Я знаю, что выгляжу дико, но остановиться не могу. Я надеваю туфли и выбегаю из дома. Озабоченная тем, чтобы зеленоглазый гвардеец сегодня снова оказался на своем месте, я слишком поздно замечаю, что на улице идет дождь. Рубашка уже промокла, и капли медленно стекают у меня по рукам.
Когда я дохожу до караульной будки, тревога тяжелым камнем ложится мне на сердце, и весь мой гнев рассеивается под ее тяжестью. Он здесь. И так же, как вчера, я встаю перед ним, как будто собираюсь вызвать его на дуэль.
– Окей, кхм, значит, так. Доброе утро. Начнем с того, что я в бешенстве. То есть в бешенстве, потому что злюсь, а не потому что я псих, хотя, конечно, настоящий псих именно так бы и сказал, и я сейчас именно что разговариваю с незнакомцем, который не может мне ответить, а еще я промокла до нитки, но… В общем, привет, я Маргарет. На самом деле все называют меня просто Мэгги. Потому что Маргарет – это какое-то бабушкино имя, да ведь?..
Меня несет. Неудержимо. Соберись, Мэгс, ради всего святого…
– И… я хотела принести свои извинения. Как я уже сказала, я очень на вас сердита, но и на себя тоже за то, что была такой идиоткой. Это был совершенно не мой день, и вы врезались в меня, или скорее я в вас, когда мне было совсем уж нехорошо. Я не могу даже выразить, как мне жаль испорченной… – Я энергично машу рукой, пытаясь изобразить шкатулку для драгоценностей. – И ругалась я исключительно на себя саму. Честно говоря, сначала я вообще подумала, что вы фонарный столб, если вам от этого легче…
Снова забывшись, я останавливаюсь в ожидании ответа. Он, в свою очередь, ведет себя абсолютно профессионально: просто смотрит вперед, сквозь меня, словно я часть пейзажа. Но если это так, тогда я сейчас, без сомнения, как один из тех больных голубей, которые разгуливают с шестью пальцами на одной лапе и полным их отсутствием на другой.
– Хотя, конечно, нет, кажется, это еще одно оскорбление. Господи, я совсем не умею извиняться… В общем, пожалуйста, не доносите на меня в полицию. Видите ли, мой отец – бифитер, он здесь работает, и если я что-то натворю, то получает по шапке, как правило, он. Я бы предложила заплатить, если бы могла, правда, но я работаю вон в той билетной кассе на холме, и я уверена, что одна только шкатулка стоит больше, чем моя годовая зарплата. Вы ведь знаете, сколько получают солдаты, ну вот, а бифитеры – только чуть-чуть побольше, так что я даже не могу попросить помощи у отца. Я бы предложила отполировать вам ботинки, чтобы хоть как-то загладить вину, но они у вас, похоже, в полном порядке. – Я показываю на его ботинки и вижу в них свое кривое отражение: волосы налипли на лицо, и уж не знаю, это капли дождя или нервного пота катятся у меня по лбу. Он вниз не смотрит. – Мне жаль, правда. Очень жаль. – Даже не мигает. – Ну что ж, в общем, всего вам доброго. Не стойте так целый день – так можно и варикоз заработать.
Варикоз заработать?! Честное слово, реши он разрядить мне в спину целый магазин, я бы сказала ему спасибо.
Даже и не знаю, чего я вообще ждала, учитывая, что бедняга не смог бы меня послать, даже если б захотел. Но я же видела, как он в нарушение военного кодекса взял и подмигнул мне – конечно, чтобы поставить меня в неловкое положение, – так что я надеялась увидеть хотя бы проблеск благодарности.
И тут я замираю на месте. Подавленная злость снова вскипает, и я не раздумывая марширую обратно к нему. На этот раз я стараюсь выпрямиться, а то что-то совсем ссутулилась в своем импульсивном покаянии.
– Вообще-то, прежде чем я уйду, я просто хотела сказать, что… в общем, вы сделали мне больно. Когда вы подняли шкатулку, то прищемили мне пальцы крышкой, и, как бы я ни переживала из-за того, что случилось, вы могли хотя бы извиниться для приличия.
Я замолкаю на мгновение, готовая к тому, что он закричит или даже направит на меня ружье, но он стоит по стойке смирно.
– И, э-э-э, вы тоже в меня врезались. Так что вы виноваты так же, как и я. Смотреть нужно, куда… и быть осторожнее, когда говорите по телефону. И, в общем, да, вот так. Я просто думаю, что…
Я замолкаю и натянуто улыбаюсь, типа «ну, как ты?», как улыбаются знакомому на улице, когда стараются быть вежливым, но при этом хотят избежать разговора любой ценой. Со вздохом я поворачиваюсь и ухожу, не оглядываясь.
В результате у меня перехватывает горло. Я даже пускаю глупую слезу, и, хоть я и пытаюсь сделать вид, что просто закашлялась, она все равно катится по моему глупому лицу, и я чувствую соленый вкус стыда. Я благодарна дождю за то, что он маскирует мои слезы. Я не сержусь на то, что человек, которого, я знаю точно, уволили бы за разговоры со мной, ничего мне не ответил. Но я расстроена. Расстроена тем, что капитально проваливаю все, за что берусь. Тем, что не могу исполнить ни один свой план без того, чтобы не растерять уверенность на полпути и не сожалеть обо всех принятых до той поры решениях. Я расстроена тем, что с каждой попыткой исправиться я все ближе подхожу к тому, чтобы признать – мой идиотизм не лечится.
Я расстроена – и это самое ужасное – тем, что каждая секунда моего позора транслируется в прямом эфире, в HD-качестве, на целую комнату людей, которые будут смотреть повторы и демонстрировать всем это видео, словно андерграундное кино, где я главная звезда. Прошлой зимой я застукала пару сотрудников Королевской сокровищницы за тем, что они хихикали над состряпанным кем-то клипом, в котором я поскальзываюсь на булыжной мостовой. Соответствующая музыка, наложенная на замедленную съемку, сделала свое дело – видео и правда выглядело комично, но в результате я уже и пописать не могу, не опасаясь того, что завтра кто-нибудь сольет очередное видео в групповой чат.
Учитывая, каким целеустремленным было мое утро, я в кои-то веки прихожу на работу пораньше и счастлива, что опередила Кевина. У меня есть достаточно времени, чтобы постоять в туалете под сушилкой для рук и тем самым избежать саркастического замечания о том, что я, похоже, добиралась на работу вплавь по Темзе. Подкладки в моем лифчике, однако, спасти не удалось, и в результате на груди остаются два жутких мокрых пятна, как будто у меня молоко потекло. К счастью, мои волосы отвлекают на себя большую часть внимания, так что, надеюсь, на сиськи никто и не посмотрит. Рассеянный жар сушилки соорудил мне дикую прическу из восьмидесятых, и даже после того, как я заплела волосы и снова смочила их водой, мелкие кудряшки все равно выбиваются из кос.
К тому времени, как я выхожу из туалета, мои коллеги уже прибыли и, рассевшись в общей комнате, хихикают за чашкой чая.
– Боже мой, это что-то с чем-то! Она вообще бесстыжая! И мокрая, как мышь! – Энди аж захлебывается от смеха. Ей двадцать семь лет, но она все никак не выйдет из школьной фазы «ах, я вся такая странная и необычная». Кроме того, она так и не выросла из главной вредины на детской площадке. Одета она в специально поношенную блузку с обожженным низом, а вокруг шеи у нее красуется кожаный черный ремешок с тяжелым металлическим кольцом. Если бы мы все еще были в школе, она травила бы меня за то, что я слушаю Тейлор Свифт, потому что любой «мейнстрим – это продукт капитализма, придуманный, чтобы промыть тебе мозги». Да, кстати, она покупает свои стразы на «Амазоне».
– Джулс из пресс-офиса рассказала мне, что видела, как она его домогалась. Глазки строила и все такое. Вот стыдоба-то! – Саманта не в силах продолжать, задыхаясь от хохота. Она у нас любительница поиграть в испорченный телефон – каждый день Саманта является на работу со своей сумкой от Paul’s Boutique, в которой, кажется, таскает сплетни, которые там, в ярко-розовых недрах, каким-то непостижимым образом превращаются в сюжет очередной драматической мыльной оперы.
Мое нутро подсказывает, что они говорят обо мне. Они меня еще не видят, но у меня сразу подводит живот, и я подумываю, не смыться ли мне обратно в туалет. Как только я начинаю медленно отходить, в комнату врывается Кевин. Дверь хлопает так сильно, что хлопья желтой краски отлетают от стены и падают на пол. Мои коллеги дружно поворачиваются на шум и видят меня, замешкавшуюся в углу. Энди смотрит на свою подельницу и прыскает в ладошку.
Энди всегда была чуть зловреднее остальных. Саманта однажды проговорилась, что ей нравится Брэн, – мы с ним тогда еще встречались. Он приходил со мной на несколько корпоративов в качестве моральной поддержки, и Энди умудрилась убедить себя, что ей он подходит больше, чем такой, как я. К счастью для меня – или, как оказалось, к несчастью, – она, похоже, единственная девушка, которую он отверг, и, разумеется, за это она меня теперь страшно презирает. Впрочем, презрение не мешало ей все время ошиваться рядом, когда он забирал меня с работы, а также бомбардировать его пьяными эсэмэсками ни свет ни заря. Меня все еще слегка подташнивает, когда я вижу Саманту, однако мне никогда не хватало смелости высказать ей все, что я думаю. Как оказалось, гораздо проще набраться уверенности и высказать все тому, кто по роду службы не имеет права ни двигаться, ни говорить.
– Эй вы, пора за работу. Ой, приветик, Маргарет, что-то ты сегодня рано. Случилось, что ль, чего, что ты вылезла из постели ни свет ни заря? – Кевин смотрит на остальных и усиленно подмигивает, и их дружное омерзительное хихиканье пробирает меня до костей. Я только и могу, что сесть в самую дальнюю от них кабинку и там придумывать остроумные комментарии, которыми могла бы стереть надменные улыбки с их физиономий.
Все утро я воображаю различные сценарии, как лучше привязать Энди, Саманту и Кевина к катапульте и запулить их через реку. Напротив билетной кассы, во рву, как раз имеется одна и сильно меня искушает.
Сегодня посетителей немного, так что я сижу, подперев подбородок, и стараюсь не сойти с ума. Самый большой плюс работы в центре Лондона – это возможность наблюдать за людьми: придумывать каждому историю, исходя из того, как он выглядит, насколько уверенно держится, как взаимодействует с окружающим миром. И это единственная положительная сторона моего ежедневного сидения в стеклянном аквариуме: я вижу всякого, кто подходит к Тауэру или прогуливается вокруг него. Туристы со всего мира стекаются сюда огромными толпами. Неизменно вооруженные камерами, которыми не умеют пользоваться, и о