещал телефон. Вздрогнув от неожиданности, я плеснула несколько капель на стол и на руку мужу. Громко чертыхнувшись и наступив не успевшей отскочить собаке на хвост, я ринулась в гостиную.
Задыхающимся голосом Ксения почти рыдала в трубку. Их её всхлипов и восклицаний ничего понять было невозможно.
— Стоп! — сказала я. — Набери побольше воздуху в лёгкие и говори нормально.
Она умоляла меня приехать, немедленно, и дала какой-то странный адрес — площадь, такую крохотную, что я с трудом нашла её потом на карте.
— А номер дома?
— Он не нужен. Меня туда всё равно не пускают. Я буду ждать тебя на улице, на плахе.
— Где? — переспросила я.
— На лавке.
Я помчалась, как сумасшедшая, куда-то в район Монмартра и, зная, что там, наверху, припарковаться совершенно невозможно, бросила машину где-то на подступах и долго бежала по каким-то бесконечным лестницам, пока наконец её не нашла. Она сидела, зарёванная, в малюсеньком скверике. На скамейке напротив расположилась ярко раскрашенная старуха (настоящий персонаж из фильма Феллини), в жабо и стеклянных бусах, которая кормила жирных, наглых голубей.
— Ты не знаешь, что случилось! — Ксения была не похожа сама на себя, с растрёпанными волосами и распухшим от слёз ртом. — Эта ведьма украла у меня сына. Старая сука!
— Ты о ком? — не поняла я, решив почему-то, что это как-то связано со старухой.
— О ком?! О твоей любимой подруге!
— Моя подруга — это ты. Что случилось?
— Она бросила мужа… Он бросил меня… И теперь они живут вместе… вон там — она показала куда-то наверх.
— О, господи! — только и сказала я. — Но ты-то что так убиваешься!
— Ты хоть понимаешь, что это значит?! — причитала она в каком-то неправдоподобном отчаянии, заставив меня вспомнить о её первой, актёрской профессии.
— Ну, в общем, приблизительно, — неуверенно промямлила я, — …два человека полюбили друг друга.
— Каких два человека?! Ты что, идиотка?! — завопила она так, что испуганные голуби поднялись в воздух, а старуха посмотрела на нас с укоризной, сложив рот в куриную попку. — Это мой сын! И какая-то старая сука!
— Уймись. Как тебе не стыдно, — я взяла её за руку, пытаясь успокоить, — ну что ты заладила. Гадость какая.
— Гадость?! А это не гадость?! — Она выдернула руку. — Она ему в матери годится. Опытная и хитрая тварь. А он ничего в бабах не понимает. Окрутила его со всеми его деньгами, молодым телом и книжной романтикой. Змея! Гадюка!
— Перестань, Ксения! Мы не в индийском кино. Твой сын абсолютно взрослый человек и всегда хорошо знает, чего он хочет. И делает так, как решает он. А Ника — благополучная жена завидного, со всех точек зрения, мужа и окручивать кого бы то ни было у неё и в мыслях не было. А разница в возрасте… так я не вижу здесь ничего страшного — кому что нравится. Твой последний «кадр» тоже был намного моложе тебя, и ты не видела в этом никакой проблемы, — напомнила я ей.
Она посмотрела на меня как на сумасшедшую.
— Но он же не был твоим сыном! — аргумент был так же нелеп, как и весок.
— Моим не был, — подтвердила я, — но чьим-то же был. Представь, что его мать так же прореагировала бы на тебя.
— Но… но я же не собиралась за него замуж. И как ты можешь сравнивать! Я даже не была знакома с его матерью. И замужем я в тот момент уже не была (Оскара она бросила раньше, ради Клода). — Разговор явно приобретал абсурдистский характер. — Ты что, на их стороне?! — снова взвилась она. — Все, все против меня!
— Да не на чьей я стороне. Я просто хочу прекратить твою истерику. И давно ты тут сидишь?
— Давно. С тех пор, как я их выследила.
— А почему ты не поднимешься к ним?
— Я поднималась… он меня не пускает… — сказала она как-то неопределённо, — не хочет со мной разговаривать.
— Потому что ты, вместо того, чтобы с ним разговаривать, наверняка закатываешь ему истерики, которых он не выносит, и оскорбляешь женщину, которую он любит.
Она уставилась на меня с выражением человека, обнаружившего у себя на груди змею.
— Ты что, мне враг?!
— Наоборот, я твой друг и поэтому пытаюсь привести тебя в чувство.
— Меня не надо приводить в чувство. В помощи нуждается мой сын. Его надо спасать! — у неё началась следующая, теперь уже патетическая стадия. — Меня, свою мать, он не слушает. С ним должна поговорить ты.
— Я??! С чего бы это! Он пошлёт меня подальше и правильно сделает. В таких делах советов не дают. Даже тогда, когда о них просят. А он, насколько я его знаю, ни в каких советах не нуждается. Он абсолютно сложившаяся личность. А это его личная жизнь, ты понимаешь? Личная! Он же не вмешивается в твою.
— Ты… ты… — зашлась Ксения. — Это ты во всём виновата! Это ты меня с ней познакомила!
— Но не с ним же. Это уж была твоя инициатива. Твой «сюрприз», — не удержалась я.
— Я была слепа! — зашептала она трагически. — Я не могла вообразить такой подлости! — и она снова заплакала.
Я с трудом утащила её оттуда, довела до своей машины и отвезла домой. Пришлось подняться к ней, сделать ей, в виде успокоительного, хороший «дринк» и уложить в постель.
Когда я вышла от неё, было уже почти три часа дня. Я опоздала на важный деловой обед, на который меня пригласил, по моей же просьбе, знакомый актёр, чтобы познакомить с потенциальным продюсером. Такое опоздание было непростительно с моей стороны, и я надеялась успеть хотя бы к концу ланча, на кофе. Свой мобильный телефон я впопыхах забыла дома и позвонить никому не могла, даже от Ксении, так как все нужные мне в данный момент номера телефонов зарегистрированы были в его памяти.
Отъехав от Ксенькиного дома, который находился, на авеню Мандель, я спустилась на набережную Жоржа Помпиду и, переехав на левый берег, стала пробираться к площади Инвалидов, невдалеке от которой было brasserie, в котором меня ждали. На набережной Бранли я застряла, попав в пробку и, решив перехитрить трафик, свернула на первую попавшуюся улицу, чтобы попытаться подъехать к нужному мне месту с другой стороны. Здесь, на маленьких улочках с односторонним движением, я окончательно запуталась и выехала совершенно не туда, куда мне было надо. (В Париже заблудиться плёвое дело даже опытному водителю, так как улицы здесь часто расходятся лучами, прерываются и продолжаются потом в самых непредвиденных местах. Плюс движение на одной и той же улице может неожиданно из двухстороннего превратиться в одностороннее и, как правило, не в твою пользу).
Поняв, что вся спланированная схема дня рухнула окончательно, я смирилась. Обнаружив поблизости «Казино» (это сеть больших продовольственных магазинов, а не игорных домов), я решила воспользоваться хотя бы этой возможностью и запастись провизией для своей вечно голодной семейки.
Толкая перед собой уже почти полностью нагруженную тележку, я забрела, напоследок, в отдел корма для животных. Тут-то я и наткнулась на Робина.
Он стоял в раздумье перед кошачьими консервами, брал в руки то одну, то другую банку, читал внимательно этикетку и потом ставил на место. Скользнув по мне взглядом и, как всегда, не узнав (чёртова Мата-Хари), он отвёл глаза и стал продолжать свои поиски. Но я уже сделала в его сторону короткое движение, которое он, видимо, и засёк краем глаза. Он снова повернул ко мне голову и посмотрел на этот раз уже более внимательно. Теперь в его взгляде читался лёгкий вопрос.
— Робин, вы меня не узнали? — сказала я и, протянув руку, назвала своё имя.
— Ну конечно! Как же! — сказал он с несколько смущённым энтузиазмом. — Простите мою рассеянность. Вот, завёл кота, и не знаю теперь, чем его кормить.
Я так и не была уверена, узнал ли он меня, и, если да, связал ли мой образ с Никой (встречались мы всего несколько раз и не виделись уже года два). Выглядел он довольно бодро. Одет был в серый костюм и синий свитер тончайшей шерсти, пахло от него дорогими духами и едва уловимо лекарствами. Никогда, несмотря на все мои усилия, моему мужу не удаётся выглядеть так элегантно и так уверенно, подумала я с завистью. Правда, под глазами у него были явные тёмные круги, но даже это ему шло, придавая некоторую усталую загадочность. Я, вообще, как наверное и многие женщины, считала врачей (почему-то только мужчин-врачей), а особенно хирургов, какими-то сверхсуществами, почти небожителями и была склонна наделять их особенными чертами характера, не присущими простым смертным.
— Какой породы кот и сколько ему лет? — спросила я.
— Породы неизвестной, возраста неопределённого. Притащил его из госпиталя — он там так орал, что будил мне по ночам всех больных.
— А дома не орёт?
— Дома вылезает в форточку, шляется где-то целыми ночами, потом возвращается усталый, но довольный и жрёт как сволочь, но исключительно только то, что он любит. Вот, стою тут и продумываю меню.
Мы выбрали консервы и пошли вместе в кассу. Была небольшая очередь и пока мы стояли, потом выгружали тележки (он пропустил меня вперёд), вынуждены были поддерживать разговор. Он спросил меня, как себя чувствует мой муж, которому он прооперировал плечо два года назад, и я поняла, что он всё-таки точно вспомнил, кто я. Я сказала, что благодаря его стараниям всё, похоже, в порядке, но что муж, пока он в Париже, хотел бы всё-таки ему показаться.
— Пусть позвонит, я попрошу секретаршу, чтобы она выкроила ему местечко на следующей неделе.
Про Нику никто из нас так и не заговорил. Хотя, для него, наверное, должно было показаться странным, что я ничего про неё не спросила и даже не передала ей привет. Он, ведь, никак не мог предполагать, что я была не только в курсе, но и в самом эпицентре событий.
Ну, не коварен ли пройдоха-случай, чтобы столкнуть меня в один день сразу с двумя жертвами этого любовного цунами.
2
А Ксения вступила на тропу войны. А в войне, как известно, все средства хороши, даже если они, прежде чем разрушить противника, разрушают тебя самого. Она выслеживала их, подкарауливала, как завзятый сыщик, устраивала скандалы, истерики, грозилась что-нибудь сделать с собой, с Никой; потом унижалась перед Арсением, умоляла пощадить её, не доводить до сумасшествия. Словом, вела себя как безумная.
Однажды, проторчав полдня в несчастном скверике перед их домом и дождавшись, когда Ника вышла за покупками, она быстро поднялась и позвонила в дверь квартиры. Арсений, решив, что это вернулась Ника, забыв что-то, открыл, не посмотрев в глазок.
Ксения ворвалась рыдающей фурией, но, поняв, что успокаивать он её не собирается, бросилась ему в ноги, с ультиматумом на устах:
— Выбирай! — трагически выкрикнула она. — Или я, или она!
— Послушай, мама, — сказал он спокойно, подняв её и усадив в кресло, — прежде чем ставить кого бы то ни было перед таким выбором, нужно, как минимум, быть уверенным в своём явном преимуществе. Если ты, конечно, действительно дорожишь выбирающим.
— Ты хочешь сказать… — задохнулась она.
— Что ты останешься в проигрыше. Выбор будет не в твою пользу. Ты же этого не хочешь. Тебе придётся выбрать другую тактику.
— Я вас прокляну!
— Ну, мам… Мы же не в средневековье живём, и ты не ведьма. И, потом, проклиная кого-то, ты рискуешь нанести вред прежде всего самой себе.
— Я не хочу тебя потерять! — опять зарыдала она.
— Ксень, — он взял её за руку и погладил по голове, как ребёнка, — ну, пожалуйста, приди в себя, ты не в театре (она вздрогнула, как от пощёчины). Ни я, ни Ника тебе не враги. Я даже не прошу тебя любить её, просто оставь нас в покое, и тогда ты не только никого не потеряешь, но, наоборот, приобретёшь себе в семью пару счастливчиков, которые умудрились встретиться в этом безумном мире и готовы поделиться своим счастьем со всеми, кто захочет. А с тобой, в первую очередь.
— Перестань разговаривать со мной, как с ребёнком, — опять взвилась Ксения. — Хвост не должен вилять собакой!
Она сама не понимала, почему эти, такие простые его слова, отзываются в ней такой невыносимой болью. Почему, когда он говорит о Нике, она покрывается холодным потом и словно костлявая рука сжимает ей сердце.
— Это ты мой ребёнок, а не наоборот. Тебе нужна нормальная семья, дети, а мне внуки.
— Мне нужна Ника. И больше никто на свете.
— Даже я?!
Арсений промолчал.
— Она старая, ей почти столько же лет, сколько и мне. Она бы могла быть твоей матерью.
— Но она мне не мать. И даже, если бы ей было восемьдесят, это бы ничего не изменило. А ты, если уж ты меня так любишь, должна быть ей благодарна — она, может быть, спасла меня от безумия.
— От какого безумия? Тебя? Да ты самый умный и нормальный из всех, кого я знаю! А ты, ты не знаешь женщин! Бабьё — это жуликоватое племя, — оговорила она себя и всех нас заодно. — Она тобой пользуется. Потом ты мне скажешь спасибо, что я не позволила этой… этой…
Арсений поднёс палец к губам, предостерегая её от непоправимого.
— Мама, потом не будет, — твёрдо сказал он. — Есть только сейчас. И если ты не образумишься и не будешь вести себя достойно, ты меня больше не увидишь вообще.
— Как ты можешь сравнивать! (он и не думал сравнивать). Я люблю тебя больше, чем она… чем ты её… Я готова на всё ради тебя.
— Ради бога! Никаких жертв! Твоя любовь становится разрушительной. Попытайся направить её в мирное русло. И перестань себя растравлять.
В этот момент вернулась Ника.
— Здравствуй, Ксения, — сказала она войдя и протягивая ей руку.
— Будь ты проклята! — бросила ей Ксения в ответ и, толкнув её плечом, выскочила, хлопнув дверью.
Потом как-то Арсений сказал мне, что он всегда знал, что Ксения умела любить людей выборочно, то есть любить в ком-то только то, что её в нём устраивало. Что она могла быть мелочно-несправедлива, но и жертвенно-великодушна одновременно. Но никогда он не мог заподозрить в ней способность на такую цельную слепую ненависть.
Когда мой муж собрался идти на приём к Робину, я попросила его «очень осторожно» попробовать заговорить с ним о Нике, чтобы понять, в каком он находится состоянии «души и тела» (моё вечное проклятое литературное любопытство к живым людям). Муж просил на него особо не рассчитывать, так как он в этих вопросах крайне неловок, да и вообще… «нечего лезть людям в душу».
Вернулся он расстроенный. Сказал, что Робин был как всегда безукоризнен как врач, исключительно приветлив и доброжелателен, ровно до того момента, пока «я, как медведь, не наступил ему на больное место, спросив, как у них дела с Никой». Он тут же ушёл в себя, отгородился холодной вежливой улыбкой и сухо сказал, что они расстались.
Я вспомнила, как Ника однажды поделилась со мной, что завидует собственному мужу, который, считая что в его профессии это необходимо, обучился гипнозу и самогипнозу, чтобы уметь в нужных случаях снять стресс у больного и у себя. Таким образом, он умел оставаться спокойным и контролировать себя в самых сложных ситуациях.
— Это не значит, что он ничего не чувствует, — уточнила она, — маятник откачивается потом в другую сторону с удвоенной силой. Но это происходит уже без свидетелей.
Однако свидетель этому всё-таки нашёлся — Ксения и тут превзошла самоё себя.
С ней творилось нечто не поддающееся никакому объяснению. Я думаю, что она и сама не подозревала в себе такой экстремальности чувств. Ненависть разрывала ей душу. Она достигла в ней такого накала, что превратилась в чувство почти экзистенциальное. Попытаться объяснить себе происхождение этой зоологической ненависти она не желала. Да и вряд ли смогла бы. Для этого нужно было рыться в глубинах подсознания, искать истоки в каких-то других, близких и далёких, событиях и, наконец, найти в себе мужество быть честной самой с собой. Она этого явно не желала. Смерч ненависти закрутил её и понёс, кувыркая, как былинку. На неё не действовали никакие резоны, достучаться до неё было невозможно.
— Может, ты просто ревнуешь? — предположила я. — Обычная бабская ревность к сопернице. Потому что ты почему-то видишь в Нике соперницу, вместо того, чтобы видеть в ней женщину, которая сумела сделать счастливым твоего сына.
— Ревность? Ты сошла с ума! Не может же львица ревновать к мухе! — был ответ.
Она изменилась даже внешне за эти несколько месяцев — черты лица у неё заострились, под глазами появились тёмные круги (что делает таинственным мужчину и невероятно старит женщину). Она даже разучилась улыбаться, это вечно смеющаяся, иронизирующая над всем и всеми, ничего не принимающая близко к сердцу, роскошная Ксенька. Вместо бывшей ослепительной улыбки на пол-лица у неё появился какой-то лисий оскал.
Говорить отныне она была способна только на одну тему, ничего другое её больше не интересовало.
У меня было ощущение, что над ней проводят чудовищный эксперимент, чтобы пронаблюдать, как человек превращается в монстра.
Арсений полностью отстранил её от своей жизни, сказав, что ему не интересны ни её шантаж, ни приступы материнской любви.
Однажды она устроила мне Большую истерику, приближающуюся к «десятке» по моей шкале. Я пыталась реагировать, по очереди, всеми известными мне способами, но всё было бесполезно. Мне не удалось даже выудить из неё, что, на этот раз, послужило поводом. (Попробуйте добиться у закатившего истерику, что случилось — он выкрикнет вам в ответ всё, что угодно, только не истинную причину.) Она довела себя на моих глазах до ужасного состояния и пригрозила, что если я вызову «скорую», они «просто не успеют доехать». Согласна она была только на звонок Арсению, что, как я поняла, и было целью всего представления.
Я позвонила.
— Послушай, — сказала я, — я не знаю что делать. Она близка к безумию.
— Не надо поэтизировать перебои психического аппарата, — спокойно ответил он. — У неё агрессивно-депрессивный синдром, вызванный банальной ревностью. Оставь её одну. А если ты действительно за неё боишься, вызови «скорую», когда ты будешь уже на улице. Мне больше по этому поводу, пожалуйста, не звони. В любом случае мы с Никой уезжаем. Я надеюсь, что отсутствие раздражителя поможет ей успокоиться.
Как бы не так! Потеряв из поля зрения объект своей ненависти, её, раскрученная с бешеной силой праща отрицательной энергии, сорвалась и полетела в другую сторону. В сторону Робина. Она почему-то решила, что они «должны объединиться в несчастье» и действовать вместе.
Никин домашний телефон Ксения, конечно, знала. Она настойчиво звонила несколько дней, пока не попала на Робина.
Вырвав у него разрешение прийти «по очень важному и неотложному делу», она тщательно, до малейших деталей, продумала свой внешний вид, долго подбирала соответствующие случаю духи и, особенно, нижнее бельё.
В назначенный вечер она явилась к нему полная решимости… сама не зная толком, к чему.
Робин спокойно выслушал её сумбурную обвинительную речь против Ники, предложил выпить, на что она, к сожалению, согласилась. Он, по её просьбе, налил ей хорошую порцию виски, при этом оставив свой стакан демонстративно пустым. Потом он вежливо, тоном врача, разговаривающего с пациентом, поинтересовался, чего именно она от него хочет.
— Нам нужно их разлучить! Во что бы то ни стало! И ты должен вести себя как мужчина, а не как… — договорить он ей не дал.
— А я и пытаюсь вести себя как мужчина, — холодно сказал он, — то есть, в отличие от вас, достойно.
Здесь, видимо, кровь и хорошая доза виски бросилась моей подруге в голову, и она решила прибегнуть к последнему средству, а именно соблазнить его.
Это было роковой ошибкой.
Она расхохоталась своим русалочьим смехом, повела плечом и, сбросив лямку своего лёгкого платья, обнажила грудь.
— Неужели ты не понимаешь, — сказала она хрипловатым шепотом, — что твоя жена ведёт себя, как неудовлетворённая сучка. Может, в этом твоя вина? — добавила она, как ей казалось, игриво-лукаво.
Робин смотрел на неё как на сумасшедшую, но уже совсем не как врач, а с недоумением человека, столкнувшегося с неизвестным ему доселе явлением. Это, видимо, подстегнуло её ещё больше, и она, сбросив туфли, пошла в наступление.
Тут он вышел из транса и достаточно грубо, не рассчитав видимо силы, толкнул её так, что она упала обратно в кресло и, опрокинувшись вместе с ним, оказалась на полу в нелепейшей позе, задрав ноги и растопырив руки.
Он даже не попытался помочь ей встать, предоставив барахтаться на полу, как утопающему на мелководье.
— Убирайтесь, — сказал он сухо, — вы мне отвратительны, — и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь и оставив её выбираться из своего незавидного положения и из квартиры самой.
Потом она говорила, что на неё «нашло затмение». Иначе бы ей не пришло в голову соблазнять этого «сноба-импотента».
— Наверняка, этот извращенец научил её всяким грязным штучкам, которыми она и соблазнила моего мальчика.
3
В этой вечной схватке двух начал, именуемой любовь, всегда бывает главный и подчинённый победитель и побеждённый. В их истории оба участника стремились оказаться именно в положении побеждённого, подчинённого, повергнутого, сдавшегося на милость «победителя». Борьба была за «поражение», за полное растворение в другом, за то, чтобы отдать себя безраздельно во власть избранного. В этом мире, где любовь в основном понимают как желание быть любимым, а не любить самому, они были абсолютным исключением.
Ника часто следила за Арсением исподтишка, изумлённо-восторженно, как следят за полётом совершенной красоты бабочки. Он иногда затихал, как бы зависая в этом полёте, становился задумчивым и молчаливым. В этот момент мысли его казались ей необыкновенно значительными. Если она вдруг прерывала это его состояние каким-нибудь своим глупым вопросом, например, о чём он сейчас думает, то он отвечал ей со значительным видом что-нибудь, вроде «…у тебя так прекрасны подколенные впадины, что ты ими одними можешь кого угодно лишить рассудка».
Они говорили друг с другом очень много и напряжённо, что, говорят, обычно влюблённым не свойственно. Но, может быть, именно в этом и есть отличие любви осознанной (если этот термин вообще применим в этом сочетании) от чувства припадочной страсти, часто принимаемой за любовь.
Арсений чувствовал постоянную потребность делится с ней буквально всем, так как теперь всё, включая мироздание, имело к ней самое непосредственное отношение.
Эта всепоглощающая привязанность к Нике удивляла его самого. До встречи с ней он чувствовал себя личностью полноценной и абсолютно независимой. А сейчас он был только частью её. Но в этом чувстве не было никакой ущербности. Наоборот. Привыкший мыслить аналитически, он представлял себя с Никой сразу двумя сторонами одной монеты, на каждой из сторон которой был высечен их двойной профиль — как ни брось, орёл или решка, они неизменно выпадали вместе.
Ника же, со своей стороны понимала, что он готов для нее на все, и она теперь должна быть очень осторожна в своих желаниях.
Он приобрёл привычку разговаривать вслух в её присутствии, произносить порой целые монологи, как бы ни к кому не обращаясь, отвечая невидимому собеседнику.
— Другие, — говорил он, — сознательно или бессознательно, оценивают нас исключительно по той пользе, которую мы можем принести им конкретно. В этом нет никакой романтики, но зато много практической пользы для человечества в целом и для конкретного индивидуума, в частности. И с чем бы человек ни столкнулся в жизни, на любом уровне — бытовом, социальном, религиозном — первая, архиважная оценка, это конкретная польза ему лично или, если он способен мыслить минимально масштабно, его потомству. В этом, вообще, принцип всего живого. И только когда у человека полностью отключается этот, выработанный многими тысячелетиями инстинкт, речь идёт о настоящей любви.
Он говорил ей, что с тех пор, как он её встретил, у него такое чувство, будто он носит вокруг шеи, на невидимой цепочке, потайной золотой ключик от райского сада, который он может открыть в любой момент. И она, Ника, была не только владелицей, но и создательницей этого крохотного райского островка, размером и ценой в жизнь.
— Осторожно, — говорила она ему. — Мы живём так, как будто нас никто не видит, будучи всё время на виду. Мы разъедаем спокойствие обывателя. Потому что, если признать, что это существует и не случилось именно с ним, есть от чего прийти в отчаяние. Ведь если не испытал этого, то всё остальное бессмысленно.
— Именно это и случилось с моей матерью. И называется это очень простым, хорошо известным даже детям словом — зависть. Чувство, которое, в большой степени, движет миром. Это банально. Но истины вообще банальны. Она тебе завидует. Понимаешь? Что с тобой случилось то, чего не случилось с ней.
Нике эта тема была очень неприятна. Эта жгучая, необъяснимая на её взгляд ненависть глубоко её травмировала. Она вела с Ксенией бесконечные монологи, пытаясь объяснить ей то, что объяснять бессмысленно.
И каждый раз она приходила к выводу, что ненависть эта имеет под собой некую неизвестную, почти мистическую почву. Что она, лично она, Ника, не может вызывать такой удушающей ярости, ни на чём конкретно не основанной и не поддающейся никакому объяснению.
Арсений относился к этому гораздо спокойней.
— Счастье вообще вызывает мало сочувствия. А моя мать проживает жизнь так, как будто сценарий этой жизни поручен некоему истеричному режиссеру. Сейчас у неё момент эпилептической материнской любви, которая сопровождается такой же эпилептической ревностью. И в этой эпилепсии она забыла, что она моя мать, она ведёт себя как самка, у которой увели принадлежащего ей «по праву» самца. Это не значит, что завтра её не отвлечёт от этого какая-нибудь более насущная потребность и она не переключится на неё, благополучно забыв о нас с тобой, как забывают о неприятных, но не трагических событиях.
Ника понимала, что Арсений знает свою мать гораздо лучше, чем она, но не могла отделаться от ощущения, что некий сгусток чёрной физической энергии навис дамокловым мечом над её головой. Над их с Арсением судьбой. И ей было страшно. И она знала, какого рода был этот страх.
Дело в том, что если уж она кого-то любила, то начинала тосковать по объекту своей любви прямо в его присутствии. И чем дальше, тем больше.
Ника всю жизнь помнила свои первые «сознательные» слёзы. Она проснулась среди ночи от потрясшего её во сне ужаса — умер её папа, её солнце, её волшебный мир. И она вдруг всем своим маленьким существом осознала неизбежность того, что это когда-нибудь случится. Она его потеряет. Ей придётся жить без него. Ощущение будущей неотвратимой потери было настолько сильно и невыносимо для её детского сознания, что, чтобы освободиться от этого чувства, она приказала своему сердцу разорваться прямо сейчас и умереть первой, чтобы никогда не пережить этой потери в реальности. Но в шесть лет так просто не умирают. Включились защитные силы организма, и Ника, обливаясь слезами, провалилась в сон-обморок.
С тех пор всё своё детство, всю юность, она жила с этим подспудным животным страхом смерти, который не касался ни её самой, ни матери, а только отца.
И освободилась она от него только тогда, когда это произошло в реальности, в день его кончины. Ей только что исполнилось восемнадцать. На его похоронах она не могла даже заплакать — так велика была боль потери. Больше того, Ника смутно почувствовала нечто, даже похожее на освобождение — она перестала бояться смерти. Самое страшное уже случилось.
И вот теперь, когда она встретила Арсения, это чувство вернулось. Оно было таким же иррационально-детским, огромным, мистическим и тоже касалось только одного человека на свете — Арсения.
И она поняла, что любовь — это и есть страх потери, который равняется страху смерти.
Арсений часто просил её рассказать «про всё самое главное», что произошло в её жизни до него. И она рассказала ему то, чего не рассказывала никому, никогда. Свою главную тайну.
Многим, включая её мать, казалось, что безграничная доброта отца шла от слабости его характера. Но Ника видела его совсем другими глазами. Это все остальные были по сравнению с ним слабыми и ущербными. А доброта отца шла от какого-то тайного знания, высшей мудрости и, главное, от абсолютного благородства его души. Единственным ориентиром в жизни для него была совесть. Этот человек был абсолютно не способен на зло. Его мозг, его душа, его мысль были устремлены в космос, в тайны мироздания. Самым большим его сожалением было то, что он не смог в своё время получить нужного образования, чтобы оперировать не только философскими, но и математическими, астрофизическими терминами. Он сам выучил два языка (английский и немецкий), чтобы получать информацию из первоисточников, проводил много времени в библиотеках и обитал в каких-то своих мирах, что не мешало ему кормить семью и дюжину своих подчинённых. Он был директором небольшого, но известного всему городу, пошивочного ателье, которое обслуживало известных артистов и ленинградских модниц. При этом он никогда не чувствовал никакого несоответствия между своим призванием и своей «земной» профессией и умудрялся, «витая в облаках» быть, в то же время, виртуозом пошивочного дела. Он чувствовал заказчика «на глаз» и умел наслаждаться как процессом, так и результатом своего труда.
Мать, приехавшую из города Иванова, где она закончила текстильный техникум, каким-то чудом занесло однажды в его «чудошвейку», как он её называл, и он не только взял её на работу, но и через год женился на ней. Он был старше её на пятнадцать лет и мудрее на всю жизнь. Но это совсем не мешало их счастливой семейной жизни. Единственное, что её омрачало, было отсутствие детей.
Ника появилась на свет только на пятнадцатом году их совместной жизни, когда Льву Григорьевичу уже исполнилось пятьдесят. Это событие потрясло его на всю оставшуюся жизнь. Отныне всё его внимание с космических далей переключилось на Нику — это она стала центром вселенной. Мать к тому времени уже сама работала главной закройщицей мастерских Кировского театра. У неё были золотые руки и хорошие связи. Она много работала, вела напряжённую светскую жизнь и воспитание дочери с удовольствием доверила мужу.
Когда Нике исполнилось шесть лет, мать показала её в театре и выяснилось, что у неё абсолютные данные для балета. Так определилась её судьба. Балетная школа, Вагановское училище и потом «Мариинка».
Только потом, когда Ника стала взрослой, она поняла, какой это был дар судьбы, иметь рядом с собой такого человека, каким был её отец. Это он сформировал её как личность, учил смотреть на мир своими глазами, учил видеть главное, отметать второстепенное, перешагивать через мелочи, чтобы идти к большому. Он научил ее относиться к жизни как чуду и вселил уверенность в том, что в её жизни обязательно случится её «личное чудо», надо только уметь ждать. Единственным ориентиром в жизни, также как и единственным моральным критерием для него была совесть.
Она любила отца беззаветно и всецело доверяла ему.
Первым потрясением в её жизни стала неожиданная скоротечная болезнь и смерть матери, Нике тогда не исполнилось и пятнадцати. Красивая цветущая женщина, её мать буквально «сгорела» за три месяца — рак лёгких у неё обнаружили уже в предпоследней стадии.
Вторым потрясением было признание, которое мать сделала ей перед смертью.
Ника узнала, что отец её не был ей отцом «настоящим» (мать употребила именно это слово), то есть биологическим. А «настоящим» её отцом был мировая знаменитость, артист балета, пятнадцать лет назад сбежавший на запад и не подозревающий о существовании Ники.
Она невольно подсчитала — получалось, что ему было двадцать с небольшим, когда он встретился с ее матерью (той было ближе к сорока). Мать, отчаявшись заиметь ребёнка от мужа, завела короткую, но бурную связь с молодым артистом (она в тот момент уже работала в мастерских Кировского театра) и когда поняла, что забеременела, тут же с ним порвала. Он в этом же году, впервые выехав на гастроли на Запад, сбежал, даже не подозревая о будущем ребенке.
— Лёва не знает, что ты не его дочь, — сказала она. — Это бы его убило.
Это едва не убило Нику. Мир рухнул в одночасье. Ей казалось, что у неё вырвали сердце. Она не понимала, как она сможет жить дальше — так страшно лишиться отца и матери одновременно.
Первые несколько дней после похорон она всеми способами избегала отца, а когда они всё-таки оказывались рядом, не могла заставить себя поднять на него глаз. Ей было одновременно мучительно больно и мучительно стыдно, и она не понимала толком, за что. За предательство и ложь матери, за «святое неведение» отца, за саму себя «незаконнорожденную» и прожившую столько лет во лжи. Всего этого было слишком много для её хрупких подростковых плеч. Она всё время плакала, перестала ходить в училище и всячески избегала людей.
Однажды ночью, когда она давилась рыданиями в своей комнате, открылась дверь и вошёл отец. Он зажёг лампу на её ночном столике, как бы для того, чтобы видеть её глаза, когда он будет говорить, и присел на краешек постели. Ника отвернулась к стене.
— Послушай, доченька… — сказал он тихо, мягким голосом, — я всегда знал, что у меня не может быть детей. Но не говорил об этом маме, чтобы не лишать её надежды, чтобы у неё была возможность… ну… сделать вид, что ребёнок от меня. И она сделала то, что любая мудрая женщина сделала бы на её месте… с моего молчаливого согласия… Для меня это абсолютно ничего не меняет. У меня всё равно нет и не будет никого ближе, дороже и любимее тебя. И так будет всегда. Ты должна себя чувствовать совершенно свободной в своих мыслях и действиях. Если она открыла тебе имя твоего родного отца, которого я не знаю, и ты захочешь его найти, я тебе в этом всячески помогу, и…
Ника не дала ему договорить. Ей показалось, что у неё в мозгу что-то лопнуло, взорвалось и она, обливаясь на этот раз, уже слезами любви и счастья, бросилась к нему на шею.
— Мой отец — это ты. И только ты. Мой самый родной отец… и других мне не надо. И так будет всегда, — повторила она его же фразу. — И мне больше никогда и никто не будет нужен. Прости меня за… за мои подлые сомнения. Я буду любить тебя за всех… и за неё тоже… — Она испытала в этот момент тот наивысший, почти мистический момент счастья, которое запомнится ей на всю жизнь, счастье любить и быть любимой, счастье свободы от глупых, навязанных людьми условностей. — Я подлая, я тебя не достойна… Как я могла усомниться?!.. — очистительные слёзы лились потоками, омывая её лицо и душу.
Лев Григорьевич всхлипнул сам, растроганный таким бурным проявлением чувств у своей обычно сдержанной дочери и, хлопнув себя по лысине, сказал: — Сам виноват, старый дурак, давно надо было сказать тебе правду! Можно подумать, что любовь непременно связана с кровным родством.
Он вытер ей своим платком слёзы, поцеловал в лоб и, накрыв с подбородком одеялом, выключил свет и вышел из комнаты.
Но предательство матери она так и не смогла простить. Несмотря на то, что благодаря ему стало возможным её собственное появление на свет. Она так и не поняла, даже спустя много лет, зачем мать сделала ей это признание. Хотела облегчить себе душу? Или надеялась, что она всё-таки свяжется с отцом, чтобы попользоваться его славой и богатством и дать себе дополнительный шанс в балетной карьере? А, может, просто у умирающих случаются какие-то трансформации в сознании, которые толкают их на необъяснимые поступки?
Со своим родным отцом связаться она никогда не пыталась, хотя недостатка в информации о жизни мировой балетной звезды не было. Имя его она так никогда и никому не открыла.
Но Арсений и не спрашивал, понимая, что это до сих пор осталось для неё болезненной точкой, тлеющей где-то в глубинах её существа.
Память ведь только болью и питается.
Иногда Ника просыпалась среди ночи и видела лицо Арсения, склонившегося над ней, и пожиравшие её глаза, в которых было столько же отчаяния, сколько и надежды, столько же неистовой жажды, сколько и собачьей преданности, столько же вызова, сколько и нежности. Она обнимала его, опускала его голову себе на плечо, прижимала к себе изо всех сил и тихонько дула на волосы. Это успокаивало его. Он шептал что-то невнятное, уткнувшись ей в шею, потом губы его становились всё горячее и вскоре переключались на её тело. Страсть их достигала такого накала, что им обоим казалось, что они погружаются в раскалённое тягучее золото, и что очнуться они должны опалёнными, с содранной кожей, что переплетались они не только телами, но и обнажёнными нервами и неутолёнными душами.
— До тебя ничего не было, — говорил он ей очнувшись. — Вообще.
И она могла ответить ему теми же словами.
Ей было хорошо и легко, как бывает легко, когда не надо думать, выбирать. Когда всё вокруг стало само собой разумеющимся. И жить можно только так и никак иначе. Только с ним и ни с кем иным. И как всё, на самом деле, просто. Нет даже никаких угрызений совести. Оставленный муж. Ставшая вдруг неважной профессия. Её любимая балетная школа. Везде без неё обойдутся. И Робин от неё излечится со временем. Он сильный. Арсений говорит, что в таких ситуациях спасает, позволяет оставаться на плаву только благородство души. Любая червоточина души может тебя погубить.
Робин без червоточин. Он отпустил её. Так и сказал — «иди». Не «подумай», не «уходи», даже. А именно это краткое: «иди». Как будто угадал, каким-то шестым чувством понял, что все остальные слова были бессмысленны. Она бы их просто не услышала. Она даже поцеловала его на прощание. Крепко обняла и поцеловала. Как целуют друг друга любящие близкие родственники, провожающие один другого в далёкое и опасное путешествие… Ну… по крайней мере, это была та картинка, которую она выбрала из бесконечной серии всех остальных, гораздо более мучительных.
Она и правда любила его все эти годы. Как любят своих мужей, партнёров, любовников нормальные земные женщины. Тогда как то, что случилось между ней и Арсением, никакого отношения к обыденной жизни не имело. Ей даже неловко было называть это тем же словом, которым пользовались все остальные. Тем более, что с таким же успехом это можно было обозначить каким-нибудь другим условным понятием, например «болезнь» или «экстаз», «рождение» или «смерть», «падение» или «вознесение». Это всё были только слова. Обозначения. Тогда как проживаемое ими относилось совсем к другой категории, которой она не знала, да, собственно, это было и неважно, как обозначать. Ради одного случая во всей истории человечества стоит ли биться над обозначением? Да и не Петрарка же она, и не Пушкин, в конце концов, чтобы даже пытаться.
Даже друг с другом, в самые непереносимые щемящие мгновения, они с Арсением погружались в звенящее оглушительное молчание. Когда, казалось, они переставали дышать, не только говорить. И оставалось только это смертельно-блаженное замирание сердец.
И было невыносимо страшно. От того, что откуда-то, из каких-то темных глубин приходило знание того, что любовь трагична, в античном понимании смысла. Как трагичны такие глобальные понятия, как ЖИЗНЬ, СМЕРТЬ, ПРЕДАТЕЛЬСТВО, РАСПЛАТА, БЕЗЫСХОДНОСТЬ. И ещё было страшно от мысли, что этого могло бы не быть вообще. Что это может почему-то оборваться.
Они сливались в эти мгновения настолько, что не понимали, кто из них другой.
Дождавшись закрытия балетной школы на лето, Арсений увёз Нику в Лондон. Там, в уютной квартире с небольшой террасой, выходившей прямо на Holland park, вне зоны Ксеньки-ной радиоактивной ненависти, Ника почувствовала себя гораздо спокойней. Пока Арсений работал первую половину дня, она гуляла в парке, кормила уток и лебедей, нежилась на солнце на зелёных лужайках. Потом они ходили по музеям, концертам, театрам, благо этого в Лондоне больше, чем может переварить самый требовательный и ненасытный потребитель культурных ценностей.
Арсению пачками приходили приглашения на всяческие презентации, вернисажи, премьеры и приёмы. Он был вхож в несколько самых изысканных лондонских клубов, принимаем в паре-тройке высоких аристократических семей и, в силу своей деятельности, хорошо знаком с целым выводком российских олигархов. Последние покупали у него вертолёты и самолёты в частное пользование и обращались за советами по вопросам инвестиций.
Это был совершенно особый, незнакомый доселе Нике мир. Она наблюдала за представителями этой фауны сначала с любопытством, потом со всё более нарастающим отвращением и, наконец, получив over-dose, наотрез отказалась от всяческого с ними контакта.
Арсений, знавший эту публику лучше, чем Ника, и изнутри, очень забавлялся, наблюдая её реакцию.
— Вот видишь! — констатировал он, принимая позу оратора. — Нет мира под оливами. Прав был мой бедный индийский друг — бедные завистливы и подобострастны, богатые — наглы и ущербны одновременно. А сейчас и вовсе наступило время, когда худшие утратили страх, а лучшие — надежду.
Нику же этот хамский разгул вовсе не забавлял. У неё вызывали протест и брезгливость эти новые бесноватые миллионщики с их беспределом и вседозволенностью практически официально наворованных денег, отсутствием маломальских моральных, этических критериев, а также какого бы то ни было чувства стыда по отношению к тем, кого они обворовали. Не говоря уж об их полной дремучести. Их безвкусные нахальные жёны и высокомерные наглые любовницы, их прихлебатели и холуи, унижающиеся на каждом шагу перед хозяевами и унижающие при первой возможности всех остальных, «не хозяев».
И всё это заявляло себя новой русской элитой. Восхищалось самой собой и требовало восхищения.
— В этой среде до чего не дотронешься, всё fake, подделка — люди, вещи, бизнес, даже горе и праздники. Какие-то увечные. «Коленопреклонённые рабы, жаждущие мирового господства». Как тебе не противно иметь с ними дело? — допытывалась она у Арсения.
— Очень даже противно бывает. Но что делать? — терпеливо объяснял он ей. — На их вкусы постепенно переориентировалась вся английская «люксовая» промышленность, начиная от самых высоких марок одежды и ювелирного искусства, кончая продукцией для гольфа, лошадьми, яхтами и недвижимостью. Русский олигарх переплюнул арабского шейха, говорят англичане. А поскольку клиент, как известно, всегда прав, самым правым оказался тип русского богатого хама. Его здесь одновременно презирают и перед ним лебезят. Их детей принимают в самые дорогие и престижные учебные заведения, несмотря на то, что через какое-то время чинные английские дети начинают вставлять в свою речь русский отборный мат. Здешние власти считают, что конечно же «рашен хам» портит нравы, но зато поддерживает священную корову — экономику. Азиопа она и есть Азиопа. И не забывай, что, как напомнил мне недавно один мой клиент, они держат Запад «за газовые яйца». А мне, если я буду выбирать только симпатичных клиентов, придётся очень быстро поменять профессию, — он изобразил, как он выбирает клиентов. — Хотя, кто знает, может, я это и сделаю. Опять подамся в философы — буду плевать в вечность. Правда, кормить нас тогда придётся тебе.
— Но как ты умудряешься с ними общаться? На их уровне? Я же видела, они относятся к тебе как к своему.
— Ну! Это секрет моего нечеловеческого обаяния, способность к мимикрии, — строил гримасы Арсений (он и вправду обладал, когда хотел, артистическим обаянием). — В России даже физические законы работают с поправкой на страну — а это как раз моя специальность.
— А ты ещё не слышала их любимый тост! — он встал в позу: — «Чтобы мы никогда не усомнились в том, что заплаченное стоит полученного!» Абсолютный перл!
Так случилось, что в это самое время, в рамках обмена школьников, в Лондоне оказалась моя Машка. Она хоть и хорохорилась, уезжая, говоря, что наконец-то поживёт как «свободный человек, а не как рецидивист, отбывающий срок», скучала, куксилась и звонила домой, узнать «как поживает Долли».
Я позвонила Арсению, попала на Нику и попросила разрешения дать Маше их телефон. Ника искренне обрадовалась, взяла телефон Машиной школы и немедленно ей позвонила.
Не знаю подробностей их первой встречи, не очень представляю, что такого особенного они нашли друг в друге, но между ними возникла симпатия, которая с Машиной стороны (несмотря на лёгкую ревность к Арсению) перешла в полное обожание. После её приезда я только и слышала по самым разнообразным поводам: «А Ника сказала… А Ника считает… А Ника бы так не сделала…»
Сначала их объединила любовь ко всякой живности (моя дочь ещё в малолетнем возрасте решила стать ветеринаром и не отступила со временем от своего решения ни на йоту). Почти всё свободное от Машиных занятий время они проводили в лондонском зоопарке, который считается, между прочим, одним из лучших в Европе. Они нашли себе там любимицу — чёрную гориллу Бетти с совершенно человеческим лицом и нежнейшей, как утверждала моя дочь, улыбкой. Они подолгу простаивали перед её клеткой, так что та начала уже их узнавать и оказывать явные знаки внимания.
Маша, в качестве учебного задания, вела дневник на английском, где подробно описывала и забавно интерпретировала поведение своих любимиц. По приезде она дала мне этот дневник прочесть (всё-таки романо-германское отделение) и там, почти на каждой странице повторилось одно и то же. «…Сегодня Бетти в знак особого внимания всё время показывала нам фиги. Ника так хохотала, что развеселила Бетти, та возбудилась, стала колотить себя кулаками в грудь и трясти клетку, пытаясь пробиться к нам… Ника, к всеобщей радости посетителей, научила заморского попугая говорить по-русски «я рруский… хочу в ррразгул… сррразу… Хохотали все…», и опять бесконечные «… Ника сказала… Ника предложила…» и т. д. И ещё, крупными буквами, обведёнными в рамочку: «Сегодня, при упоминании Мадонны, приходит на ум сначала певица, и только потом Пресвятая Дева». Не знаю уж, сама она до этого додумалась, или это было одно из замечаний Ники.
Когда я спросила её по возвращении, чем её, всё-таки, так очаровала Ника, она заявила с вызовом, что «она настоящая».
— В каком смысле? — пыталась определиться я.
— В том смысле, что большинство людей «fakes», — использовала она новое любимое английское словечко, — а Ника «the real one». И, главное, ей ничего не надо объяснять (это был камешек явно в мой огород). У меня, вообще, новое кредо — если надо объяснять, значит не надо объяснять, — заявило моё чадо.
По воскресеньям Арсений возил их в английские пригороды, на антикварные базары, показывал старинные замки, в один из которых они были даже приглашены на five o’clock tea.
«У сэра был огромный лысый многоэтажный череп, и когда он говорил, у него шевелились одновременно уши и нос», — описала хозяина моя наблюдательная дочь. И ещё: «Аристократизм антидемократичен уже по своему понятию — аристократ сознательно противопоставляется народу — демосу».
Сразу же за этой записью у неё шла ещё одна, довольно длинная, но тщательно заштрихованная, а потом ещё и закрашенная чёрной краской.
Только потом, намного позже, когда все уже всех оплакали, она рассказала мне, что произошло в этом доме.
Сестра хозяина, или его тётушка (Маша так и не поняла, кем она ему приходилась), довольно странная, костлявая, похожая на лошадь особа, говорившая очень мало и каким-то утробно-чревовещательским голосом, очень пристально разглядывала Нику с Арсением, что категорически не принято в английском «хорошем обществе». Там, в этом обществе, принято даже о погоде разговаривать экивоками и никогда не отвечать на вопрос прямо. А уж высказаться категорически по какому-либо поводу (что очень свойственно русским) вообще считалось верхом экстравагантности. Потом вдруг она взяла их за руки и сказала своим замогильным голосом, при этом буквально вперившись в Нику взглядом: «Вы муж и жена, соединённые на небесах… Вы будете любить друг друга вечно… Но продлится это очень недолго…»
Эти три противоречащие друг другу фразы смутили всех, но больше всех хозяина дома. Он даже чай пролил на скатерть и покраснел всем своим холмистым черепом. И только автор этого противоречивого высказывания, тётка-лошадь, ничуть не смутившись, продолжала грызть бисквиты своими крупными жёлтыми зубами.
На обратном пути, в машине, никто к этой теме не вернулся. Казалось, инцидент был исчерпан.
Однако, Маша перед тем, как дать мне прочитать дневник, сразу по приезду из Лондона, эту запись старательно замазала.
А Ксенька собралась в Лондон.
Когда она объявила мне об этом, я, давшая себе слово больше в эту ситуацию не вмешиваться, не выдержала и решила, что даже если мне придётся лечь костьми на её пути или её связать, я этого не допущу.
Мне, впервые за двадцать пять лет нашей дружбы, было за неё невыносимо стыдно. Я знала её сына лучше, чем она. И я понимала, что он свой выбор сделал и никогда не отступится. Он вообще никогда ни от чего не отступался. Ксения же вошла в штопор и остановить её было невозможно, как сброшенную бомбу. Как камень невозможно вернуть обратно в бросившую его руку.
Я приехала к ней накануне её намеченного отъезда. За первые же десять-пятнадцать минут она умудрилась довести меня до чудовищной мигрени. Она методично складывала вещи в чемодан. Потом также методично их выкладывала. И тут же всё начинала сначала. И при этом говорила… говорила…
— Ну, вот, и куда ты едешь? Где ты будешь жить? В плохой отель ты не захочешь, хороший стоит в Лондоне бешеных денег. Не думаю, что на этот раз Арсений будет оплачивать тебе пребывание.
— Я и не собираюсь в отель! С чего бы это! У меня там сын живёт. Родной!
— И как ты себе это представляешь? Он отсюда сбежал из-за тебя. И ты собираешься жить там с ними под одной крышей? Или ты думаешь, что он выгонит Нику и поселит тебя вместо неё?
— Ну не выставит же он меня за порог! Свою родную мать!
— Ещё как выставит! — мне приходилось быть безжалостной в надежде, что она хоть что-нибудь услышит.
Ксения оставила в покое свой чемодан, села на кровать и закурила сигарету. Курила какое-то время молча. Потом у неё из глаз полились слёзы. Ксенька так не плакала никогда. Она легко могла впасть в истерику, громко рыдать, подвывая, но вот такие тихие слёзы я видела впервые.
— Я не отдам ей его, — сказала она с каким то отчаянным спокойствием, — я положу на это свою жизнь.
— Значит ты положишь жизнь на то, чтобы сломать сразу три жизни, включая свою собственную.
На самом деле в этот момент речь шла уже о четырёх жизнях. Но об этом ещё никто не знал.
— Моя жизнь не стоит ничего, — продолжала Ксения так же спокойно, — Арсений был моим единственным оправданием. Единственным смыслом. Самым главным моим достижением. И я не собираюсь делить его с этой сучкой — я не для неё его растила. Когда я представляю их вместе, я… я готова её убить. Что и проделала в мыслях уже много раз… И не пытайся меня остановить. Я всё равно поеду. Отныне я буду там, где будет он. Я не дам ей проходу. Я отравлю ей существование.
В ней была такая одержимость, такая абсолютная уверенность в своей правоте, что я поняла, что взывать к здравому смыслу в данном случае бессмысленно.
— И потом, — продолжала она, потушив сигарету и тут же закурив новую, — почему ты считаешь, что вообще имеешь право вмешиваться в эту историю? Арсений не твой ребёнок, она, как ты утверждаешь, никогда не была твоей близкой подругой, и из всех участников этого кошмара я одна, опять же как ты утверждаешь, являюсь тебе близким человеком. Значит ты должна быть однозначно на моей стороне.
— Я и пытаюсь быть на твоей стороне.
— Пока что я этого не заметила. — В её тоне и вообще во всём её облике читалась явная враждебность, почти агрессивность. — Хотела бы я посмотреть на твою реакцию, если бы твою Машу соблазнил какой-нибудь мой приятель — плотоядный старец, — добавила она уж совсем некстати. — Знаешь, как старые жеребцы любят малолетних Лолит! Не меньше, чем престарелые сучки молодую плоть.
У неё зазвонил мобильный. Она посмотрела на высветившийся номер и, извинившись, вышла в другую комнату, прикрыв за собою дверь. Я встала и пошла на кухню налить себе воды, чтобы выпить таблетку — голова разрывалась от чудовищной боли и меня уже начало подташнивать, что было признаком наступающей затяжной, ничем не снимаемой мигрени. Проходя мимо библиотеки, я увидела на одной из полок Ксенькин паспорт. И здесь, впервые в жизни, я совершила воровство — я взяла его и положила себе в сумку.
Когда Ксения вернулась, я спокойно сидела на прежнем месте и листала журнал.
— Извини, — сказала она, — мне нужно съездить к себе в редакцию.
Я попрощалась и ушла.
Я понимала, что она не простит мне того, что я сделала. И не найдёт никаких оправданий. Я понимала также, что это может быть концом нашей дружбы. Моей самой длительной человеческой привязанности. Ни моих родителей, ни мужа, ни дочь я не знала так долго, как Ксению. У меня разрывалось сердце. Но я была настроена решительно.
Но Ксения, видимо, думала обо мне лучше, чем я была на самом деле. Она просто не в состоянии была вообразить, что я могла украсть паспорт, решив, что сама засунула его куда-то, или он просто выпал у неё из сумки, где царил вечный кавардак. И уж, конечно, она совершенно не помнила, что положила его на книжную полку.
— Ничего, — сказала она мне по телефону, — я заказала новый, будет готов через неделю. Я поменяла билет.
Это была отсрочка на неделю. И не более того.
И тогда я позвонила Арсению. Я сказала ему, что через неделю Ксения будет в Лондоне, у него в доме, и что остановить её невозможно никакими силами.
Он поблагодарил меня и сказал, что предупредит консьержа, чтобы ей дали ключи от квартиры. Их с Никой к этому моменту там уже не будет.
— В любом случае мы собирались уезжать. Придётся просто ускорить дату отъезда.
Он не сказал мне, куда они собираются, а я не стала спрашивать.
На следующий день возвращалась Маша, и нам самим предстояли сборы. Муж брал нас с собой в экспедицию на всё лето. Мы уезжали на Каймановы острова.