— Чертов псих! — заорал сверху Дейворен, едва оправившись от потрясения. — Совсем чокнулся — стрелять в какаду!
— Опасность для общества! Долбят крыши… гадят на дорожках… губят деревья… нарушают сон налогоплательщиков!
И Фиггис выстрелил. Фонтан белизны взметнулся в небо — какаду, мелкими волнами один за другим, веером рассыпались по небу — все, кроме тех, кого настигла дробь: два попугая опрокинулись на траву, били крыльями, дергались, жизнь покидала их.
Все это видел Тим Неплох, и это было страшно.
Он видел, как сбежал с веранды Дейворен, бешено размахивал руками, уже не пожилой человек, мальчишка.
— Убийца!
— Я всегда исполняю свои обязанности, — бормотал Фиггис.
Он опять прицелился, вдаль.
Толпой примчались ребятишки, взобрались на ограду парка, чтобы лучше видеть.
Фиггис выстрелил бы и еще — уж очень обозлился, — но тут подбежала мисс Ле Корню. Чуть не вцепилась в него, но ее опередил Дейворен. Мужчины вихрем закрутились вокруг друг друга, и в этом же вихре-дробовик.
Который выстрелил во второй раз.
Завизжали сбившиеся в кучку женщины. Ребятишки захихикали.
Лежа на мостовой, Дейворен смотрел в небо; взгляд был недвижен, как недвижные воды. Текла кровь.
— Педераст проклятый! — крикнула мисс Ле Корню, кому — неясно.
Она и миссис Дейворен, уже на коленях, сперва изо всех сил тянули Дейворена, каждая старалась его приподнять, а может быть, им завладеть, потом принялись его гладить. Они словно помогали ему расстаться с жизнью: видно было, она уже покидала его. В иные мгновения руки женщин неизбежно сталкивались, поглаживали друг друга, того гляди сплетутся. Но они продолжали делать свое дело. У обеих лица белые как мел.
— Скажи мне что-нибудь, — заговорила миссис Дейворен. — Милый мой! Муж мой!
(Моя дурная привычка! Ты поймешь.)
Тим обрадовался, когда пришел отец — навести порядок. (День был будний, и папаша не выставлял напоказ свои вздувшиеся вены.)
Фиггис отказался отдать оружие, он дождется полиции. Он сидел на краю тротуара, вцепившись в дробовик, изо рта капала слюна.
Хныкала какая-то девочка.
— Ну и позор, — говорили друг другу дамы. Прибыла полиция, машина «скорой помощи».
— Гляди! — воскликнул кто-то из детишек.
Вернулись с полдюжины попугаев и расселись чуть поодаль на верхушке телеграфного столба, на проводах. Все еще испуганные, взъерошенные, они сидели, подставив грудки ветру. Были они какие-то противно серые, словно искупавшиеся в золе куры.
Полицейские схватили Фиггиса за шиворот и втолкнули в фургон, отобрав прежде дробовик в качестве вещественного доказательства.
«Скорая помощь» повезла то, что было уже не мистером Дейвореном, а его телом.
— А-ах, — простонала миссис Далханти; она порывает со всем этим, она едет в Ашфилд, в монастырь богородицы в снегах, там знакомая монахиня обещала позаботиться о ней.
Итак, все кончилось.
Только миссис Дейворен и мисс Ле Корню, вместе с не разбежавшимися пока ребятишками, еще не в силах были поверить в смерть. Потом обе женщины, кажется, осознали, что руки их пусты. Словно разом одряхлев, ничего не видя, они позволили увести себя — своими отдельными дорогами.
Вскоре Тим Неплох вспомнил про мертвых какаду. Он взял бы их ради желтых хохолков. Но кто-то уже подобрал птиц, чтобы похоронить, или слямзил на память.
В сгущавшихся сумерках трава казалась зловещей. Тим готов был завыть как собака, на которую наехал автомобиль, но глянул вниз и увидел лужицу еще чьей-то крови. В угасающем свете она так дивно блестела, даже расхотелось выть, и он был рад; ведь отец все еще с важным видом распоряжался, чтобы люди расходились по домам.
Время не стоит на месте, ничего лучше о нем не скажешь. Наведен был порядок, установили, что убийство человека непредумышленное, а убийству попугаев не придали значения. Одни говорили, Фиггиса отправили на север и препоручили родственникам, другие знали из авторитетного источника, что его посадили в сумасшедший дом — сплавили, слава богу!
Тим Неплох думал: скорее, в сумасшедший дом, судя по тому, что говорили про сумасшедших мамаша и папаша. (Даже и представить невозможно, сколько развелось психов, и, считай, тебе повезло, если не обнаружилось, что ты и сам псих.)
В канун своего девятилетия Тим решил, пора осуществить план, который он обмозговывал уже несколько месяцев: испытать свое мужество — провести ночь в парке, одному. Как раз вчера он самым маленьким и острым лезвием перочинного ножика начертал на тыльной стороне левой руки крест и даже не поморщился… ну разве чуть-чуть; уж, наверное, он выдержит ночь в парке.
Он улизнет после того, как его отошлют спать, только сперва переворошит постель — пускай думают, будто он в ней спал. Возьмет еды, на случай, если проголодается, и свой нож — для защиты.
Когда пора было уходить, еду он забыл — уж очень волновался, как бы его не услыхали. Папаша уже выпил последнюю кружечку пива на ночь, мамаша больше, чем обычно, хересу. Они теперь были заняты своим делом, а он тихонько выбрался из дому и проскользнул между столбиками парковой ограды.
Сперва Тим двинулся к ливневому водостоку, там он когда-то нашел череп животного, который хранится в бывшей аптечке. Миссис Далханти говорила, в парковых водостоках ночуют бездомные нищие или тот, кто потерпел крушение в жизни; чудно, что их не смывает, как крыс. Тим полежал, постукивая по водосточной трубе, выходящей наружу подле смоковницы. Взошла луна, уже малость кривобокая, совсем как устричная раковина.
Он все постукивал, прислушиваясь к отзвукам. Миссис Далханти говорила, какой-то человек часто забирается в водосток, лежит там и постукивает, и никакой он не псих, он из воровской шайки и условным стуком дает знать сообщникам, из каких домов все хозяева ушли в кино. А вдруг ненароком застучишь так же, как условлено у преступников? Пожалуй, они ворвутся в дом, когда папаша взгромоздится на мамашу. Или убьют миссис Далханти, пока она еще не умотала в Ашфилд, в монастырь богородицы в снегах.
Немного погодя Тим вылез из водостока. Он ушел из парка. Поболтается немного по улице при голубом свете фонарей, которые установлены муниципалитетом ради иных дам — они боялись, как бы на них не напали с непристойными целями, хотя уж что-что, а изнасилование им не грозило. Тим подобрал для компании палку и на ходу проводил ею по столбикам ограды.
Некоторые дома стояли темные (ждали ворье), но в окне у миссис Дейворен, наверно в спальне, горел свет. Горел свет и у мисс Ле Корню — Кыш Ле Корню. (Не так, что ль, ее все звали, с тех пор как папаша наткнулся на ее имя в избирательных списках?)
Он пошел медленнее, хотелось продлить улицу. Если ночевать в этом проклятом парке, времени и так предостаточно.
Миссис Дейворен лежала в постели и смотрела, как луна качается на черной пирамиде, которая днем становится каменным дубом. Остаться одной в доме не страшно. Никогда ей не было страшно: не было для этого причины. Не было причины.
Она лежала и гладила подушку, на которой его голова не покоилась уже многие годы. Голова покоилась недавно на мостовой. Миссис Дейворен не плакала: мысли ее унеслись так же далеко, как партита Баха, которую она играла когда-то попугаям, пока их не спугнула лопнувшая струна.
Плакала мисс Ле Корню. Миссис Дейворен часто думала, а как Она справляется со своей скорбью.
Кивер Ле Корню лежала в постели, смотрела на луну, запутавшуюся в араукариях, и не справлялась: чего только она не принимала, и возбуждающие, и успокоительные. Но хоть смейся, нипочем бы не умерла.
Она думала о желтоликой женщине, живущей неподалеку, но думала не беспрестанно; время от времени они оказывались вместе — и тогда незачем было думать.
Миссис Дейворен войдет.
— Как жизнь, дорогая? — полагалось ей спросить.
— Ничего, спасибо. А у вас? — Кивер Ле Корню отвечала не так, как от нее ожидали: ведь почти все на свете выходит не так, как ждешь.
Они сядут в саду, в тени густой листвы Фиггисовой магнолии. Кивер вытащила из дому проигрыватель. Будет ждать минуты, чтобы включить его, не столько ради Олив, сколько ради их оставшихся в прошлом какаду.
Олив встает и направляется в дом, судя по выражению ее лица, когда она возвращается, вероятно, в уборную: истая благовоспитанная дочь ростовщика.
— Ах, — говорит она, подняв головку проигрывателя, — как же я не сообразила?
Хотя по ее виду ясно: ей никак не удавалось представить, что за музыка по вкусу им обеим.
— Такая блистательная вещь! — вздыхает она с покорностью, которую усвоила для тех случаев, когда предстоит восторг или мученье.
Пш-шш!
Кивер пускает пластинку — чтобы объять их музыкой.
Меня он предал, неблагодарный,
О боже, как несчастна я…
начинается песнь, но голос сегодня не тот, и не слетаются какаду.
О боже! Олив подалась вперед в шезлонге, сдерживает скорбь, не то, если не повезет, она прорвется наружу.
Когда испытываю муку,
О мести сердце говорит,
Когда ж ему грозит опасность,
Трепещет сердце и скорбит…
Кивер выключает проигрыватель — сегодня ей бы не вынести Дон Жуана, а Командора и вовсе никогда. Вскоре Олив уйдет. На что Кивер и надеялась.
Миссис Дейворен давно слышала, что мисс Ле Корню «обожает» музыку. Одиноко лежа в постели, она пыталась представить, решатся ли они обсуждать этот общий предмет обожания. Ей-то, пожалуй, не захочется. О ней никак не скажешь, что что-то для нее свято, но кое о чем и на листке не напишешь, не оставишь его для кого-то еще на кухонном столе.
На мгновенье ей послышалось, как Он натыкается на мебель в соседней комнате. Должно быть, это колотится ее сердце.
В иные мгновенья сердце Тима оглушительно стучало, в другие вроде пыхтело, как задыхающийся. Ни один человек из тех, кто спит в соседних домах, не поднимется с постели, чтобы спасти его от грозящих ему опасностей. Будто и не сам избрал их для себя: теперь уже кажется, они избраны для него. Насколько он понимает, так оно всегда, днем ли, ночью ли. Невозможно воззвать даже к матери и к отцу, когда они в соседней комнате: они слишком заняты, обсуждают, сколько стоит мясо, поднимутся ли цены, пришлет ли газовая компания мастера прекратить утечку газа, или бранятся, и